О покойниках у нас подчас пекутся больше, чем о живых.
Мне не понравился насмешливый тон шофера, и я решил не разговаривать с ним. Однако мое настроение было испорчено. Теперь ничто не могло меня удивить и обрадовать: ни польдеры с ветряными мельницами, ни серебристо-зеленые плантации отцветших тюльпанов, ни увитые розами домики в предместьях Гарлема. Даже знаменитый гарлемский мясной рынок, Дворец Покоя в Гааге и амстердамская ратуша не вызвали во мне восхищения. Мне казалось, что все эти постройки из красного кирпича, пропитанные сыростью, хворают ревматизмом, так же как их обитатели. Вместо молока и меда я всюду видел только воду — вода, вода и снова вода. Иногда она была чистая, прозрачная, а чаще мутно-серая, как низкие тучи над головой. Меня что-то давило, угнетало — тяжелое, хмурое, и я никак не мог отделаться от этого неприятного ощущения.
— Обратно поедем другой дорогой,— сказал я. Шофер равнодушно пожал плечами.
— Голландия — прекрасная, но однообразная страна. Ничего нового мы не увидим. Повсюду такие же польдеры, каналы, ветряные мельницы, фермы да плантации тюльпанов. Но если вам угодно, пожалуйста!
И опять стекло стал царапать дождик — мелкий серый, тоскливый. Все кругом затянуло туманом, земля, небо слилось воедино, превратившись в мягкую бесформенную массу. Еще в детстве в такую погоду меня безудержно клонило ко сну. Сколько раз под тихий шелест дождя я дремал на родных сеновалах, зарывшись в мягкое пахучее сено, и, казалось, мог проспать целую вечность. И, как всегда со мной бывает в дальней дороге, я в мыслях перенесся за сотни километров в родные места, в свою милую Ригу. Сам себе удивляюсь. Хожу за моря уже двадцать второй год, а тоска по родине, тоска по семье и друзьям не только с каждым годом не уменьшается, а, напротив, становится все сильнее. Раньше, когда не было семьи, я не чувствовал разлуку так остро, а теперь... Где бы я ни был, всегда мысленно по многу раз преодолеваю огромные расстояния, и цель моих воображаемых путешествий всегда — родина!
Я, видно, здорово размечтался и открыл глаза, лишь
когда машина остановилась. Шофер распахнул дверцу. На шоссе стояла женщина с ярким зонтиком. В ней было что-то от Саскии Рембрандта — такие же пышные, с красноватым оттенком волосы, по-детски улыбающийся от. Женщина извинилась, что задержала машину, и попросила подвезти ее до Роттердама. Она опоздала на автобус.
Я пригласил ее в машину. Она свернула зонтик, стряхнула с него воду и, приподняв узкую юбку, села сзади. Мы разговорились. Я узнал, что ее зовут Элиной, что она ездила навестить своего сына — батрака на крупной ферме. Есть у нее еще и дочка четырнадцати лет. Она учится в школе, а сейчас осталась сторожить дом.
— Хорошо! — сказал я по-русски неожиданно для самого себя.
— Вы русский? — быстро спросила Элина.— Из Советского Союза?
— Да, моряк,— ответил я, не уточняя свою национальность, потому что за границей всех из Советского Союза принимают за русских.
— Вот чудесно! — воскликнула она.— Чудесно! Я снова после стольких лет хоть немножко смогу поговорить по-русски.
— А где вы так хорошо научились говорить по-русски?
— О, раньше я говорила значительно лучше,— не без гордости ответила она,— а теперь... Понемногу все забывается, все. Впрочем, это неплохо. Иначе людям было бы трудно жить.
Я в недоумении пожал плечами.
— Что же тут хорошего, если забывается язык?
— Я говорю не про язык, а вообще... Хорошо, что люди способны забывать, правда? — с грустью сказала Элина.
— Плохое можно забыта хорошее надо помнить,— ответил я уклончиво, не совсем понимая, что она хочет скгзать, а расспрашивать попутчицу мне было неудобно.
Однако она сама продолжала:
— Иногда хорошо забыть и нечто прекрасное, очень, очень прекрасное. А вот песни я на всю жизнь запоминаю. Я не могла бы их забыть, если бы даже хотела. У меня с детства отличная память на песни.
— Русские песни тоже поете?
— О да! И больше всех мне нравится «Катюша»! — воскликнула она и со смехом пропела первый куплет.
— Пойте, пойте! — просил я. Мне нравился ее чистый, звонкий голос с необычным мягким акцентом.
Но Элина попросила меня пропеть куплет этой песни, и я не заставил себя долго упрашивать. Она сидела сзади тихонечко, как мышка, и, слушая, наклонилась ко мне так близко, что я чувствовал ее дыхание на щеке.
