ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Да, подкрались ночью, наверно, «языка» хотели взять, но мы их засекли, забросали ручными гранатами, сыпанули из пулемета. Поутру глядим — на снегу кровавые следы. Ушли эдельманы, прихватив убитых и раненых. Вот той ночью меня и ранило...
Август снял темные очки и, прищурившись, оглядывал заснеженные склоны Сахарной Головы.
Мне было понятно желание Августа заглянуть в свое прошлое. То же стремление владело мной. Его испытывает почти каждый участник великих сражений. Меня в этот край привела мечта вновь увидеть цветущий миндаль, но эту мечту подсказало все то же: еще раз пережить пережитое, вспомнить об ушедших годах, о погибших боевых товарищах...
Появление Лаймы прервало нашу беседу и наши раздумья. Как вихрь слетела она с горы и, тормозя, обсыпала нас снежной пылью. Горячими угольками снежинки прижгли мою разгоряченную солнцем спину, и я поспешил одеться.
— А вы уже проголодались? — воскликнула Лайма.
— Подкрепись и ты,— сказал Август, кивая на рюкзак,— не помешает.
Ее раскрасневшееся лицо блестело от пота, волосы разметались, глаза горели, высокая грудь после стремительного спуска беспокойно вздымалась.
— Погодка-то, а?! — сказала Лайма.— Видно, до бога дошли мои молитвы.
— Не радуйся, дочка, это ненадолго,— весомо сказал Август.— Заныли!
— Что там у тебя заныло? — усмехнувшись, спросила Лайма.
— Раны мои заныли. Что же еще... Трое суток наперед перемену погоды чувствуют.
— Тоже мне бюро прогноза! — рассмеялась Лайма.— Нет уж, я предпочитаю верить барометру. А барометр с утра в столовой обещал устойчивую ясную погоду.
— А у тебя как, Роберт? — спросил Август.— Тоже ноют?
— Слегка,— признался я,— но это, наверно, с непривычки. Давно не катался на лыжах.
— Еще бы! — сказала Лайма.— Через день-другой привыкнете, и ныть перестанут.
— Вашими б устами...
Тем временем румяно-голубую Сахарную Голову обступили серые тучки. Солнце припекало совсем по-летнему, снег сделался рыхлым и липким. Еще раз спустившись с горы, я вернулся к своему камню загорать. А раны в самом деле заныли. Август виноват, подумал я. Иной раз на радостях забудешься, и вроде бы ничего не болит, но стоит кому-то напомнить, и пошло — тут болит, там заныло... Ну конечно, и по горам полазил. Раз десять на склон поднимался, а когда тормозишь, сухожилия натягиваются как струна. Ладно, чего там! Отдохну, полежу, завтра буду как огурчик. Не похоже, чтобы погода в ближайшие дни переменилась...
Но когда вернулись на турбазу и сели обедать, у меня было такое чувство, будто на ноге сразу несколько переломов, однако я крепился, молчал. Зато Август не постеснялся признаться, что у него давно так не болели раны, и в этом он винил близкую перемену погоды.
— Да что ж ты все ненастье накликаешь! — рассердилась Лайма.— Ты старомоден, вот что я скажу! В технику не веришь.— Она взяла отца за руку и подвела его к висевшему на стене барометру.— Изволь убедиться своими глазами! Стрелка показывает устойчивую ясную погоду.
— Что мне твоя стрелка... Хочешь пари? Лайма с готовностью протянула руку:
— На что?
— На что хочешь. Хоть на миллион рублей.
— Согласна! Роберт, будьте свидетелем. Послезавтра я стану миллионершей.
— Что ж, если вы настаиваете... Правда, о конкретном дне тут речи не было,— сказал я, разнимая их руки.
— Да уж ладно, пусть будет послезавтра,— сказал Август таким тоном, будто подобные предчувствия его еще ни разу не подводили.— Посмотрим, кто окажется прав.
А утро опять явилось солнечным и звонким, хотя за ночь из-за гор пришли облака. Подтаявший снег затянуло ледяной корочкой. Сразу после завтрака мы поспешили в горы, не желая упускать прекрасных утренних часов. Но уже к полудню небо стало хмуриться, воздух словно
отсырел, и мы решили пораньше вернуться на турбазу. Тем более что Лайма, неудачно прыгнув с трамплина, упала, и на одной лыже у нее отскочило крепление. Отец, правда, предложил ей свои лыжи, даже вызвался сходить на турбазу починить крепление, но Лайма отказалась.
— Ночью что-то не спалось,— объявила она.— Хорошо бы вздремнуть.
После обеда все отдыхали, а под вечер собрались у нас в номере у камина. Погода совсем испортилась, небо сплошь заволокло тучами, с моря подул напористый ветер. Открыл на минуту дверь проветрить накуренную комнату, и нас до костей пробрал леденящий ветер. Растапливая камин, Август с усмешкой обратился к дочери:
— Ну что, милая, ты сегодня скажешь?
— Скажу, что в наш технический век нет нужды предсказывать погоду по костям. Сегодня и барометр предвещает ненастье.
— Мой батюшка, мир его праху, отродясь барометра не видел,— сказал Август, нанизывая куски баранины на шампур,— а погоду предсказывал получше всякого барометра. По закату и восходу солнца, по росе и полету птиц. И никогда не ошибался. А твоя хваленая техника... Да что там говорить!
— И, конечно, по своим ревматическим костям! — съязвила Лайма, на что Август спокойно заметил:
— И по костям тоже. Напрасно ехидничаешь. Станешь постарше, тогда поймешь.
— Ладно, не будем ссориться! — сказала Лайма.— Сейчас я все ваши боли сниму с помощью глинтвейна и соленого миндаля.
— А также шашлыка! — добавил Август.— Отлично, дочка, назначаем тебя шеф-поваром. Командуй, двое молодых мужчин в твоем полном распоряжении.
— Так уж и молодых! — усмехнулась Лайма.— А вообще я вами довольна. Вы еще мужчины хоть куда!
Я с интересом наблюдал, как она готовит глинтвейн. В кастрюлю с вином опустила узелок из марли с корицей, гвоздикой, какими-то сушеными травками. Когда вино закипело, Лайма вынула узелок со специями, пристроила над кастрюлей мелкое сито, сыпанула в него сахарного песку, облила спиртом и подожгла. Над горкой песка голубое пламя,- расплавленный сахар шипящими каплями стекал в вино. Август тем временем колдовал с шампурами у камина. Комната наполнилась
1/;о
пряными ароматами. Наконец все было готово. Лайма разлила по кружкам глинтвейн.
— Ну что же, давайте отведаем! — сказал Август, поднимая кружку.
— Не обожгитесь! Горячо! — предупредила Лайма.
— Не беспокойся, мы ко всему привычные,— ответил Август.— Ты-то, Роберт, в окопах небось получал свои сто граммов, а нам на Кавказском фронте давали вино. Иной раз, правда, чача перепадала градусов под шестьдесят или семьдесят. Ребята, бывало, ее поджигали и вместе с пламенем проглатывали. Вот это было горячо!
Глинтвейн получился отменный: горячий, душистый, крепкий. После второй кружки мне показалось, что кровь закипает в жилах. Лайма пила меньше, однако и на ее смуглых щеках вскоре заиграл румянец, заставивший меня вспомнить о цветущем миндале.
— А знаете, вы были бы совсем славными ребятами,— заговорила Лайма,— если бы так часто не поминали войну, свои окопы и давно прошедшие дни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187