ни богу свечка, ни черту кочерга. Поначалу дочь переживала, но теперь-то все позади. Только ты ее ни о чем не расспрашивай, чтобы ран не бередить. Сам знаешь, как бывает, когда старую рану тронешь. А уж сердечные раны труднее всего заживают.
Дверь распахнулась, появилась Лайма.
— А, вы тут уже пируете! Приятного аппетита! Мама вчера зарезала самого жирного барана,— снимая в прихожей пальто, рассказывала Лайма.— Только ведь вы, товарищ Роберт, наверно, не очень уважаете баранину. Мне отец рассказывал, у вас в Латвии овец почти нет. Климат, что ли, неподходящий, попытка их косит...— уже подсев к столу и сама себе наливая вина, продолжала Лайма.— Но из чего ж вы тогда шашлыки себе делаете?
— Если нет баранины, сгодится и свинина,— ответил я.
— Шашлык из свинины? — рассмеялась Лайма.— Что-то неслыханное! Ладно б еще из говядины, но из свинины... И что, съедобно?
— Когда ничего другого нет...
— Ну погодите, мы вас в горах угостим настоящим кавказским шашлыком,— объявила она.
— И большой бурдюк вина с собой прихватим! — добавил Август.— Того самого, домашнего...
— Только бы вам, Роберт, не простудиться с ними,— предупредила Иона.— А то ведь они оба шальные, ни в чем не знают меры. Тот же Август — нога раненая, а по горам как тур скачет.
После обеда мы с Августом осмотрели его механические мастерские и кузницу. Вернувшись домой, застали Иону и Лайму на кухне. Опять что-то стряпали.
1*7
— Лайма, а когда вы мне свой миндалевый сад покажете? — спросил я.— Сгораю от нетерпения.
— Да хоть сейчас,— отозвалась Лайма, вышла в переднюю, накинула на плечи пуховый платок.— Пойдемте, это рядом.
Лайма шагала быстро, я едва за нею поспевал. Прошли поселок, взобрались на пригорок, и моим глазам открылось... Весь пологий южный склон был сплошным разливом розоватых и белых цветов!
Такое я видел впервые.
— Вот он, мой сад! Хорош, правда?
— Хорош! — только и мог я сказать. Не было слов, чтобы выразить восхищение. Миндалевые деревья, увенчанные цветущими кронами, построились безукоризненно прямыми рядами, стояли пышные и прекрасные. А вдали, за голубым предгорьем, на солнце сверкали заснеженные вершины.
— Много труда в него вложено,— сказала Лайма.
— Прекрасный сад!
— Рада, что он вам понравился.
Мое внимание привлекла крутая массивная глыба из серого гранита, торчавшая из земли на краю сада.
— А это что? — спросил я.— На вершине кургана? Лайма нахмурилась.
— Это памятник.
— Памятник? Кому?
— Ой! Печальная история. Может, потом?..
— Почему же, Лайма? Расскажите! И она нехотя стала рассказывать:
— Отец его соорудил и надпись сделал. Он и сад мне помог посадить. Настоял, чтобы миндалевых деревьев было столько, сколько в роте солдат. В память о погибших.
— Они погибли здесь?
— На этом склоне... И потому мне тут иной раз бывает не по себе. Да, здесь, попав в окружение, погибла рота наших солдат. И когда цветет миндаль, мне кажется, цвет их розов от пролитой крови.
— И похоронены здесь?
— Нет, похоронили их на кладбище. Но здесь то самое место... Говорят, погибли все, до последнего солдата. Пока деревца еще были маленькие, я так не переживала, а когда зацвели... Иной раз кажется, что рота ожила и в полном составе явилась с кладбища, построилась в ряды для праздничного парада... Ну хорошо, вы тут по-
будьте, осмотрите, а я пойду матери помогу, она нам на дорогу печет пирожки со шпиком, отец без них жить не может...
Вскоре Лайма скрылась за домами поселка, а я подошел к гранитной глыбе. На потускневшей медной пластине прочитал: «Путник, остановись! Освобождая Кавказ от гитлеровских захватчиков, на этом склоне погибла рота советских солдат. Вечная память героям!»
Я присел у памятника и загляделся на цветущий сад. Тонкий аромат, густой пчелиный гуд навевали воспоминания о далеких и трудных днях. Мог ли я тогда мечтать, что выйду живым из военных пожаров, дождусь долго мира, что мне еще многие годы будут отпущены для работы, для жизни? И мог ли я мечтать, что доведется увидеть такую красу — цветущий миндалевый сад,— перед которой меркнет все остальное?
Перебирая в памяти давние дни, я не почувствовал ни горечи, ни досады. Вся жизнь моя в тот момент мне представилась огромным, обласканным солнцем миндалевым садом, где я, как пчела, собрал столько меда, что его с лихвой хватило бы на многие жизни. Но, вспоминая прошлое без горечи и досады, я знал, что полное примирение с ним невозможно и забывать его тоже нельзя.
