Дождливыми осенними вечерами они с женой здесь варили рисовую кашу или похлебку из козлиного гороха, жарили на углях желуди. В голодную пору ловили в горах ящериц, снимали с них кожу, жарили в оливковом масле до тех пор, пока жаркое не станет оранжевым, как кожура апельсина. На кухне они с Анной проводили самые счастливые часы. Летом здесь можно было укрыться от палящих лучей, зимой — от холода. Анна любила чистоту, и потому все сияло, блестело на кухне.
То, что называлось спальней, было просто-напросто вырубленным в скале ящиком, где умещалась только кровать. Хотя когда-то Пабло с помощью лома, долота и молотка вырубал этот ящик чуть ли не два года, он все же остался недоволен своей работой. В одном месте в скале открылась щель, и сквозь нее в дождливую пору затекала вода. Пабло пытался и цементом и гипсом замазывать трещину, да все без толку. Потому-то там они с женой проводили только ночи, ведь в молодости это самые славные часы. А теперь широкая кровать, на которой угасла Анна, его даже чуточку пугала.
«Неужто и мне придется на ней умереть? — подумал Пабло и в мыслях опять обратился к деве Марии: — За что, святая дева, так жестоко меня наказала, за что осудила на горькую долю? Что я худого сделал? Ведь не затем я за республику боролся, чтоб от тебя отступиться, а чтобы всем людям лучше жилось. Если б ты действительно бедняков жалела, ты бы нас не оставила, республиканцы б тогда победили. И мы все, тобой забытые, заброшенные, из своих темных нор перебрались бы в плодородную, солнечную долину, жили бы теперь в домах ненасытного дона Роблеса, и на всех бы хватило и работы, и хлеба. И не было б стольких бед и забот, как сейчас...»
Пабло вернулся на кухню, достал с полки старый винный бурдюк, встряхнул его. В нем еще было немного красного вальдепеньского вина, что Пако недавно привез из Гранады. Надо выпить за упокой Анны, чтоб земля была ей пухом. Вынув из горлышка желтую костяную затычку, он обеими руками поднял бурдюк над головой, и тонкая кроваво-красная струйка потекла прямо в горло. Пабло пил большими глотками, звучно прищелкивая языком. Потом вышел во двор, присел на скамью рядом с ведрами, снял крышку с крутобокого горшка и чуть ли не по локоть засунул руку, нащупывая соленые оливы. «Мало осталось, совсем мало,— подумал он,— зато хорошие, вкусные».
Их крохотный дворик, стиснутый скалами, жена гордо называла «наш патио», хотя он совсем не похож на внутренние, от палящего солнца прозрачной тканью укрытые и цветами изукрашенные дворы богатых анда-лусских домов. Потому-то она и повесила здесь герань. Та цвела беспрерывно и зимой и летом.
Да, хорошая была жена! Расторопная, работящая, чистоту любила. Сама мыло варила из осевшей гущи оливкового масла, каждую неделю белье в ручье стирала и мылась. А потом, бывало, натрется слегка маслом, кожа станет мягкая, как бархат. Погладишь такую кожу — и руки не оторвешь. И собой была пригожа! Глаза черные, горячие, волосы курчавые, всегда старательно причесаны, лицо смуглое, ни дать ни взять цыганка. Рассказывала, что родственники ее когда-то жили в таборе, потом перебрались в скальные пещеры Сакро-монте, там влюбился в мать крестьянский парень, взял ее в жены. Настоящий был андалусец. Так что Анна родилась в деревне, потому и знала все крестьянские работы. «Не пристань к ней чахотка, она б еще долго прожила и себе, и мне на радость,— рассуждал Пабло.— Но уж так устроено в мире — человек полагает, а бог располагает...»
Пабло снова поднял бурдюк и, легонько сжав его с боков, направил в рот красную винную струйку. Понемногу отступали горести, возвращалось желание жить, что-то делать. Не сидеть же сложа руки. «Только для кого теперь работать? Для Пако? Он и сам стал на ноги, ему от меня ничего не нужно. Для самого себя? А на что мне такая жизнь? Один в этой темной норе долго не протяну. Нет у козы молока, и не надо...»
«Иааа! Иааа!» — завопил ослик, решив, должно быть,
напомнить хозяину, что еще не получил сегодня свое толики овса.
Пабло отпил вина, закусил оливами и поднялся со скамьи. Отсыпав из мешка в глиняную миску немного овса, он, пошатываясь, пошел к Моро. Тот хвостом и гривой отмахивался от настырных мух.
«Иааа! Иааа!» — опять закричал он, но теперь уже от радости: наконец о нем вспомнили.
— Ты у меня молодчина,— похвалил Пабло осла и, потрепав его теплую морщинистую морду, поставил перед ним овес: — На-ка вот, поешь. Сейчас и водички тебе принесу.