Не переставая петь, я случайно заглянул в висящее впереди зеркальце. В нем я увидел глаза Элины — маленькие, серо-синие, как вода в канале. Красноватые ресницы медленно опустились, и некоторое время она сидела, закрыв глаза, словно предавшись воспоминаниям. А когда ресницы снова вспорхнули, на них блеснули слезы.
Я перестал петь и обернулся. Она сидела, сжавшись в комочек, и утирала платком мокрые щеки.
— Вы плачете? — воскликнул я.
— Так, размечталась,— ответила она смущенно и как-то болезненно улыбнулась мне.— Прошлое вспомнила.
— Какое же прошлое?
— Войну.
— Во время войны вы жили в Роттердаме?
— Нет,— она так решительно качнула головой, что красноватые пряди волос разлетелись во все стороны.— Во время войны меня отправили в Германию.
Это еще больше распалило мое любопытство.
— А каким образом в Германии вы смогли выучить русский язык?
— Это длинная история, но, если хотите, я расскажу.
— Конечно! До Роттердама далеко! — сказал я.
— Все началось в сороковом году. Мне тогда было всего-навсего двадцать четыре, и покойная матушка часто говорила, что я похожа на распустившийся тюльпан. Мать очень любила меня и, конечно, слегка преувеличивала, хотя в то время я выглядела не так, как теперь, ведь я была молода. Работала простой поденщицей на цветочной ферме, и уж не помню, как и что, но приглянулась садовнику — молодому, видному и развеселому парню. Мы поженились и ждали ребенка. И тут случилось ужасное — на Голландию напали гитлеровцы. Мой муж был человек горячий, решительный, он ушел в армию
и погиб в первом же бою. Для меня это были кошмарные дни, и, если бы не ребенок, я бы, наверное, покончила с собой. Осенью того же года родился он, мой Франциск. Тот самый, у которого я сейчас гостила. Он служит на ферме. Вчера ему исполнилось семнадцать лет, и вы подумайте — хозяин освободил его на целый день, чтобы он побыл со мной. У него добрый, хороший хозяин, не то что другие. А когда меня в ту пору разлучили с Франциском и послали в Германию, ему был только годик. Он остался в Роттердаме с моей матерью, а я, заливаясь слезами, уехала на чужбину. Вам, наверное, не приходилось жить в чужой стране, среди гадких людей, которые относятся к вам хуже, чем к скоту. Уж наверное не приходилось. А я жила там, и не один год: тяжкий, изнурительный труд, голод, холод и грязь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Мне не понравился насмешливый тон шофера, и я решил не разговаривать с ним. Однако мое настроение было испорчено. Теперь ничто не могло меня удивить и обрадовать: ни польдеры с ветряными мельницами, ни серебристо-зеленые плантации отцветших тюльпанов, ни увитые розами домики в предместьях Гарлема. Даже знаменитый гарлемский мясной рынок, Дворец Покоя в Гааге и амстердамская ратуша не вызвали во мне восхищения. Мне казалось, что все эти постройки из красного кирпича, пропитанные сыростью, хворают ревматизмом, так же как их обитатели. Вместо молока и меда я всюду видел только воду — вода, вода и снова вода. Иногда она была чистая, прозрачная, а чаще мутно-серая, как низкие тучи над головой. Меня что-то давило, угнетало — тяжелое, хмурое, и я никак не мог отделаться от этого неприятного ощущения.
— Обратно поедем другой дорогой,— сказал я. Шофер равнодушно пожал плечами.
— Голландия — прекрасная, но однообразная страна. Ничего нового мы не увидим. Повсюду такие же польдеры, каналы, ветряные мельницы, фермы да плантации тюльпанов. Но если вам угодно, пожалуйста!
И опять стекло стал царапать дождик — мелкий серый, тоскливый. Все кругом затянуло туманом, земля, небо слилось воедино, превратившись в мягкую бесформенную массу. Еще в детстве в такую погоду меня безудержно клонило ко сну. Сколько раз под тихий шелест дождя я дремал на родных сеновалах, зарывшись в мягкое пахучее сено, и, казалось, мог проспать целую вечность. И, как всегда со мной бывает в дальней дороге, я в мыслях перенесся за сотни километров в родные места, в свою милую Ригу. Сам себе удивляюсь. Хожу за моря уже двадцать второй год, а тоска по родине, тоска по семье и друзьям не только с каждым годом не уменьшается, а, напротив, становится все сильнее. Раньше, когда не было семьи, я не чувствовал разлуку так остро, а теперь... Где бы я ни был, всегда мысленно по многу раз преодолеваю огромные расстояния, и цель моих воображаемых путешествий всегда — родина!
Я, видно, здорово размечтался и открыл глаза, лишь
когда машина остановилась. Шофер распахнул дверцу. На шоссе стояла женщина с ярким зонтиком. В ней было что-то от Саскии Рембрандта — такие же пышные, с красноватым оттенком волосы, по-детски улыбающийся от. Женщина извинилась, что задержала машину, и попросила подвезти ее до Роттердама. Она опоздала на автобус.
