Вальдес имел в виду Луиса Росалеса, который, будучи фалангистом, укрыл в своем доме собрата по перу — Лорку. Но ведь он-то, Хосе, один из главарей фалангистов в Гранаде, свой человек для новой власти. «Что же все-таки происходит?» — сам себя спрашивал Хосе. До него не сразу дошло: идет борьба за власть, а потому, чтобы один возвысился, другой должен пасть. И Хосе пришел к выводу, что он утратил свое первоначальное влияние, что теперь важнейшие вопросы решают став-
ленники генерала Франко, назначенные им губернаторы. Когда нужно было расстреливать сторонников республики, городскую бедноту, местным фалангистам дали полную волю, а теперь...
Встревоженный грозящими брату Луису бедами, Хосе все еще топтался перед столом Вальдеса, с горечью сознавая, что бессилен что-либо сделать. И губернатор спросил:
— Что тебе еще нужно? Чего ты хочешь?
— Того, ради чего я пришел,— ответил Росалес.— Освободите Лорку.
— Тогда вот что я тебе скажу! — заговорил Валь-дес.— Раз уж Руис Алонсо так обошелся с твоим дружком, подкарауль его где-нибудь за городом на большой дороге и пристрели. Я на это закрою глаза.
Хосе и в голову не могло прийти, что утверждение Вальдеса, будто Лорку увезли в Виснар на расстрел,— ложь. В тот момент Федерико все еще находился в резиденции губернатора, к тому же в одной из соседних комнат. И все же Вальдес тем самым выболтал план готовящегося преступления. Для приведения в исполнение этого плана недоставало лишь согласия генерала Кейпо де-Льяно. Разумеется, не для каждой казни требовалось одобрение генерала, а только в тех случаях, когда речь шла о людях выдающихся, таких, как Лорка. За арест подобного человека Вальдес ждал от шефа если не повышения, то хотя бы благодарности.
Получив согласие начальства, Вальдес приступил к выполнению плана. Вечером 16 августа Федерико Гар-сиа Лорку вместе с другим арестованным, тореадором Галади, вывели из резиденции Вальдеса и повезли в расположенное в десяти километрах селение Виснар, где ежедневно без суда и следствия расстреливали арестованных.
В Виснаре автомобиль остановился у здания старой школы, известной под названием «Ла КоЛониа», здесь содержались обреченные на смерть. В этой импровизированной тюрьме поэт провел двое суток, все еще не веря в то, что его ждет. Он склонялся к мысли, что заброшенную школу собираются превратить в концлагерь и что в таком случае он сможет набрать из заключенных театральную труппу. Ему приходилось читать о подобных случаях в фашистских газетах, расхваливавших гитлеровские лагеря смерти. Лорка все еще мечтал, не понимая, что над этим, похожим на склеп зданием впору написать: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
Часы тянулись медленно, словно обутые в свинец. Немытое зарешеченное окно не позволяло любоваться вольным миром. По ночам донимала бессонница. Скреблись мыши, грызли торчавшую из матраса солому. Воздух в тесной комнатенке тяжелый, дышалось с трудом. Дважды в день хромоногий надзиратель, словно больному-туберкулезнику, приносил по кружке козьего молока да по ломтю серого хлеба, как и все здесь, отдававшего гнилью.
Федерико захотелось послать о себе весть домой, и он попросил у хромого бумаги, карандаш, но тот словно воды в рот набрал. «Добрый день»,— вот и все, что поэт от него ежедневно слышал.
Нервы у Федерико были взвинчены до предела. От сырых, заплесневелых стен веяло трупным холодом. Лишь в верхней части окна зиял выпавший из стекла треугольник, через который в темницу проникала струйка свежего воздуха. Временами ветер теребил запыленные нити паутины, растянутой по крестовине рамы. «Значит, здесь должно быть какое-то живое создание, хотя бы паук»,— подумал Федерико, обнаружив в сетях несколько высохших мух.
А вот и он — огромный, длинноногий, важный, настоящий хозяин темницы, с крестообразной метой на круглой спине. Похоже, это и есть ядовитый паук-крестовик. Федерико встрепенулся от омерзения. Не к добру это, как и мыши, выползавшие из нор, шуршавшие в темноте соломой, и молчаливый хромоногий надзиратель, приносивший вонючую бурду и синеватое козье молоко. Все служило дурным предвестием. Вокруг ни малейших признаков жизни. А узкая комнатенка с зеленовато-серым потолком и черными крестами решетки похожа на склеп.
Интересно, чем сейчас заняты дома родные, о чем думают отец и мать, Кончита, Изабелла и младший, всегда замкнутый брат Франциско? Удалось ли разыскать тело Монтесино, похоронен ли он? И что стало с садовником, добряком Габриэлем? Не расстрелян ли и он, как Монтесино, у кладбищенских стен, и не ползают ли сейчас по его лицу такие же синие мухи, как те, что застряли в развешанных паучьих сетях?
Никто не мог ответить на эти вопросы. И тогда Федерико мысленно перенесся из Гранады в Мадрид. Что
происходит там? Неужто исполнились его мрачные прорицания и улицы и площади Мадрида покрылись трупами? Нет, жителей Мадрида им не сломить. Стоило послушаться совета Пабло Неруды остаться в Мадриде. Вместе было бы легче жить и бороться. Тогда бы он не оказался в дурацком положении...
Потом Федерико вспомнил театр, Маргариту Ксиргу. Яркая актриса, талантливый режиссер, для него она была примером, чего способна достичь женщина, презревшая предрассудки католической церкви, мещанства. Федерико в душе обожал ее, но стеснялся ей признаться в своих чувствах и никогда не переходил грань деловых и дружеских отношений. Он был ей благодарен за то, что часть своего таланта она щедро отдавала Федерико, ставя на сцене его пьесы, играя в них главные роли.
Совершенно иначе, с более земными чувствами Федерико вспомнил другую женщину из театрального мира, Молодую танцовщицу Энкарнасьон Лопес, прозванную Аргентиночкой. С ней он познакомился в свой первый вечер в Мадриде, когда приехал поступать в университет. Живую, озорную, миловидную, все ее считали будущей звездой балета. Она не осталась равнодушной к стеснительному Федерико. Встречи с Аргентиночкой глубоко запали ему в душу, и здесь, в этом темном, страшном склепе, воспоминания о них согревали его. «Как 0ез-жалостна жизнь,— думал он.— Ведь я никогда никому не делал зла. Почему же меня оторвали от друзей и близких, бросили в темницу, к паукам и мышам? С каким удовольствием я бы сейчас опять оказался на Кубе, в Гаване, вместе со своим другом Николасом Гильеном или отплясывал румбу с гибкими мулатками в Сантьяго, читал бы им свои стихи, распевал андалусские песни! Проклятые фашисты, проклятая судьба!»
Федерико перебирал в памяти свои многочисленные встречи в Америке, Испании. От воспоминаний становилось легче на сердце. Но тревога за судьбу родителей и близких неотступно сверлила мозг. И еще он впервые по-настоящему встревожился за судьбу всей Испании, всего народа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187