Моро уткнулся в миску и с аппетитом принялся жевать сухие зерна. Пабло принес ведро воды. Прижав к затылку уши, большими глотками Моро пил чистую горную воду с не меньшим удовольствием, чем Пабло вальдепеньское вино.
— Да, да, умная у меня скотинка,— опять похвалил его Пабло.— Не то что другие ослы, упрямые, непослушные. Встанут посреди дороги — и ни с места, сколько ни кричи на них, ни нахлестывай. Ты у меня не такой. Что скажешь, Моро, если мы по холодку отправимся сегодня в Гранаду? Пако ведь еще не знает, что мать умерла. Как и ты, дружок Моро. Хоть ты все видел, да все равно ничего не понял, потому как ты, в конце концов, осел. Не дал бог ни разума, ни сердца человеческого, и хорошо, что так. Иначе было бы тебе так же трудно, как мне. И у тебя болело бы сердце, и тебе пришлось бы слезы лить по дорогой покойнице.
Корявыми пальцами Пабло смахнул слезу и продолжал со вздохом:
— Помнишь, как Анна о тебе заботилась? Не перетрудился ли, сытно ли поел, напился... Скажу по совести, Моро, для нас ты был настоящим кормильцем, без тебя на нашей земле ничего бы не выросло — ни овес, ни ячмень, ни горох, ни кукуруза. Но что ж мы будем делать без Анны? Если захвораю, кто тебя накормит, напоит, отведет на лужок? Трудно будет нам, старина, ой как трудно...
Осел осушил ведро, поднял голову, встряхнулся, ткнул влажными губами в щеку хозяину, точно хотел ободрить его, успокоить. Пабло обнял осла за шею.
— Да, знаю, ты у меня молодчина... Так что уж под вечер, как спадет жара, отправимся в Гранаду. А если я останусь у Пако, куда тебя денем? Был бы ты
бы тебя продать, а такого кто купит? И даром не возьмут. Хворост с гор на тебе еще можно возить да клочок земли обработать — пока тебе это под силу. Ладно, приедем в Гранаду, посоветуемся » с Пако, как нам с тобой поступить. А может, мне и самому там места не найдется, кто знает. Но и здесь не хочу оставаться. Перебраться бы куда подальше, все равно куда, Моро, только прочь от гиблого места...
«Ну вот и договорились,— довольный собой, подумал Пабло, возвращаясь во двор.— На сердце вроде бы стало легче. Хуже нет, когда человек в беде опускает руки и не знает, за что взяться». Теперь, приняв решение, Пабло сел на каменную скамью и снова хлебнул вина.
Но тут он о другом подумал: как быть с хозяйством? Кому оставить бедняцкий скарб, скопившийся за долгую жизнь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
То, что называлось спальней, было просто-напросто вырубленным в скале ящиком, где умещалась только кровать. Хотя когда-то Пабло с помощью лома, долота и молотка вырубал этот ящик чуть ли не два года, он все же остался недоволен своей работой. В одном месте в скале открылась щель, и сквозь нее в дождливую пору затекала вода. Пабло пытался и цементом и гипсом замазывать трещину, да все без толку. Потому-то там они с женой проводили только ночи, ведь в молодости это самые славные часы. А теперь широкая кровать, на которой угасла Анна, его даже чуточку пугала.
«Неужто и мне придется на ней умереть? — подумал Пабло и в мыслях опять обратился к деве Марии: — За что, святая дева, так жестоко меня наказала, за что осудила на горькую долю? Что я худого сделал? Ведь не затем я за республику боролся, чтоб от тебя отступиться, а чтобы всем людям лучше жилось. Если б ты действительно бедняков жалела, ты бы нас не оставила, республиканцы б тогда победили. И мы все, тобой забытые, заброшенные, из своих темных нор перебрались бы в плодородную, солнечную долину, жили бы теперь в домах ненасытного дона Роблеса, и на всех бы хватило и работы, и хлеба. И не было б стольких бед и забот, как сейчас...»
Пабло вернулся на кухню, достал с полки старый винный бурдюк, встряхнул его. В нем еще было немного красного вальдепеньского вина, что Пако недавно привез из Гранады. Надо выпить за упокой Анны, чтоб земля была ей пухом. Вынув из горлышка желтую костяную затычку, он обеими руками поднял бурдюк над головой, и тонкая кроваво-красная струйка потекла прямо в горло. Пабло пил большими глотками, звучно прищелкивая языком. Потом вышел во двор, присел на скамью рядом с ведрами, снял крышку с крутобокого горшка и чуть ли не по локоть засунул руку, нащупывая соленые оливы. «Мало осталось, совсем мало,— подумал он,— зато хорошие, вкусные».
Их крохотный дворик, стиснутый скалами, жена гордо называла «наш патио», хотя он совсем не похож на внутренние, от палящего солнца прозрачной тканью укрытые и цветами изукрашенные дворы богатых анда-лусских домов. Потому-то она и повесила здесь герань. Та цвела беспрерывно и зимой и летом.
