Птицы летели на север, люди стремились на юг, к солнцу, к весне.
Добравшись до подножия гор, повернули влево. И пошла петлять ухабистая дорога, то забираясь в гору, то снова скатываясь в долину. Рядом с нами почти безотлучно бежал бурливый, клокочущий и вспененный поток, спешил доставить к морю зеленую воду талых снегов. С удочкой в руках промелькнул мальчишка, примостившийся на опрокинутой над ручьем ели. И я себе живо представил, как, преодолевая встречный поток, вверх поднимаются голубые форели. Так и мы взбирались по петлявшей и весенними ручьями размытой горной дороге.
— Я даже не знаю, как мне вас называть,— долгое молчание нарушила Лайма.— Отец и мать вас называют просто Робертом.
— Зовите и вы меня так.
— Как-то неудобно, а отчества не знаю...
— Латыши отчества не употребляют. Людей близких называют по имени, а когда требуется более официальное обращение, тогда по фамилии.
— Так, может, и мне называть вас по фамилии?
— Ни в коем случае, Лайма! Десять лет назад, когда впервые встретились, вы меня называли дядей Робертом. Можно и так. Мы ведь не чужие.
— Десять лет назад...— покачав головой, в раздумье проговорила Лайма.— Вспоминается как в тумане. Мне было пятнадцать. Юная, глупая... Я, случайно, вам тогда не наговорила глупостей?
— Как раз наоборот! Вы показались мне такой рассудительной. А внешне вы нисколько не изменились.
— И вы помните?
— Будто вчера расстались. Вы бегали босиком, ноги у вас были дочерна загорелые, а большой палец на правой ноге забинтован, где-то его поранили... На голове у вас была красная косынка с золотыми нитями-прожилками. И еще помню ваше черное платьице, о котором вы с гордостью сообщили, что вам его перешила мама из своего свадебного наряда.
Лайма звонко рассмеялась.
— Боже мой, сколько же глупостей я вам наговорила! Нехорошо всякую чушь храйить в памяти!
— Память — основа моей профессии. И не только память, но еще и фантазия.
— Все-таки сознайтесь, что о забинтованном пальце вы нафантазировали!
— Клянусь — нет! И многое другое помню. Самым близким другом был у вас ягненок по кличке Белячок.
— И это запомнили?
— Кстати, как он поживает?
— Начинаю вам верить. О Белячке и мама часто вспоминает. Он уже давно разделан на шашлык. Я была такая дикая, любила лазать по горам, деревьям, прыгать по скалам, купаться в ледяных потоках и болтать всякие глупости. Как видите, я уже не та, что раньше. Работа стирает угловатости, как горная речка обтачивает камни. Я в колхозе отвечаю за теплицы, виноградники, сады. Миндалевый сад — моя гордость. Во всей округе нет ничего подобного. Люблю миндаль, белый и розовый. По-моему, нет цветов нежнее и чище. Вы когда-нибудь видели, как цветет миндаль?
— Видел, но очень давно,— обронил я, не желая распространяться: тогда опять пришлось бы говорить о войне, а Лайме это было неприятно.— Лыжный склон у вас есть поблизости?
— Есть, а как же, не совсем, правда, поблизости. Но весна только начинается, в горах много снега. Отвезем вас на турбазу, вчера побывала там, договорилась о жилье. Да вот беда, дорога туда скверная, придется потрястись.
Меня растрогала заботливость Лаймы. Ее жизнелюбие, энергия передавались и мне, отгоняли все мрачные мысли. Даже старые раны вроде бы перестали ныть.
— Ну вот мы и дома! — примерно через час езды объявила Лайма.
По обе стороны дороги тянулись белые дома, сады. Ветви деревьев уже оперились первой зеленью.
— А где ваш миндалевый сад? — спросил я.
— Отсюда не видно,— ответила Лайма.— Он дальше, справа, на южном склоне. Потом покажу.
Вездеход остановился у знакомого дома, по ступенькам крыльца спускались Август и Иона. Объятия, поцелуи, рукопожатия.
— Наконец-то! — заговорил Август.— Мы уж забеспокоились, вдруг не прилетел...
— Мы так вас ждали! — с выразительным кавказским акцентом по-русски сказала Иона.— Прошу вас, проходите! Лайма вещи занесет.
— Дорогу развезло,— как бы объясняя задержку, заметила Лайма.— Вся в ручьях и рытвинах.
— Уж вы извините за доставленные вам хлопоты,— вставил я от себя.— Не смог побороть искушения вас
видать, вашей землей полюбоваться. Давно на Кавказе не был!
— О чем ты говоришь! — возмутился Август.— У меня все неотложные весенние дела переделаны. Взял отпуск, свободен как птица.
