К тому же не ко всякому я бы села в седло, а к вам с удовольствием.
— А что скажет отец?
— Опять вы со мной говорите как с малым ребенком!
— Ваш отец мой друг, я не могу с ним не считаться. Дружба требует прямоты и честности. Знаете что, давайте дружить. Дружбу делить можно, а любовь нельзя.
— У вас есть женщина, которую вы очень любите?
— Да, Лайма,— соврал я.
Она опустил глаза и долго молчала.
— Спасибо за откровенность. А теперь идите!
— В самом деле, пойду, отец, наверное, заждался.
— Спокойной ночи! — сказала она, гордо выпрямившись.— И больше об этом ни слова. Только, пожалуйста, не считайте меня глупой девчонкой.
Когда я вернулся к себе в номер, Август уже спал, накрывшись с головой одеялом. В камине розовели угли. Взяв горсть соленого миндаля, я подсел к огню. В дымоходе протяжно и жалобно постанывал ветер, а у меня в душе бушевала буря. Началась она там, в номере у Лаймы, и я был счастлив, что мой корабль устоял на волнах и мачты остались целы.
Поутру нас разбудил шальной весенний дождь. Ветер с моря посыпал окно градом тяжелых капель. О лыжах нечего было и думать. Позавтракав, мы с Августом засели в баре за шахматы, а Лайма за соседним столиком листала журналы. После вчерашнего объяснения она замкнулась в себе, была неразговорчива и как будто стеснялась меня. Я же делал вид, что ничего не произошло.
Внезапно по небу, от края до края, прокатился ужасающий грохот. Лайма вздрогнула.
— Лавина? — спросила она испуганно, на что отец спокойно ответил, не сводя глаз с шахматной доски:
— Первая гроза. Худо дело! Деревья еще голые, стало быть, лето будет прохладное, неурожайное.
В баре днем было тихо, лыжники по большей части отсыпались у себя в номерах. Мы с Августом заказали по чашке кофе и коктейлю, Лайма не захотела к нам присоединиться. Поднялась, ушла к себе.
— Кто бы мог подумать, что так не повезет с погодой! — сокрушался Август.— Кости как клещами дергает.
— Ничего, скоро опять выглянет солнышко,— сказал я.
— Нет, похоже, это надолго. А в такую пору в горах неуютно. Начнутся оползни, лавины. Столько леса задарма погибнет. Да и человеческих жизней.
— Неужели кто-нибудь в такую погоду в горы пойдет? — удивился я.
— Думаешь, мало сумасбродов? — усмехнулся Август.— Их всегда и всюду хватало.
Вечер тоже коротали вдвоем. Лайма к нам не заглянула. Отец пошел ее проведать, а вернувшись, сказал:
— Легла, отдыхает. Говорит, нездоровится. Дождь, не переставая, нахлестывал в окно, противно
подвывал ветер. Около полуночи мы проснулись от страшного грохота. Дом задрожал, будто от землетрясения. Потом все стихло.
Август спустил ноги с кровати, прикрыл колени одеялом и закурил:
— А вот это уже лавина! — сказал он.— У горцев есть легенда: весной в это время злые духи пробуждаются.
Спать расхотелось. Сидели покуривали.
Однажды и мне случилось быть свидетелем этого грозного явления природы. Нас, бриг, тогда везли поездом из Гренобля в Италию через Альпы, кстати, тоже в марте. После прошедших дождей снег отсырел, отяжелел и ринулся вниз со склонов, увлекая за собой камни и тяжелые глыбы... Прекрасный альпийский бор полег будто подкошенный. Да, неуютно в горах в эту пору...
В стену постучали, значит, и Лайма проснулась. Вскоре вся турбаза была на ногах — захлопали двери, зацокали каблуки, зазвучали голоса.
— Нам-то ничего не грозит,— успокоил меня Август.— До подножья гор отсюда порядочно, а вот лесу достанется...
Мы оделись, хотя до рассвета было еще далеко и за окном только дождь, непроглядная темень. Ветер бушевал с такой силой, что в доме звенели оконные рамы. После очередного, особо яростного порыва в горах повторился уже знакомый, леденящий душу грохот.
Постучав, вошла Лайма. Вид у нее был встревоженный, сонный, как, впрочем, и у нас. Первым делом спросила:
— Что там, в горах?
— Лавина,— сказал отец.— Во время войны нам однажды лавины очень помогли: засыпали гитлеровские траншеи. Часть вражеских солдат заживо похоронили, другие вынуждены были отойти...
Август зачем-то среди ночи растопил камин, и мы втроем, прижавшись друг к другу, сидели у огня, словно ожидая новой канонады с гор. Но все было тихо. Под утро присмирели дождь и ветер, и мы легли спать.
