— недоверчиво проговорил он, передавая мне мешки.
— Картошка нынче уродилась.
— Раз так, тебе одному не справиться. Может, подсобить?
Но я ответил, что помощники будут. Взял тачку, кинул в нее мешки, и вместе с женой мы отправились в огород. Я все еще дулся на нее, но жена была весела и оживлена, как никогда.
— Смотри, какой день! — говорила она.— Нам просто везет. Солнышко светит. Небо чисто, прозрачно. В такую погоду одно удовольствие в земле покопаться.
— Могли бы и раньше доставить себе такое удовольствие,— проворчал я.— Кто же так поздно копает картошку! Люди пальцами станут на нас показывать. Спохватились, мол, когда холода на носу. А скорей всего давно уже перемерзла...
Друзья пришли точно в назначенное время. Удивился я только тому, что пришли они разодетые, точно на свадьбу.
— И куда, расфрантились! — пожурил их я.— Где это видано — в выходных костюмах и белых сорочках картошку копать! ч
— Да много ль у тебя картошки! — отозвался один.— А нас, смотри, пятнадцать человек! Хорошо, если по картошине на брата достанется.
Меня это слегка задело, но виду я не подал. По картошине на брата — как бы не так. Если они думают так легко отделаться, их ждет разочарование.
Подкрепившись, мы взялись за дело. Каждому дал по лопате, каждому выделил грядку. Последнему, правда, не досталось ни лопаты, ни грядки, и я поставил его заведовать мешками.
— Ну, друзья, чем скорее закончим, тем лучше! Дома теща уже стол накрывает. -
И стали мы копать, но вот чудеса,— нет картошки.
— Послушай, в чем дело? — шепнул я жене.— Неужто весь урожай погиб? Или ты неправильно сажала?
Я ведь показывал, как надо. Стыд и срам — ни одной картофелины...
— Да, что-то не попадается,— со вздохом отозвалась жена.— Сама удивляюсь, куда она подевалась?
— А может, соседи* выкопали? — предположил я.— Есть еще такие, на чужой счет норовят поживиться.
Но тут на мою лопату попался первый клубень.
— Есть! — вскричал я.— Друзья, смотрите! Надо только копать поглубже.
— Конечно, есть,— поддержал меня кто-то.— Картошка зарылась поглубже, чтоб ее морозом не прихватило.
— Вот, вот! — заметил второй.— Иное растение умнее хозяина. Знает, как от холода спастись.
После часа работы у нас в корзинах набралось с полдюжины картофелин. С яростью расшвыривал я ботву и все копал, копал. А картошки нет как нет. Наконец, вытерев пот, сказал:
— Напрасно стараемся, друзья. Нет у козы молока, и не надо. Шабаш, поехали домой. Пока жаркое не остыло. А картошка нынче дешевая, на базаре купим.
Помощники мои подозрительно быстро ср мной согласились. И скоро мы были дома. Я заявился последним, потому что надо было отдать соседу мешки и тележку.
— Ну и как урожай? — осведомился тот.
— Ничего себе,— отвечал я.— Грех жаловаться. За столом все как-то странно на меня поглядывали,
ухмылялись чему-то. Думал, потешаются над моим скудным урожаем, принесенным с поля в карманах. Когда выпили по рюмке, закусили, поднялась моя жена:
— Хочу выпить за наших друзей. И за здоровье мужа, которому желаю в будущем году в день толоки не уезжать из дома.
Тут гости дружно рассмеялись.
— Наш урожай,— продолжала она,— уже в погребе. Сосед на своей тележке давным-давно перевез его домой. Так что сегодня ты копался в пустых грядках, но друзья и на сей раз не отказали тебе в помощи. И сегодня у нас вторая толока. Картошки, правда, маловато. Зато друзей много.
Я смеялся громче всех.
— Вторая толока! — воскликнул я.— Я б не прочь и третью устроить! За третью толоку, за помощь! За будущий урожай!
ДЕВЯТАЯ ПУЛЯ
Случилось это зимой 1943 года под Старой Руссой. Морозным утром открылась дверь землянки, которую я занимал вместе со своим писарем, и на меня пахнуло облаком густого холодного пара. За этим облаком в трепетном свете коптилки я разглядел здоровенную трубу — бас, а дальше проступало какое-то пятно, наверное, человек. Раструб баса двинулся вперед, и вошедший притворил за собою дверь. Когда облако рассеялось, я увидел изогнувшуюся под низким потолком фигуру и как будто бы знакомое лицо.
— Могу я видеть начальника разведки полка? — спросил вошедший.
Лежа врастяжку перед растопленной печуркой, я сушил промокшие валенки. От жары они дымились, пахло паленым.
— Я начальник разведки. В чем дело?
— Видите, у меня труба.
— Хотите сыграть? Но для траурного марша еще не настало время.
