Остальные, каждый про себя, додумывали свои мысли, но все они так или иначе вращались вокруг Федерико. Заметка в газете — уж не сигнал ли это для жандармов? А может, для кого-то еще? Однако в точности никто ничего не знал, даже Монтесино.
— Конча, сожги газету! — посоветовал отец.
— Разве этим поможешь? — отозвалась мать.— А что, если заметку поместили без дурного умысла? Просто для праздного любопытства жителей Гранады? Что поделаешь, наш Федерико знаменит!
— Тут много неясного,— обронил Монтесино.— Сегодня же вызову редактора и устрою ему головомойку.
Первый день для Федерико был испорчен. Правда, сам он заметке не придавал серьезного значения, хотя она и вызвала досаду. После завтрака Федерико поднялся к себе наверх, откуда открывался еще более вели-
честный вид на Сьерра-Неваду. В его комнате- тоже все сверкало чистотой» Дверь на балкон была открыта, комната полна бодрящего горного воздуха, напоенного запахом цветов, зелени сада, пшеничных колосьев соседнего поля. Рояль отливал чернотой. Федерико любовно открыл крышку инструмента, пробежал пальцами по клавишам. Рояль отозвался легко и чисто, и Федерико понял, что инструмент в его отсутствие не расстроен неумелым бренчанием. Затем, томимый беспокойством, он подсел к столу, подвинул белый лист бумаги. Несколько штрихов — и с листа глянула гнусная рожа Рамона Алонсо. Федерико усмехнулся. Не послать ли эту карикатуру в «Идеал» с подписью: «Вчера из Мадрида в Гранаду с Андалусским экспрессом прибыл видный фашистский деятель Рамон Алонсо»? Эти слова он в самом деле написал под карикатурой, но, позабавившись немного, скомкал рисунок и бросил его в корзину для бумаг.
— Здесь твое место,— сказал он с усмешкой.
Федерико вышел на балкон и с наслаждением вдохнул приносимый с гор воздух, однако на сердце после всех разговоров и происшествий легла тяжесть. Желая отвлечься, он взял один из своих сборников стихав, раскрыл его на том месте, где лежала закладка. Должно быть, мать или Изабелла читали стихи. Стихотворение было написано в одну из мрачных минут:
Если умру я —
Не закрывайте балкона,
Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)
Жницы сжинают пшеницу.
(Я это вижу с балкона.)
Если умру я —
Не закрывайте балкона '.
Федерико тщетно пытался вспомнить, что за дурные предчувствия побудили его написать эти строки. Помрачнев еще больше, он спустился в сад, решив погулять в одиночестве. Габриэль рыхлил мотыгой землю под кустами роз. Кивнув на кучу вырванных сорняков, Габриэль сказал:
— Сеньор Федерико, а вы не могли бы своими стихами, статьями вот так же выполоть в Испании фашистскую нечисть?
— Думаете, так много у нас этой нечисти? — спросил Федерико.
— Много, сеньор, очень много. Просто мы тешим себя мыслью, что немного. Но кто ж тогда клеймит нас красными?
— Да разве нас кто-то клеймит?
— А вам не приходилось слышать? Я бы промолчал, если б это, скажем, относилось только ко мне или к вашему зятю, хоть я всего-навсего маленькое зернышко по сравнению с мэром Гранады. Но и про вас болтают то же самое. А все, наверно, из-за ваших стихов про жандармов, тут вы угодили не в бровь, а в глаз. Всех, кто стоит за правду, они обзывают красными. Всех! Меня — потому что профсоюзный активист, работаю у вашего отца, а он, в свою очередь, в родстве с Монте-сино. Лютая злоба раздирает их сердца, если только у этих мерзавцев есть сердца... А если есть, то вместо крови, должно быть, в них течет змеиный яд.
— Сеньор Габриэль, не преувеличиваете ли вы? — с улыбкой спросил Лорка.
— Нисколько. Я простой человек, но кое в чем разбираюсь, многое приходится слышать, о многом думать. Наша жизнь идет не туда, куда следует, и вскорости вообще может сойти с рельсов. Вот так, сеньор...
Из дома донесся голос Изабеллы: Федерико звал к себе отец. Федерико извинился и ушел. Дон Родригес сидел, приникнув к приемнику.
— Что бы это могло означать, сын? — спросил он с беспокойством в голосе.— В пять часов включил приемник послушать последние известия. Но все время передают одно и то же: «Над всей Испанией безоблачное небо! Над всей Испанией безоблачное небо!» Неслыханно! Сигнал какой-то, что ли?
Федерико молча склонился над приемником и слушал многократно повторяемые слова: «Над всей Испанией безоблачное небо!»