На следующий день мы с Августом проснулись поздно. Дождь перестал, небо расчистилось, лишь кое-где дрейфовали разрозненные кучки облаков. Опять подмораживало, на ветках сирени в саду алмазными подвесками блестели оледеневшие капли дождя. Окрестные склоны пестрели лыжниками. Лайма тоже ушла, сунув нам под дверь записку: «С добрым утром! Пойду покатаюсь, проведаю, что за ночь натворили злые духи гор. Лайма».
— Вот егоза, не сидится ей на месте,— проворчал отец.— И в работе такая же. Скорей бы замуж, что ли, вышла! Двадцать пять уже! Не знает, куда девать энергию!
— Двадцать пять — это не возраст,— успокоил я
отца.— А потом, больше двадцати ей и не дашь. Хорошо, что она порвала с тем шалопаем.
— Ты прав,— согласился Август.— Любовь не игрушка, супружество тем более. Сам понимаешь, Роберт, у нас с Ионой дочь одна и больше детей не будет. Хотелось бы видеть ее счастливой...
После завтрака решили на часок-другой выйти в горы. Наст был слабый, с катанием не ладилось. На полпути к склону увидели Лайму: шла пешком, волоча за собой лыжи, а на них лежал какой-то темный тюк. Лайма то и дело проваливалась по колено в снег, да и поклажа, видно, была нелегкая. Даже не верилось, что это та самая стройная, стремительная Лайма: брела сгорбившись, как старушка, низко опустив голову.
— Ты чего там тащишь? — окликнул ее отец, и голос его эхом прокатился по окрестным лесистым холмам.
Лайма не ответила. Увидев нас, остановилась, присела на торчавший из-под снега камень и так просидела, свесив голову, пока мы не подошли.
На лыжах лежал окоченевший труп молодого солдата в гитлеровской форме. Его бледное с синевой лицо было в ссадинах и кровоподтеках, глаза и рот раскрыты, на солнце стекленели зрачки. Шинель разодрана, на ногах короткие солдатские сапоги. На одном подошва отошла и торчала, словно высунутый язык.
— Один из стрелков! — определил Август и потом спросил почти с укором: — Где ты его нашла?
— У Сахарной Головы,— едва слышно ответила Лайма.— Там прошлась лавина... Камней, деревьев нанесло... Кошмар! Еду, гляжу — рука торчит из снега. Стала отрывать лыжей. Думала, кого-то ночью засыпало. Потом... Какой ужас! Фашист! Со мной чуть удар не случился.
— Интересно, замерз или подстрелили? — проговорил Август, но, должно быть, поняв неуместность вопроса, сам себе ответил: — Не все ли разно. Мертвый... Почти тридцать лет в леднике пролежал...
— И какой молодой! — проронила Лайма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
— А что скажет отец?
— Опять вы со мной говорите как с малым ребенком!
— Ваш отец мой друг, я не могу с ним не считаться. Дружба требует прямоты и честности. Знаете что, давайте дружить. Дружбу делить можно, а любовь нельзя.
— У вас есть женщина, которую вы очень любите?
— Да, Лайма,— соврал я.
Она опустил глаза и долго молчала.
— Спасибо за откровенность. А теперь идите!
— В самом деле, пойду, отец, наверное, заждался.
— Спокойной ночи! — сказала она, гордо выпрямившись.— И больше об этом ни слова. Только, пожалуйста, не считайте меня глупой девчонкой.
Когда я вернулся к себе в номер, Август уже спал, накрывшись с головой одеялом. В камине розовели угли. Взяв горсть соленого миндаля, я подсел к огню. В дымоходе протяжно и жалобно постанывал ветер, а у меня в душе бушевала буря. Началась она там, в номере у Лаймы, и я был счастлив, что мой корабль устоял на волнах и мачты остались целы.
Поутру нас разбудил шальной весенний дождь. Ветер с моря посыпал окно градом тяжелых капель. О лыжах нечего было и думать. Позавтракав, мы с Августом засели в баре за шахматы, а Лайма за соседним столиком листала журналы. После вчерашнего объяснения она замкнулась в себе, была неразговорчива и как будто стеснялась меня. Я же делал вид, что ничего не произошло.
Внезапно по небу, от края до края, прокатился ужасающий грохот. Лайма вздрогнула.
— Лавина? — спросила она испуганно, на что отец спокойно ответил, не сводя глаз с шахматной доски:
— Первая гроза. Худо дело! Деревья еще голые, стало быть, лето будет прохладное, неурожайное.
В баре днем было тихо, лыжники по большей части отсыпались у себя в номерах. Мы с Августом заказали по чашке кофе и коктейлю, Лайма не захотела к нам присоединиться. Поднялась, ушла к себе.
— Кто бы мог подумать, что так не повезет с погодой! — сокрушался Август.— Кости как клещами дергает.
— Ничего, скоро опять выглянет солнышко,— сказал я.
— Нет, похоже, это надолго. А в такую пору в горах неуютно. Начнутся оползни, лавины. Столько леса задарма погибнет. Да и человеческих жизней.
— Неужели кто-нибудь в такую погоду в горы пойдет? — удивился я.