Лайма не любит разговоров о войне. «Я дитя мирных лет...» А нам с Августом от них никуда не деться, как и не избавиться от полученных ран, осколков, засевших в живой плоти. Поймет ли когда-нибудь Лайма, что пережитое, перевиданное на войне ранило нам и сердца и, пока они будут биться, мы будем помнить о погибших товарищах, близких, о замученных голодом и пытками в лагерях, умерщвленных в фашистских душегубках? Не забудем стойкость духа, самопожертвование, героизм наших людей, благодаря чему и были отвоеваны мир и победа, эта солнечная долина и этот цветущий миндалевый сад...
Взглянул на часы и ужаснулся. Время-то как летит! Я поспешил домой — сегодня же предполагался отъезд на турбазу.
Во дворе дома я встретил Августа; он только что привез из теплицы помидоры, лук, огурцы и пучки какой-то пахучей зелени к шашлыку. Почти тотчас у калитки притормозил вездеход, и Лайма крикнула с порога:
— Все готово! Можем ехать!
Пока я одевался, они с отцом загрузили машину вещами и всякой снедью. Меня посадили рядом с Лаймой, впереди,— оттуда был лучший обзор. Август устроился сзади, между огромной посудиной с заготовленным шашлыком, бурдюком с вином, банками с соусом, корзинами с пирогами,' хлебом и зеленью. Иона вышла помахать нам на прощанье и при этом строго наказала:
— Смотрите там поосторожней! Шею ненароком не сверните и раненые ноги свои поберегите!
— До свидания! — крикнули мы в один голос. Взревел мотор, путешествие началось.
— Поспеть бы засветло,— сказала Лайма.— Да по такой дороге шибко не погонишь, вся в ухабах.— И добавила, повернувшись ко мне: — Вас так долго не было, я уж подумала, не заблудились ли в моем саду.
— Жаль было расставаться с такой красотой,— сказал я.— Ваш сад, Лайма, мне по весне всегда будет сниться.
— Зачем же только сниться? — возразила она.— Приезжайте к нам почаще. Самолетом добраться — чего уж проще.
— С годами становимся тяжелей на подъем,— вмешался в разговор Август.— Целых десять лет тебя ждали!
— Верно, Август,— оправдывался я,— да как-то неловко вас беспокоить. У вас свои дела, свои заботы.
— Никакого нам беспокойства! — уверенно выкручивая руль, возразила Лайма.— И забот в эту пору меньше всего. Ваш приезд для нас праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Дверь распахнулась, появилась Лайма.
— А, вы тут уже пируете! Приятного аппетита! Мама вчера зарезала самого жирного барана,— снимая в прихожей пальто, рассказывала Лайма.— Только ведь вы, товарищ Роберт, наверно, не очень уважаете баранину. Мне отец рассказывал, у вас в Латвии овец почти нет. Климат, что ли, неподходящий, попытка их косит...— уже подсев к столу и сама себе наливая вина, продолжала Лайма.— Но из чего ж вы тогда шашлыки себе делаете?
— Если нет баранины, сгодится и свинина,— ответил я.
— Шашлык из свинины? — рассмеялась Лайма.— Что-то неслыханное! Ладно б еще из говядины, но из свинины... И что, съедобно?
— Когда ничего другого нет...
— Ну погодите, мы вас в горах угостим настоящим кавказским шашлыком,— объявила она.
— И большой бурдюк вина с собой прихватим! — добавил Август.— Того самого, домашнего...
— Только бы вам, Роберт, не простудиться с ними,— предупредила Иона.— А то ведь они оба шальные, ни в чем не знают меры. Тот же Август — нога раненая, а по горам как тур скачет.
После обеда мы с Августом осмотрели его механические мастерские и кузницу. Вернувшись домой, застали Иону и Лайму на кухне. Опять что-то стряпали.
1*7
— Лайма, а когда вы мне свой миндалевый сад покажете? — спросил я.— Сгораю от нетерпения.
— Да хоть сейчас,— отозвалась Лайма, вышла в переднюю, накинула на плечи пуховый платок.— Пойдемте, это рядом.
Лайма шагала быстро, я едва за нею поспевал. Прошли поселок, взобрались на пригорок, и моим глазам открылось... Весь пологий южный склон был сплошным разливом розоватых и белых цветов!
Такое я видел впервые.
— Вот он, мой сад! Хорош, правда?
— Хорош! — только и мог я сказать. Не было слов, чтобы выразить восхищение. Миндалевые деревья, увенчанные цветущими кронами, построились безукоризненно прямыми рядами, стояли пышные и прекрасные. А вдали, за голубым предгорьем, на солнце сверкали заснеженные вершины.
— Много труда в него вложено,— сказала Лайма.
— Прекрасный сад!