Да, хорошая была жена! Расторопная, работящая, чистоту любила. Сама мыло варила из осевшей гущи оливкового масла, каждую неделю белье в ручье стирала и мылась. А потом, бывало, натрется слегка маслом, кожа станет мягкая, как бархат. Погладишь такую кожу — и руки не оторвешь. И собой была пригожа! Глаза черные, горячие, волосы курчавые, всегда старательно причесаны, лицо смуглое, ни дать ни взять цыганка. Рассказывала, что родственники ее когда-то жили в таборе, потом перебрались в скальные пещеры Сакро-монте, там влюбился в мать крестьянский парень, взял ее в жены. Настоящий был андалусец. Так что Анна родилась в деревне, потому и знала все крестьянские работы. «Не пристань к ней чахотка, она б еще долго прожила и себе, и мне на радость,— рассуждал Пабло.— Но уж так устроено в мире — человек полагает, а бог располагает...»
Пабло снова поднял бурдюк и, легонько сжав его с боков, направил в рот красную винную струйку. Понемногу отступали горести, возвращалось желание жить, что-то делать. Не сидеть же сложа руки. «Только для кого теперь работать? Для Пако? Он и сам стал на ноги, ему от меня ничего не нужно. Для самого себя? А на что мне такая жизнь? Один в этой темной норе долго не протяну. Нет у козы молока, и не надо...»
«Иааа! Иааа!» — завопил ослик, решив, должно быть,
напомнить хозяину, что еще не получил сегодня свое толики овса.
Пабло отпил вина, закусил оливами и поднялся со скамьи. Отсыпав из мешка в глиняную миску немного овса, он, пошатываясь, пошел к Моро. Тот хвостом и гривой отмахивался от настырных мух.
«Иааа! Иааа!» — опять закричал он, но теперь уже от радости: наконец о нем вспомнили.
— Ты у меня молодчина,— похвалил Пабло осла и, потрепав его теплую морщинистую морду, поставил перед ним овес: — На-ка вот, поешь. Сейчас и водички тебе принесу.
Моро уткнулся в миску и с аппетитом принялся жевать сухие зерна. Пабло принес ведро воды. Прижав к затылку уши, большими глотками Моро пил чистую горную воду с не меньшим удовольствием, чем Пабло вальдепеньское вино.
— Да, да, умная у меня скотинка,— опять похвалил его Пабло.— Не то что другие ослы, упрямые, непослушные. Встанут посреди дороги — и ни с места, сколько ни кричи на них, ни нахлестывай. Ты у меня не такой. Что скажешь, Моро, если мы по холодку отправимся сегодня в Гранаду? Пако ведь еще не знает, что мать умерла. Как и ты, дружок Моро. Хоть ты все видел, да все равно ничего не понял, потому как ты, в конце концов, осел. Не дал бог ни разума, ни сердца человеческого, и хорошо, что так. Иначе было бы тебе так же трудно, как мне. И у тебя болело бы сердце, и тебе пришлось бы слезы лить по дорогой покойнице.
Корявыми пальцами Пабло смахнул слезу и продолжал со вздохом:
— Помнишь, как Анна о тебе заботилась? Не перетрудился ли, сытно ли поел, напился... Скажу по совести, Моро, для нас ты был настоящим кормильцем, без тебя на нашей земле ничего бы не выросло — ни овес, ни ячмень, ни горох, ни кукуруза. Но что ж мы будем делать без Анны? Если захвораю, кто тебя накормит, напоит, отведет на лужок? Трудно будет нам, старина, ой как трудно...
Осел осушил ведро, поднял голову, встряхнулся, ткнул влажными губами в щеку хозяину, точно хотел ободрить его, успокоить. Пабло обнял осла за шею.
— Да, знаю, ты у меня молодчина... Так что уж под вечер, как спадет жара, отправимся в Гранаду. А если я останусь у Пако, куда тебя денем? Был бы ты
бы тебя продать, а такого кто купит? И даром не возьмут. Хворост с гор на тебе еще можно возить да клочок земли обработать — пока тебе это под силу. Ладно, приедем в Гранаду, посоветуемся » с Пако, как нам с тобой поступить. А может, мне и самому там места не найдется, кто знает. Но и здесь не хочу оставаться. Перебраться бы куда подальше, все равно куда, Моро, только прочь от гиблого места...
«Ну вот и договорились,— довольный собой, подумал Пабло, возвращаясь во двор.— На сердце вроде бы стало легче. Хуже нет, когда человек в беде опускает руки и не знает, за что взяться». Теперь, приняв решение, Пабло сел на каменную скамью и снова хлебнул вина.
Но тут он о другом подумал: как быть с хозяйством? Кому оставить бедняцкий скарб, скопившийся за долгую жизнь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187