— Я не об этом, товарищ старший лейтенант,— серьезно ответил мой посетитель.— Дело, собственно, вот в чем.
Осторожно, словно ребенка, уложил он свою трубу на пустую лежанку писаря, потом снял ушанку, рукавицы. Только тогда я узнал его: это был музыкант из духового дивизионного оркестра Петр Полупетр. До войны служил в Рижском обществе пожарников. Пожаров, правда, Петр Полупетр не тушил, зато на всех балах-гулянках, организуемых добровольным обществом пожарников, и в похоронных процессиях он дул в свой басище. И это здорово получалось, потому что грудь у него была широченная и, надо думать, легкие просторные, крепкий подбородок и толстые губы. Одним словом, прирожденный трубач. С Петром Полупетром я познакомился на одном из маршей. Он с оркестром шагал за дивизионным знаменем и трубил с такой силой, что полк, находившийся в арьергарде за несколько километров от главных сил, преспокойно шагал в ногу со всеми. Километров за десять до передовой командир был вынужден приказать оркестру прекратить игру, дабы противник не узнал о нашем приближении. Но что привело этого блестящего музыканта ко мне из штаба дивизии в столь ранний час? Нет, такую загадку мне самому было
не разгадать. На помощь пришел Петр Полупетр. Отогрев замерзшие руки и скрутив «козью ножку», он устроился поудобней рядом со мной и закурил.
— Понимаете, товарищ старший лейтенант,— начал он,— жизнь пестра, как грудь у дятла.
— Это и без вас мне известно,— отрезал я по-дружески.
А Петр Полупетр, будто не расслышав моего замечания, продолжал:
— Моя труба получила восемь ранений.
— Неужели восемь? — удивился я. Я знал, что знаменитый музыкант ни при каких обстоятельствах не расстается со своей трубой, так как же случилось, что инструмент имеет восемь ранений, а владелец его жив и здоров.
— Да, представьте себе, восемь,— подтвердил Петр Полупетр.— И теперь я боюсь девятой пули.— Он протянул мне замысловато перекрученную громоздкую медную трубу.— Видите: восемь пробоин. Восемь фашистских пуль.
Я сосчитал. В самом деле, в корпусе торчало восемь деревянных затычек. По большей части они находились на раструбе, так что игре особенно не мешали. Словно угадав мои мысли, Петр Полупетр сказал:
— Инструмент все больше теряет голос. Нет в нем прежнего звучания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
— Картошка нынче уродилась.
— Раз так, тебе одному не справиться. Может, подсобить?
Но я ответил, что помощники будут. Взял тачку, кинул в нее мешки, и вместе с женой мы отправились в огород. Я все еще дулся на нее, но жена была весела и оживлена, как никогда.
— Смотри, какой день! — говорила она.— Нам просто везет. Солнышко светит. Небо чисто, прозрачно. В такую погоду одно удовольствие в земле покопаться.
— Могли бы и раньше доставить себе такое удовольствие,— проворчал я.— Кто же так поздно копает картошку! Люди пальцами станут на нас показывать. Спохватились, мол, когда холода на носу. А скорей всего давно уже перемерзла...
Друзья пришли точно в назначенное время. Удивился я только тому, что пришли они разодетые, точно на свадьбу.
— И куда, расфрантились! — пожурил их я.— Где это видано — в выходных костюмах и белых сорочках картошку копать! ч
— Да много ль у тебя картошки! — отозвался один.— А нас, смотри, пятнадцать человек! Хорошо, если по картошине на брата достанется.
Меня это слегка задело, но виду я не подал. По картошине на брата — как бы не так. Если они думают так легко отделаться, их ждет разочарование.
Подкрепившись, мы взялись за дело. Каждому дал по лопате, каждому выделил грядку. Последнему, правда, не досталось ни лопаты, ни грядки, и я поставил его заведовать мешками.
— Ну, друзья, чем скорее закончим, тем лучше! Дома теща уже стол накрывает. -
И стали мы копать, но вот чудеса,— нет картошки.
— Послушай, в чем дело? — шепнул я жене.— Неужто весь урожай погиб? Или ты неправильно сажала?
Я ведь показывал, как надо. Стыд и срам — ни одной картофелины...
— Да, что-то не попадается,— со вздохом отозвалась жена.— Сама удивляюсь, куда она подевалась?
— А может, соседи* выкопали? — предположил я.— Есть еще такие, на чужой счет норовят поживиться.
Но тут на мою лопату попался первый клубень.
— Есть! — вскричал я.— Друзья, смотрите! Надо только копать поглубже.
— Конечно, есть,— поддержал меня кто-то.— Картошка зарылась поглубже, чтоб ее морозом не прихватило.
— Вот, вот! — заметил второй.— Иное растение умнее хозяина. Знает, как от холода спастись.