— Рада, что он вам понравился.
Мое внимание привлекла крутая массивная глыба из серого гранита, торчавшая из земли на краю сада.
— А это что? — спросил я.— На вершине кургана? Лайма нахмурилась.
— Это памятник.
— Памятник? Кому?
— Ой! Печальная история. Может, потом?..
— Почему же, Лайма? Расскажите! И она нехотя стала рассказывать:
— Отец его соорудил и надпись сделал. Он и сад мне помог посадить. Настоял, чтобы миндалевых деревьев было столько, сколько в роте солдат. В память о погибших.
— Они погибли здесь?
— На этом склоне... И потому мне тут иной раз бывает не по себе. Да, здесь, попав в окружение, погибла рота наших солдат. И когда цветет миндаль, мне кажется, цвет их розов от пролитой крови.
— И похоронены здесь?
— Нет, похоронили их на кладбище. Но здесь то самое место... Говорят, погибли все, до последнего солдата. Пока деревца еще были маленькие, я так не переживала, а когда зацвели... Иной раз кажется, что рота ожила и в полном составе явилась с кладбища, построилась в ряды для праздничного парада... Ну хорошо, вы тут по-
будьте, осмотрите, а я пойду матери помогу, она нам на дорогу печет пирожки со шпиком, отец без них жить не может...
Вскоре Лайма скрылась за домами поселка, а я подошел к гранитной глыбе. На потускневшей медной пластине прочитал: «Путник, остановись! Освобождая Кавказ от гитлеровских захватчиков, на этом склоне погибла рота советских солдат. Вечная память героям!»
Я присел у памятника и загляделся на цветущий сад. Тонкий аромат, густой пчелиный гуд навевали воспоминания о далеких и трудных днях. Мог ли я тогда мечтать, что выйду живым из военных пожаров, дождусь долго мира, что мне еще многие годы будут отпущены для работы, для жизни? И мог ли я мечтать, что доведется увидеть такую красу — цветущий миндалевый сад,— перед которой меркнет все остальное?
Перебирая в памяти давние дни, я не почувствовал ни горечи, ни досады. Вся жизнь моя в тот момент мне представилась огромным, обласканным солнцем миндалевым садом, где я, как пчела, собрал столько меда, что его с лихвой хватило бы на многие жизни. Но, вспоминая прошлое без горечи и досады, я знал, что полное примирение с ним невозможно и забывать его тоже нельзя.
Лайма не любит разговоров о войне. «Я дитя мирных лет...» А нам с Августом от них никуда не деться, как и не избавиться от полученных ран, осколков, засевших в живой плоти. Поймет ли когда-нибудь Лайма, что пережитое, перевиданное на войне ранило нам и сердца и, пока они будут биться, мы будем помнить о погибших товарищах, близких, о замученных голодом и пытками в лагерях, умерщвленных в фашистских душегубках? Не забудем стойкость духа, самопожертвование, героизм наших людей, благодаря чему и были отвоеваны мир и победа, эта солнечная долина и этот цветущий миндалевый сад...
Взглянул на часы и ужаснулся. Время-то как летит! Я поспешил домой — сегодня же предполагался отъезд на турбазу.
Во дворе дома я встретил Августа; он только что привез из теплицы помидоры, лук, огурцы и пучки какой-то пахучей зелени к шашлыку. Почти тотчас у калитки притормозил вездеход, и Лайма крикнула с порога:
— Все готово! Можем ехать!
Пока я одевался, они с отцом загрузили машину вещами и всякой снедью. Меня посадили рядом с Лаймой, впереди,— оттуда был лучший обзор. Август устроился сзади, между огромной посудиной с заготовленным шашлыком, бурдюком с вином, банками с соусом, корзинами с пирогами,' хлебом и зеленью. Иона вышла помахать нам на прощанье и при этом строго наказала:
— Смотрите там поосторожней! Шею ненароком не сверните и раненые ноги свои поберегите!
— До свидания! — крикнули мы в один голос. Взревел мотор, путешествие началось.
— Поспеть бы засветло,— сказала Лайма.— Да по такой дороге шибко не погонишь, вся в ухабах.— И добавила, повернувшись ко мне: — Вас так долго не было, я уж подумала, не заблудились ли в моем саду.
— Жаль было расставаться с такой красотой,— сказал я.— Ваш сад, Лайма, мне по весне всегда будет сниться.
— Зачем же только сниться? — возразила она.— Приезжайте к нам почаще. Самолетом добраться — чего уж проще.
— С годами становимся тяжелей на подъем,— вмешался в разговор Август.— Целых десять лет тебя ждали!
— Верно, Август,— оправдывался я,— да как-то неловко вас беспокоить. У вас свои дела, свои заботы.
— Никакого нам беспокойства! — уверенно выкручивая руль, возразила Лайма.— И забот в эту пору меньше всего. Ваш приезд для нас праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187