— Надо позвонить Монтесино, может, он знает, в чем дело,— сказал Федерико.
Однако и мэр Гранады был в недоумении.
— Справлюсь у командующего гарнизоном генерала Кампина,— ответил Мануэль и повесил трубку.
Немного погодя, не дождавшись ответа, отец снова позвонил в мэрию, однако, к его удивлению, трубку никто не снял. Вскоре у садовой калитки притормозила машина мэра, из нее торопливо вышли Мануэль и Конча.
В дом они вошли слегка запыхавшись, будто перед этим бежали.
— Спасибо, отец, за известие. Мы только что от генерала Кампина. Сам он ничего не знал, но один из его друзей, жандармский офицер, сказал, что это сигнал для фашистов к восстанию против республики.
Отец подскочил на стуле от удивления:
— Сигнал к восстанию против республики? Что это значит?
— Маленький африканец с Канарских островов что-то затевает.
Маленьким африканцем называли генерала Франко, командующего Испанским иностранным легионом и марокканской армией, самого кровожадного из всех генералов.
В комнате стало тихо, тревожно тихо, потом отец с удивлением повторил:
— Сигнал к восстанию против республики? — После чего обратился к Монтесино: — А командующий гарнизоном генерал Кампин останется верным республике?
— Трудно утверждать наверняка,— ответил Монтесино и добавил: — До сих пор служил верой и правдой. И, насколько мне известно, как и все остальные, присягнул на верность республике.
— Ты хочешь сказать, присягнул точно так же, как и генерал Франко? — довольно резко переспросил отец.
— Навряд ли Кампин такой же негодяй, как Франко,— ответил Монтесино.— Кому-то надо доверять. Нельзя же всех держать на подозрении! В конце концов, что такое генерал Кампин? Под его командованием всего пятьсот человек, немного пехоты, немного артиллерии. В распоряжении фаланги шестьсот активистов, у католической буржуазии и националистов — немногим более. Что они могут сделать нашему восьмитысячному отряду членов профсоюза? Ничего! В городской управе восемь социалистов, три республиканца, один коммунист и ни одного противника республики. И потому будем оптимистами, не станем омрачать наше семейное торжество недобрыми предположениями.
Но отец не успокоился, продолжал расспрашивать:
— Но скажи, пожалуйста, кто распоряжается оружием, боеприпасами?
Монтесино поерзал, подумал, затем сказал:
— Разумеется, находится в ведении командующего гарнизоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
— Конча, сожги газету! — посоветовал отец.
— Разве этим поможешь? — отозвалась мать.— А что, если заметку поместили без дурного умысла? Просто для праздного любопытства жителей Гранады? Что поделаешь, наш Федерико знаменит!
— Тут много неясного,— обронил Монтесино.— Сегодня же вызову редактора и устрою ему головомойку.
Первый день для Федерико был испорчен. Правда, сам он заметке не придавал серьезного значения, хотя она и вызвала досаду. После завтрака Федерико поднялся к себе наверх, откуда открывался еще более вели-
честный вид на Сьерра-Неваду. В его комнате- тоже все сверкало чистотой» Дверь на балкон была открыта, комната полна бодрящего горного воздуха, напоенного запахом цветов, зелени сада, пшеничных колосьев соседнего поля. Рояль отливал чернотой. Федерико любовно открыл крышку инструмента, пробежал пальцами по клавишам. Рояль отозвался легко и чисто, и Федерико понял, что инструмент в его отсутствие не расстроен неумелым бренчанием. Затем, томимый беспокойством, он подсел к столу, подвинул белый лист бумаги. Несколько штрихов — и с листа глянула гнусная рожа Рамона Алонсо. Федерико усмехнулся. Не послать ли эту карикатуру в «Идеал» с подписью: «Вчера из Мадрида в Гранаду с Андалусским экспрессом прибыл видный фашистский деятель Рамон Алонсо»? Эти слова он в самом деле написал под карикатурой, но, позабавившись немного, скомкал рисунок и бросил его в корзину для бумаг.
— Здесь твое место,— сказал он с усмешкой.
Федерико вышел на балкон и с наслаждением вдохнул приносимый с гор воздух, однако на сердце после всех разговоров и происшествий легла тяжесть. Желая отвлечься, он взял один из своих сборников стихав, раскрыл его на том месте, где лежала закладка. Должно быть, мать или Изабелла читали стихи. Стихотворение было написано в одну из мрачных минут:
Если умру я —
Не закрывайте балкона,
Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)
Жницы сжинают пшеницу.
(Я это вижу с балкона.)
Если умру я —
Не закрывайте балкона '.
