И так как оркестр заметно поредел от военных невзгод, а новый скрипач, помимо всех прочих достоинств, был чистокровным арийцем, само собой разумеется, что вопрос о его кандидатуре был решен без особых затруднений. В тот же день барон был зачислен первой скрипкой в оркестр Рижской оперы. Так для барона фон Остен-Сакена начался новый этап жизни и творчества в Остландии.
Вначале оркестранты были весьма сдержанны с новой звездой. Однако скоро первый холодок прошел и сдержанность растаяла. У нового музыканта был великолепный инструмент, играл он весьма прилично, чтобы не сказать большего. К тому же он всегда аккуратно являлся на все репетиции, с большим почтением следил за дирижером и очень скоро стал во всех отношениях примером для других. Его костюм был безупречен, для всех у него была наготове приветливая, непринужденная улыбка, а про его арийскую чистоплотность ходили анекдоты. Рассказывали, что, приходя на репетицию, он целых полчаса мыл руки. И все, кого он когда-нибудь почтил своим рукопожатием, в один голос утверждали: да, это руки врожденного скрипача. То же самое говорили и дирижеры, которые после удачно сыгранной партии под аплодисменты зала раскланивались перед публикой, а затем пожимали холеную руку первого скрипача,
Но хотя его отношения с оркестрантами можно было назвать корректными, барон фон Остен-Сакен был замкнут и держался особняком. Еш,е никто из оперы не удостоился чести быть приглашенным к нему домой, хотя он, как все немцы, получал куда более обильный паек, чем местные. Его замкнутость объясняли по-разному. Одни
полагали, что причиной тому арийская спесь, а люди, настроенные более либерально, объясняли ее причудами большого музыканта. И скоро сторонникам первой версии был нанесен первый чувствительный удар.
Случилось это как раз в то время, когда в одном из рижских районов гитлеровцы устроили гетто, согнав за колючую проволоку всех иногородних и местных евреев. А в оркестре вторую скрипку все еще играла молодая, талантливая, красивая еврейка Лэа Хиршман. Дирекция со дня на день собиралась ее уволить, поскольку родители Лэи уже сидели в гетто. И тут грянул гром среди ясного неба, вся опера остолбенела. Гром этот вызвал барон фон Остен-Сакен, который всем на удивление стал оказывать прекрасной скрипачке недвусмысленное внимание. Он всегда приветливо здоровался с ней, вел дружеские беседы, не скупился на советы, как достичь вершин скрипичного искусства, и во всеуслышание пророчил девушке блестящее будущее. Тронутая расположением барона, .Дэа Хиршман решила поведать ему свои горести. А их в эти тревожные, мрачные дни накопилось немало. Лэа боялась не только за себя, но и за судьбу своих родителей в гетто.
Возможность поговорить с бароном наедине скоро представилась. Однажды они вышли на улицу вместе. Барон фон Остен-Сакен попросил разрешения проводить ее и, получив согласие, взял у нее скрипку. Некоторое время они шли молча.
— Я хотела вам открыться, господин Остен-Сакен,— с дрожью в голосе заговорила девушка.— Вы позволите?
Барон приветливо улыбнулся.
— Пожалуйста, фрейлейн Хиршман. Быть может, вы разрешите называть вас просто фрейлейн Лэа?
Девушка смутилась.
— О, конечно. Я буду рада.
— Лэа! — воскликнул барон.— Это не имя, это музыка.
— Но скажите откровенно, господин барон, вы не боитесь меня?
— Бояться вас? — в недоумении переспросил Остен-Сакен.— Почему я должен вас бояться?
Девушка пожала плечами.
— Не знаю, однако многие меня сторонятся. Никогда не избегали, а теперь... Разве вы не обратили внимания? Мои коллеги не подают мне руки, даже не кланяются. Мне очень трудно, господин барон.
— Пустяки! — глядя девушке прямо в глаза, ответил скрипач.— Вам это только кажется.
— Может, вам неизвестно,— негромко сказала Лэа,— но я еврейка.
Теперь Остен-Сакен пожал плечами.
— Отчего же, фрейлейн Лэа? Я узнал об этом в первый же день. Но какое это имеет значение?
Лэа тайком утирала слезы.
— Мои родители в гетто,— еще тише произнесла Лэа.— Я слышала, меня хотят уволить. Что мне делать? Меня тоже отправят в гетто. Один мой знакомый уже пропал без вести...
Лэа плакала.
Барон фон Остен-Сакен предложил ей посидеть в скверике у канала.
— Здесь нет ни души. Мы спокойно сможем обо всем поговорить.— Он положил на скамейку обе скрипки и сел рядом с девушкой.— Так, теперь утрите слезы и расскажите мне все, что вас печалит.
— Я уже вам рассказала,— вытирая платочком мокрые щеки, ответила Лэа.— Мои родители в гетто. Меня ждет та же участь, когда я окажусь на улице. Вы не могли бы мне помочь? Вы влиятельный человек, выдающийся музыкант. Вам поверят. Помогите! — Лэа схватила холеные, нежные, белые руки барона.— Вы великодушный человек, вы моя единственная надежда. Только вы один не стыдитесь и не сторонитесь меня. Только вам я могу довериться. Не отвергайте мою просьбу, господин Остен-Сакен! Помогите мне...
Остен-Сакен дружелюбно коснулся плеча девушки.
— Успокойтесь, фрейлейн Лэа, право, вы напрасно расстраиваетесь. Я постараюсь разузнать о судьбе ваших родителей, и... если только это возможно, я...
— Умоляю вас, умоляю! — воскликнула Лэа, и ее темные глаза без слов говорили о бесконечной признательности человеку, который в эту трудную для нее минуту выслушал ее и обещал помочь.— Я готова отдать вам все, что у меня есть, если вы поможете мне... Я буду жить и работать с мыслями о вас. Моя скрипка отныне будет петь только для вас, господин Остен-Сакен, и что бы она ни играла, это будет песня благодарности моему спасителю, единственной опоре в этот черный день моей жизни.
Остен-Сакен слегка поморщился. Заметив это, Лэа продолжала:
— Пожалуйста, не думайте, что я сентиментальна. Нет, господин Остен-Сакен, отнюдь нет. Меня так растрогала ваша доброта и отзывчивость, что я на миг потеряла самообладание. Но все, что я вам сказала, это правда. Если бы вы могли заглянуть в мое сердце, вы убедились бы, что оно переполнено признательностью к вам.
— Я вам верю, дорогая Лэа,— в свою очередь с большой искренностью произнес барон.— И я сделаю все, что в моих силах. Разумеется, вы не должны слишком сильно порицать нас. Немецкий народ очень много выстрадал. Его лишили жизненного пространства — земель наших предков, наших колоний. Фюрер хочет все это вернуть нам, и только. Мы дадим Европе новый порядок — тысячелетний мир. И если кто-то будет нам противиться, мы этого не потерпим. Потому-то приходится подчас напрасно проливать кровь. Но мы не виноваты. Виноваты наши враги, в том числе и люди вашей национальности, Лэа.
— Мои родители никогда никого не обижали! — воскликнула Лэа.— Наказывайте виновных. А в чем они виноваты?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187