— Думаешь, мало сумасбродов? — усмехнулся Август.— Их всегда и всюду хватало.
Вечер тоже коротали вдвоем. Лайма к нам не заглянула. Отец пошел ее проведать, а вернувшись, сказал:
— Легла, отдыхает. Говорит, нездоровится. Дождь, не переставая, нахлестывал в окно, противно
подвывал ветер. Около полуночи мы проснулись от страшного грохота. Дом задрожал, будто от землетрясения. Потом все стихло.
Август спустил ноги с кровати, прикрыл колени одеялом и закурил:
— А вот это уже лавина! — сказал он.— У горцев есть легенда: весной в это время злые духи пробуждаются.
Спать расхотелось. Сидели покуривали.
Однажды и мне случилось быть свидетелем этого грозного явления природы. Нас, бриг, тогда везли поездом из Гренобля в Италию через Альпы, кстати, тоже в марте. После прошедших дождей снег отсырел, отяжелел и ринулся вниз со склонов, увлекая за собой камни и тяжелые глыбы... Прекрасный альпийский бор полег будто подкошенный. Да, неуютно в горах в эту пору...
В стену постучали, значит, и Лайма проснулась. Вскоре вся турбаза была на ногах — захлопали двери, зацокали каблуки, зазвучали голоса.
— Нам-то ничего не грозит,— успокоил меня Август.— До подножья гор отсюда порядочно, а вот лесу достанется...
Мы оделись, хотя до рассвета было еще далеко и за окном только дождь, непроглядная темень. Ветер бушевал с такой силой, что в доме звенели оконные рамы. После очередного, особо яростного порыва в горах повторился уже знакомый, леденящий душу грохот.
Постучав, вошла Лайма. Вид у нее был встревоженный, сонный, как, впрочем, и у нас. Первым делом спросила:
— Что там, в горах?
— Лавина,— сказал отец.— Во время войны нам однажды лавины очень помогли: засыпали гитлеровские траншеи. Часть вражеских солдат заживо похоронили, другие вынуждены были отойти...
Август зачем-то среди ночи растопил камин, и мы втроем, прижавшись друг к другу, сидели у огня, словно ожидая новой канонады с гор. Но все было тихо. Под утро присмирели дождь и ветер, и мы легли спать.
На следующий день мы с Августом проснулись поздно. Дождь перестал, небо расчистилось, лишь кое-где дрейфовали разрозненные кучки облаков. Опять подмораживало, на ветках сирени в саду алмазными подвесками блестели оледеневшие капли дождя. Окрестные склоны пестрели лыжниками. Лайма тоже ушла, сунув нам под дверь записку: «С добрым утром! Пойду покатаюсь, проведаю, что за ночь натворили злые духи гор. Лайма».
— Вот егоза, не сидится ей на месте,— проворчал отец.— И в работе такая же. Скорей бы замуж, что ли, вышла! Двадцать пять уже! Не знает, куда девать энергию!
— Двадцать пять — это не возраст,— успокоил я
отца.— А потом, больше двадцати ей и не дашь. Хорошо, что она порвала с тем шалопаем.
— Ты прав,— согласился Август.— Любовь не игрушка, супружество тем более. Сам понимаешь, Роберт, у нас с Ионой дочь одна и больше детей не будет. Хотелось бы видеть ее счастливой...
После завтрака решили на часок-другой выйти в горы. Наст был слабый, с катанием не ладилось. На полпути к склону увидели Лайму: шла пешком, волоча за собой лыжи, а на них лежал какой-то темный тюк. Лайма то и дело проваливалась по колено в снег, да и поклажа, видно, была нелегкая. Даже не верилось, что это та самая стройная, стремительная Лайма: брела сгорбившись, как старушка, низко опустив голову.
— Ты чего там тащишь? — окликнул ее отец, и голос его эхом прокатился по окрестным лесистым холмам.
Лайма не ответила. Увидев нас, остановилась, присела на торчавший из-под снега камень и так просидела, свесив голову, пока мы не подошли.
На лыжах лежал окоченевший труп молодого солдата в гитлеровской форме. Его бледное с синевой лицо было в ссадинах и кровоподтеках, глаза и рот раскрыты, на солнце стекленели зрачки. Шинель разодрана, на ногах короткие солдатские сапоги. На одном подошва отошла и торчала, словно высунутый язык.
— Один из стрелков! — определил Август и потом спросил почти с укором: — Где ты его нашла?
— У Сахарной Головы,— едва слышно ответила Лайма.— Там прошлась лавина... Камней, деревьев нанесло... Кошмар! Еду, гляжу — рука торчит из снега. Стала отрывать лыжей. Думала, кого-то ночью засыпало. Потом... Какой ужас! Фашист! Со мной чуть удар не случился.
— Интересно, замерз или подстрелили? — проговорил Август, но, должно быть, поняв неуместность вопроса, сам себе ответил: — Не все ли разно. Мертвый... Почти тридцать лет в леднике пролежал...
— И какой молодой! — проронила Лайма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187