Дом был все тот же, никаких перемен я не заметил, а вот плодовые деревья выше крыши вымахали, широко раскинули свои ветви. Мы поднялись по встроенным в склон цементным ступеням, из раскрытой настежь двери пахнуло аппетит запахами. Все говорило о том, что меня ждали, к встрече готовились.
Лайма занесла мой чемодан, а сама поехала в гараж поставить машину. Мы же сразу сели за стол, накрытый по-кавказски щедро.
— Прежде всего полагается выпить,— сказал Август, разливая по бокалам вино.
— Вино у нас свое,— пояснила Иона.— Врачи, правда, мужу пить не велят, печень больная, да разве он послушается...
— Врачей станешь слушать, от голода и жажды помрешь,— заметил Август.— На фронте чего только не ели и не пили... Помню, в горах даже одеколон довелось попробовать, и ничего, не помер. А ты говоришь — врачи... Ну, Роберт, с приездом, за встречу! Я уж не надеялся, что свидимся. Твое здоровье!
Вино оказалось превосходное.
— Да это, пожалуй, получше «Букета Абхазии»,— от души похвалил я.
Август остался очень доволен, а Иона не без гордости пояснила:
— Он у нас в поселке считается лучшим виноделом. Все наперебой хвалят, пристают с расспросами...
— Так я и раскрою им секреты фирмы! — усмехнувшись, сказал Август.— Другое дело — в мастерских, там у меня секретов нет. Что умею я, должен уметь каждый...
Я успел заметить, что Августа с Ионой годы изменили мало. Правда, Август стал больше сутулиться, но все еще крепок и бодр. В волосах пробилась седина, на лбу морщин прибавилось. Как и я, он стал заметнее прихрамывать. Оно и понятно, с годами фронтовые раны о себе напоминают чаще и настойчивей.
Иона располнела, и у нее на висках появились серебряные пряди. Но смуглое лицо, как и десять лет назад, излучало покой, умиротворенность, что нередко встреча-
ешь в людях, довольных своей судьбой и жизнью. Толк о Лайме у меня не было ясного представления. Ее рас спрашивать было неловко, и потому, пользуясь отсутствием Лаймы, повел о ней разговор с родителями. На мой вопрос Август ответил молчанием.
— Был у нее один доктор из приморского санатория,— со вздохом сказала Иона.— С завхозом наезжал к нам за фруктами, вот и познакомились, даже пожениться собирались. Куда там! Оказалось, он, стервец, у себя в санатории путается с отдыхающими бабенками. Дочь о том проведала, прогнала его в шею.
— И правильно сделала! — заключил Август.— Как говорили в старину:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Добравшись до подножия гор, повернули влево. И пошла петлять ухабистая дорога, то забираясь в гору, то снова скатываясь в долину. Рядом с нами почти безотлучно бежал бурливый, клокочущий и вспененный поток, спешил доставить к морю зеленую воду талых снегов. С удочкой в руках промелькнул мальчишка, примостившийся на опрокинутой над ручьем ели. И я себе живо представил, как, преодолевая встречный поток, вверх поднимаются голубые форели. Так и мы взбирались по петлявшей и весенними ручьями размытой горной дороге.
— Я даже не знаю, как мне вас называть,— долгое молчание нарушила Лайма.— Отец и мать вас называют просто Робертом.
— Зовите и вы меня так.
— Как-то неудобно, а отчества не знаю...
— Латыши отчества не употребляют. Людей близких называют по имени, а когда требуется более официальное обращение, тогда по фамилии.
— Так, может, и мне называть вас по фамилии?
— Ни в коем случае, Лайма! Десять лет назад, когда впервые встретились, вы меня называли дядей Робертом. Можно и так. Мы ведь не чужие.
— Десять лет назад...— покачав головой, в раздумье проговорила Лайма.— Вспоминается как в тумане. Мне было пятнадцать. Юная, глупая... Я, случайно, вам тогда не наговорила глупостей?
— Как раз наоборот! Вы показались мне такой рассудительной. А внешне вы нисколько не изменились.
— И вы помните?
— Будто вчера расстались. Вы бегали босиком, ноги у вас были дочерна загорелые, а большой палец на правой ноге забинтован, где-то его поранили... На голове у вас была красная косынка с золотыми нитями-прожилками. И еще помню ваше черное платьице, о котором вы с гордостью сообщили, что вам его перешила мама из своего свадебного наряда.
Лайма звонко рассмеялась.
— Боже мой, сколько же глупостей я вам наговорила! Нехорошо всякую чушь храйить в памяти!
— Память — основа моей профессии. И не только память, но еще и фантазия.
— Все-таки сознайтесь, что о забинтованном пальце вы нафантазировали!
— Клянусь — нет! И многое другое помню. Самым близким другом был у вас ягненок по кличке Белячок.
— И это запомнили?
— Кстати, как он поживает?