Я пригласил ее в машину. Она свернула зонтик, стряхнула с него воду и, приподняв узкую юбку, села сзади. Мы разговорились. Я узнал, что ее зовут Элиной, что она ездила навестить своего сына — батрака на крупной ферме. Есть у нее еще и дочка четырнадцати лет. Она учится в школе, а сейчас осталась сторожить дом.
— Хорошо! — сказал я по-русски неожиданно для самого себя.
— Вы русский? — быстро спросила Элина.— Из Советского Союза?
— Да, моряк,— ответил я, не уточняя свою национальность, потому что за границей всех из Советского Союза принимают за русских.
— Вот чудесно! — воскликнула она.— Чудесно! Я снова после стольких лет хоть немножко смогу поговорить по-русски.
— А где вы так хорошо научились говорить по-русски?
— О, раньше я говорила значительно лучше,— не без гордости ответила она,— а теперь... Понемногу все забывается, все. Впрочем, это неплохо. Иначе людям было бы трудно жить.
Я в недоумении пожал плечами.
— Что же тут хорошего, если забывается язык?
— Я говорю не про язык, а вообще... Хорошо, что люди способны забывать, правда? — с грустью сказала Элина.
— Плохое можно забыта хорошее надо помнить,— ответил я уклончиво, не совсем понимая, что она хочет скгзать, а расспрашивать попутчицу мне было неудобно.
Однако она сама продолжала:
— Иногда хорошо забыть и нечто прекрасное, очень, очень прекрасное. А вот песни я на всю жизнь запоминаю. Я не могла бы их забыть, если бы даже хотела. У меня с детства отличная память на песни.
— Русские песни тоже поете?
— О да! И больше всех мне нравится «Катюша»! — воскликнула она и со смехом пропела первый куплет.
— Пойте, пойте! — просил я. Мне нравился ее чистый, звонкий голос с необычным мягким акцентом.
Но Элина попросила меня пропеть куплет этой песни, и я не заставил себя долго упрашивать. Она сидела сзади тихонечко, как мышка, и, слушая, наклонилась ко мне так близко, что я чувствовал ее дыхание на щеке.
Не переставая петь, я случайно заглянул в висящее впереди зеркальце. В нем я увидел глаза Элины — маленькие, серо-синие, как вода в канале. Красноватые ресницы медленно опустились, и некоторое время она сидела, закрыв глаза, словно предавшись воспоминаниям. А когда ресницы снова вспорхнули, на них блеснули слезы.
Я перестал петь и обернулся. Она сидела, сжавшись в комочек, и утирала платком мокрые щеки.
— Вы плачете? — воскликнул я.
— Так, размечталась,— ответила она смущенно и как-то болезненно улыбнулась мне.— Прошлое вспомнила.
— Какое же прошлое?
— Войну.
— Во время войны вы жили в Роттердаме?
— Нет,— она так решительно качнула головой, что красноватые пряди волос разлетелись во все стороны.— Во время войны меня отправили в Германию.
Это еще больше распалило мое любопытство.
— А каким образом в Германии вы смогли выучить русский язык?
— Это длинная история, но, если хотите, я расскажу.
— Конечно! До Роттердама далеко! — сказал я.
— Все началось в сороковом году. Мне тогда было всего-навсего двадцать четыре, и покойная матушка часто говорила, что я похожа на распустившийся тюльпан. Мать очень любила меня и, конечно, слегка преувеличивала, хотя в то время я выглядела не так, как теперь, ведь я была молода. Работала простой поденщицей на цветочной ферме, и уж не помню, как и что, но приглянулась садовнику — молодому, видному и развеселому парню. Мы поженились и ждали ребенка. И тут случилось ужасное — на Голландию напали гитлеровцы. Мой муж был человек горячий, решительный, он ушел в армию
и погиб в первом же бою. Для меня это были кошмарные дни, и, если бы не ребенок, я бы, наверное, покончила с собой. Осенью того же года родился он, мой Франциск. Тот самый, у которого я сейчас гостила. Он служит на ферме. Вчера ему исполнилось семнадцать лет, и вы подумайте — хозяин освободил его на целый день, чтобы он побыл со мной. У него добрый, хороший хозяин, не то что другие. А когда меня в ту пору разлучили с Франциском и послали в Германию, ему был только годик. Он остался в Роттердаме с моей матерью, а я, заливаясь слезами, уехала на чужбину. Вам, наверное, не приходилось жить в чужой стране, среди гадких людей, которые относятся к вам хуже, чем к скоту. Уж наверное не приходилось. А я жила там, и не один год: тяжкий, изнурительный труд, голод, холод и грязь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187