После часа работы у нас в корзинах набралось с полдюжины картофелин. С яростью расшвыривал я ботву и все копал, копал. А картошки нет как нет. Наконец, вытерев пот, сказал:
— Напрасно стараемся, друзья. Нет у козы молока, и не надо. Шабаш, поехали домой. Пока жаркое не остыло. А картошка нынче дешевая, на базаре купим.
Помощники мои подозрительно быстро ср мной согласились. И скоро мы были дома. Я заявился последним, потому что надо было отдать соседу мешки и тележку.
— Ну и как урожай? — осведомился тот.
— Ничего себе,— отвечал я.— Грех жаловаться. За столом все как-то странно на меня поглядывали,
ухмылялись чему-то. Думал, потешаются над моим скудным урожаем, принесенным с поля в карманах. Когда выпили по рюмке, закусили, поднялась моя жена:
— Хочу выпить за наших друзей. И за здоровье мужа, которому желаю в будущем году в день толоки не уезжать из дома.
Тут гости дружно рассмеялись.
— Наш урожай,— продолжала она,— уже в погребе. Сосед на своей тележке давным-давно перевез его домой. Так что сегодня ты копался в пустых грядках, но друзья и на сей раз не отказали тебе в помощи. И сегодня у нас вторая толока. Картошки, правда, маловато. Зато друзей много.
Я смеялся громче всех.
— Вторая толока! — воскликнул я.— Я б не прочь и третью устроить! За третью толоку, за помощь! За будущий урожай!
ДЕВЯТАЯ ПУЛЯ
Случилось это зимой 1943 года под Старой Руссой. Морозным утром открылась дверь землянки, которую я занимал вместе со своим писарем, и на меня пахнуло облаком густого холодного пара. За этим облаком в трепетном свете коптилки я разглядел здоровенную трубу — бас, а дальше проступало какое-то пятно, наверное, человек. Раструб баса двинулся вперед, и вошедший притворил за собою дверь. Когда облако рассеялось, я увидел изогнувшуюся под низким потолком фигуру и как будто бы знакомое лицо.
— Могу я видеть начальника разведки полка? — спросил вошедший.
Лежа врастяжку перед растопленной печуркой, я сушил промокшие валенки. От жары они дымились, пахло паленым.
— Я начальник разведки. В чем дело?
— Видите, у меня труба.
— Хотите сыграть? Но для траурного марша еще не настало время.
— Я не об этом, товарищ старший лейтенант,— серьезно ответил мой посетитель.— Дело, собственно, вот в чем.
Осторожно, словно ребенка, уложил он свою трубу на пустую лежанку писаря, потом снял ушанку, рукавицы. Только тогда я узнал его: это был музыкант из духового дивизионного оркестра Петр Полупетр. До войны служил в Рижском обществе пожарников. Пожаров, правда, Петр Полупетр не тушил, зато на всех балах-гулянках, организуемых добровольным обществом пожарников, и в похоронных процессиях он дул в свой басище. И это здорово получалось, потому что грудь у него была широченная и, надо думать, легкие просторные, крепкий подбородок и толстые губы. Одним словом, прирожденный трубач. С Петром Полупетром я познакомился на одном из маршей. Он с оркестром шагал за дивизионным знаменем и трубил с такой силой, что полк, находившийся в арьергарде за несколько километров от главных сил, преспокойно шагал в ногу со всеми. Километров за десять до передовой командир был вынужден приказать оркестру прекратить игру, дабы противник не узнал о нашем приближении. Но что привело этого блестящего музыканта ко мне из штаба дивизии в столь ранний час? Нет, такую загадку мне самому было
не разгадать. На помощь пришел Петр Полупетр. Отогрев замерзшие руки и скрутив «козью ножку», он устроился поудобней рядом со мной и закурил.
— Понимаете, товарищ старший лейтенант,— начал он,— жизнь пестра, как грудь у дятла.
— Это и без вас мне известно,— отрезал я по-дружески.
А Петр Полупетр, будто не расслышав моего замечания, продолжал:
— Моя труба получила восемь ранений.
— Неужели восемь? — удивился я. Я знал, что знаменитый музыкант ни при каких обстоятельствах не расстается со своей трубой, так как же случилось, что инструмент имеет восемь ранений, а владелец его жив и здоров.
— Да, представьте себе, восемь,— подтвердил Петр Полупетр.— И теперь я боюсь девятой пули.— Он протянул мне замысловато перекрученную громоздкую медную трубу.— Видите: восемь пробоин. Восемь фашистских пуль.
Я сосчитал. В самом деле, в корпусе торчало восемь деревянных затычек. По большей части они находились на раструбе, так что игре особенно не мешали. Словно угадав мои мысли, Петр Полупетр сказал:
— Инструмент все больше теряет голос. Нет в нем прежнего звучания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187