— Начинаю вам верить. О Белячке и мама часто вспоминает. Он уже давно разделан на шашлык. Я была такая дикая, любила лазать по горам, деревьям, прыгать по скалам, купаться в ледяных потоках и болтать всякие глупости. Как видите, я уже не та, что раньше. Работа стирает угловатости, как горная речка обтачивает камни. Я в колхозе отвечаю за теплицы, виноградники, сады. Миндалевый сад — моя гордость. Во всей округе нет ничего подобного. Люблю миндаль, белый и розовый. По-моему, нет цветов нежнее и чище. Вы когда-нибудь видели, как цветет миндаль?
— Видел, но очень давно,— обронил я, не желая распространяться: тогда опять пришлось бы говорить о войне, а Лайме это было неприятно.— Лыжный склон у вас есть поблизости?
— Есть, а как же, не совсем, правда, поблизости. Но весна только начинается, в горах много снега. Отвезем вас на турбазу, вчера побывала там, договорилась о жилье. Да вот беда, дорога туда скверная, придется потрястись.
Меня растрогала заботливость Лаймы. Ее жизнелюбие, энергия передавались и мне, отгоняли все мрачные мысли. Даже старые раны вроде бы перестали ныть.
— Ну вот мы и дома! — примерно через час езды объявила Лайма.
По обе стороны дороги тянулись белые дома, сады. Ветви деревьев уже оперились первой зеленью.
— А где ваш миндалевый сад? — спросил я.
— Отсюда не видно,— ответила Лайма.— Он дальше, справа, на южном склоне. Потом покажу.
Вездеход остановился у знакомого дома, по ступенькам крыльца спускались Август и Иона. Объятия, поцелуи, рукопожатия.
— Наконец-то! — заговорил Август.— Мы уж забеспокоились, вдруг не прилетел...
— Мы так вас ждали! — с выразительным кавказским акцентом по-русски сказала Иона.— Прошу вас, проходите! Лайма вещи занесет.
— Дорогу развезло,— как бы объясняя задержку, заметила Лайма.— Вся в ручьях и рытвинах.
— Уж вы извините за доставленные вам хлопоты,— вставил я от себя.— Не смог побороть искушения вас
видать, вашей землей полюбоваться. Давно на Кавказе не был!
— О чем ты говоришь! — возмутился Август.— У меня все неотложные весенние дела переделаны. Взял отпуск, свободен как птица.
Дом был все тот же, никаких перемен я не заметил, а вот плодовые деревья выше крыши вымахали, широко раскинули свои ветви. Мы поднялись по встроенным в склон цементным ступеням, из раскрытой настежь двери пахнуло аппетит запахами. Все говорило о том, что меня ждали, к встрече готовились.
Лайма занесла мой чемодан, а сама поехала в гараж поставить машину. Мы же сразу сели за стол, накрытый по-кавказски щедро.
— Прежде всего полагается выпить,— сказал Август, разливая по бокалам вино.
— Вино у нас свое,— пояснила Иона.— Врачи, правда, мужу пить не велят, печень больная, да разве он послушается...
— Врачей станешь слушать, от голода и жажды помрешь,— заметил Август.— На фронте чего только не ели и не пили... Помню, в горах даже одеколон довелось попробовать, и ничего, не помер. А ты говоришь — врачи... Ну, Роберт, с приездом, за встречу! Я уж не надеялся, что свидимся. Твое здоровье!
Вино оказалось превосходное.
— Да это, пожалуй, получше «Букета Абхазии»,— от души похвалил я.
Август остался очень доволен, а Иона не без гордости пояснила:
— Он у нас в поселке считается лучшим виноделом. Все наперебой хвалят, пристают с расспросами...
— Так я и раскрою им секреты фирмы! — усмехнувшись, сказал Август.— Другое дело — в мастерских, там у меня секретов нет. Что умею я, должен уметь каждый...
Я успел заметить, что Августа с Ионой годы изменили мало. Правда, Август стал больше сутулиться, но все еще крепок и бодр. В волосах пробилась седина, на лбу морщин прибавилось. Как и я, он стал заметнее прихрамывать. Оно и понятно, с годами фронтовые раны о себе напоминают чаще и настойчивей.
Иона располнела, и у нее на висках появились серебряные пряди. Но смуглое лицо, как и десять лет назад, излучало покой, умиротворенность, что нередко встреча-
ешь в людях, довольных своей судьбой и жизнью. Толк о Лайме у меня не было ясного представления. Ее рас спрашивать было неловко, и потому, пользуясь отсутствием Лаймы, повел о ней разговор с родителями. На мой вопрос Август ответил молчанием.
— Был у нее один доктор из приморского санатория,— со вздохом сказала Иона.— С завхозом наезжал к нам за фруктами, вот и познакомились, даже пожениться собирались. Куда там! Оказалось, он, стервец, у себя в санатории путается с отдыхающими бабенками. Дочь о том проведала, прогнала его в шею.
— И правильно сделала! — заключил Август.— Как говорили в старину:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187