Федерико тщетно пытался вспомнить, что за дурные предчувствия побудили его написать эти строки. Помрачнев еще больше, он спустился в сад, решив погулять в одиночестве. Габриэль рыхлил мотыгой землю под кустами роз. Кивнув на кучу вырванных сорняков, Габриэль сказал:
— Сеньор Федерико, а вы не могли бы своими стихами, статьями вот так же выполоть в Испании фашистскую нечисть?
— Думаете, так много у нас этой нечисти? — спросил Федерико.
— Много, сеньор, очень много. Просто мы тешим себя мыслью, что немного. Но кто ж тогда клеймит нас красными?
— Да разве нас кто-то клеймит?
— А вам не приходилось слышать? Я бы промолчал, если б это, скажем, относилось только ко мне или к вашему зятю, хоть я всего-навсего маленькое зернышко по сравнению с мэром Гранады. Но и про вас болтают то же самое. А все, наверно, из-за ваших стихов про жандармов, тут вы угодили не в бровь, а в глаз. Всех, кто стоит за правду, они обзывают красными. Всех! Меня — потому что профсоюзный активист, работаю у вашего отца, а он, в свою очередь, в родстве с Монте-сино. Лютая злоба раздирает их сердца, если только у этих мерзавцев есть сердца... А если есть, то вместо крови, должно быть, в них течет змеиный яд.
— Сеньор Габриэль, не преувеличиваете ли вы? — с улыбкой спросил Лорка.
— Нисколько. Я простой человек, но кое в чем разбираюсь, многое приходится слышать, о многом думать. Наша жизнь идет не туда, куда следует, и вскорости вообще может сойти с рельсов. Вот так, сеньор...
Из дома донесся голос Изабеллы: Федерико звал к себе отец. Федерико извинился и ушел. Дон Родригес сидел, приникнув к приемнику.
— Что бы это могло означать, сын? — спросил он с беспокойством в голосе.— В пять часов включил приемник послушать последние известия. Но все время передают одно и то же: «Над всей Испанией безоблачное небо! Над всей Испанией безоблачное небо!» Неслыханно! Сигнал какой-то, что ли?
Федерико молча склонился над приемником и слушал многократно повторяемые слова: «Над всей Испанией безоблачное небо!»
— Надо позвонить Монтесино, может, он знает, в чем дело,— сказал Федерико.
Однако и мэр Гранады был в недоумении.
— Справлюсь у командующего гарнизоном генерала Кампина,— ответил Мануэль и повесил трубку.
Немного погодя, не дождавшись ответа, отец снова позвонил в мэрию, однако, к его удивлению, трубку никто не снял. Вскоре у садовой калитки притормозила машина мэра, из нее торопливо вышли Мануэль и Конча.
В дом они вошли слегка запыхавшись, будто перед этим бежали.
— Спасибо, отец, за известие. Мы только что от генерала Кампина. Сам он ничего не знал, но один из его друзей, жандармский офицер, сказал, что это сигнал для фашистов к восстанию против республики.
Отец подскочил на стуле от удивления:
— Сигнал к восстанию против республики? Что это значит?
— Маленький африканец с Канарских островов что-то затевает.
Маленьким африканцем называли генерала Франко, командующего Испанским иностранным легионом и марокканской армией, самого кровожадного из всех генералов.
В комнате стало тихо, тревожно тихо, потом отец с удивлением повторил:
— Сигнал к восстанию против республики? — После чего обратился к Монтесино: — А командующий гарнизоном генерал Кампин останется верным республике?
— Трудно утверждать наверняка,— ответил Монтесино и добавил: — До сих пор служил верой и правдой. И, насколько мне известно, как и все остальные, присягнул на верность республике.
— Ты хочешь сказать, присягнул точно так же, как и генерал Франко? — довольно резко переспросил отец.
— Навряд ли Кампин такой же негодяй, как Франко,— ответил Монтесино.— Кому-то надо доверять. Нельзя же всех держать на подозрении! В конце концов, что такое генерал Кампин? Под его командованием всего пятьсот человек, немного пехоты, немного артиллерии. В распоряжении фаланги шестьсот активистов, у католической буржуазии и националистов — немногим более. Что они могут сделать нашему восьмитысячному отряду членов профсоюза? Ничего! В городской управе восемь социалистов, три республиканца, один коммунист и ни одного противника республики. И потому будем оптимистами, не станем омрачать наше семейное торжество недобрыми предположениями.
Но отец не успокоился, продолжал расспрашивать:
— Но скажи, пожалуйста, кто распоряжается оружием, боеприпасами?
Монтесино поерзал, подумал, затем сказал:
— Разумеется, находится в ведении командующего гарнизоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187