Глядя на смеющуюся Лэю, генерал Шталекер воскликнул:
— Фрейлейн Хиршман, вы прекрасны! И разве не за-
мечательно, что судьба даровала вам счастье играть для самой утонченной в мире публики?
Лэа перестала смеяться и серьезно спросила:
— Почему вы так говорите, господин генерал?
— Потому что это так. Вы теперь играете для немцев. Разве русские ценят музыку? Они умеют только пиликать на своей гармошке...
Лэа рассмеялась.
— Гармонику изобрели немцы, господин генерал. Впрочем, русские ее тоже любят. Но ведь у них есть и великолепные музыканты, настоящие виртуозы. Если бы вы видели, как здесь принимали скрипача Ойстраха, когда он после Брюссельского фестиваля играл в Риге. В нашей опере яблоку негде было упасть. На сцене шел дождь из цветов...
— А кто бросал ему эти цветы? — крикнул капитан Вейсс и сам со злостью выпалил: — Жиды и коммунисты!
Генерал Шталекер вышел из-за стола и, заложив руки за спину, нервно забегал по комнате. Лэа испугалась. Она чувствовала, что сказала что-то не то, но не знала, как исправить ошибку. К счастью, барон Остен-Сакен пришел ей на помощь.
— Господа,— сказал он, поднимаясь,— фрейлейн Лэа живет исключительно музыкой и плохо разбирается в политике. Поэтому не будем принимать всерьез ее необдуманные слова. Как только вы услышите волшебный голос ее скрипки, вы все простите. Идемте музицировать, господа! Прошу вас, фрейлейн Лэа, идемте!
По-прежнему держа руки за спиной, генерал сапогом распахнул дверь, за ним следом все вышли в зал. Лэа молчала, словно потеряла дар речи. Капитан Вейсс тяжело опустился на диван, достал сигарету и закурил, затягиваясь жадно и быстро. Дрожащими руками Лэа раскрыла футляр и достала свою скрипку. Барон фон Остен-Сакен, перебирая ноты, спросил генерала, угрюмо сидевшего за роялем:
— Может, начнем с сонат Грига? Они божественны. Генерал молча кивнул, и барон быстро отыскал нужные ноты.
— Пожалуйста, фрейлейн Лэа, мы готовы. Настроив скрипку, Лэа медленно приближалась к
роялю. И вдруг остановилась как вкопанная. На рояле, сверкая лакированным козырьком, лежала высокая генеральская фуражка. Над козырьком, сжимая в когтях черную свастику, распростер крылья орел. Чуть пониже на скрещенных костях покоился череп с зияющими дырами вместо глаз и носа. Жуткий череп глядел прямо на нее, и девушка зажмурилась. Когда она вновь открыла глаза, фуражка исчезла. Там, где она лежала, на полированном дереве блестела серебряная монограмма.
Лэа сразу узнала эти две сплетенные буквы и вскрикнула от неожиданности.
— Это рояль моего друга! Мы вместе кончали консерваторию. Он недавно бесследно исчез. Скажите, откуда у вас этот рояль? Где мой друг? Что с ним?
На мгновение в зале стало тихо. Потом генерал Шта-лекер, с шумом захлопнув крышку рояля, поднялся.
— Вейсс, вызовите машину. Мы отправим фрейлейн... домой.
Вейсс подскочил с дивана и бросился в переднюю. Барон фон Остен-Сакен взял из рук Лэи скрипку и принес ей пальто. У Лэи кружилась голова, она тихонько плакала. Застегивая пальто, она говорила сквозь слезы:
— Господин барон... Я знаю, вы добрый. Скажите, пожалуйста, где мой друг?.. Что с ним?..
— Успокойтесь, фрейлейн Лэа. Я не знаю... Это просто случайность. Успокойтесь, милая Лэа.
Во дворе зарычала машина. Генерал вышел в переднюю. Когда Остен-Сакен и Лэа появились там, Вейсс и Шталекер были уже одеты. На головах у них красовались высокие фуражки с черепом и орлом.
— Поторопитесь, господин барон! — раздраженно крикнул генерал.— У нас мало времени.
— Разрешите на сей раз... мне остаться дома!
— Позвольте! Вы не хотите проводить свою... даму? Это неприлично, господин барон. Одевайтесь же!
Барон надел пальто. Все вышли во двор и сели в машину. Генерал занял место рядом с шофером.
— Куда прикажете, дорогая фрейлейн? — спросил он.
И хотя в его словах звучала явная ирония, Лэа ответила:
— К Даугаве. Я живу на улице Краста, у самой Даугавы.
— Пошел! — бросил генерал шоферу. Распахнулись тяжелые ворота, машина выкатила
со двора и понеслась по пустынным рижским улицам. Все хранили молчание. Только Лэа, бережно придерживая футляр, изредка всхлипывала.
Машина с ревом промчалась через виадук. Слева в тусклом свете лампочек поблескивала колючая проволока гетто. Миновав складские помещения за рынком, машина свернула направо и вскоре остановилась на берегу Даугавы.
Река казалась темной и страшной.
Несколько мгновений тягостного молчания. Первым заговорил генерал Шталекер. Он говорил, не повернув головы, словно обращался к стеклу, покрытому каплями дождя:
— Проводите вдвоем эту даму. Я подожду... Барон фон Остен-Сакен беспокойно заерзал.
— Разрешите мне остаться в машине. Я скверно себя чувствую.
— Я не привык отменять свои приказания,— отрубил генерал, закуривая сигарету.
Первым вышел капитан Вейсс.
— Скрипку оставьте в машине,— сказал он Лэе, беря ее под руку.
— Нет, скрипку я не оставлю,— заливаясь слезами, проговорила Лэа.— Господин барон, будьте добры...
Барон фон Остен-Сакен вышел из машины, сильно хлопнув дверцей, и произнес изменившимся голосом:
— Пускай она остается, фрейлейн Лэа. Я вам завтра принесу ее... в оперу.
Генерал полиции Шталекер, спокойно дымя сигаретой, наблюдал, как его приятели, взяв девушку под руки, уводят ее в темноту по развороченной набережной.
Минут через десять они возвратились. Вспыхнули фары, машина понеслась в обратном направлении. Барон фон Остен-Сакен молчал, держа на коленях скрипку Лэи.
— В последнее время вы стали слишком чувствительны,— усмехнулся генерал.— А помнится, в Польше, когда вы служили в СС, вы играли на автомате ничуть не хуже, чем сейчас на скрипке. Я вас не узнаю, барон фон Остен-Сакен.
Барон молчал. Вместо него ответил капитан Вейсс:
— Это была просто минутная слабость, господин генерал. Он снова в форме, в отличнейшей форме...
На следующей день перед спектаклем барон по своему обыкновению долго мыл руки. К нему подошел директор.
— Господин барон, вы, вероятно, еще ничего не знаете... Лэа Хиршман покончила с собой.
Барон фон Остен-Сакен резко выпрямился от удивления. С его длинных тонких пальцев капала вода.
— Что вы говорите! Бедняжка...
— Она бросилась в Даугаву. Час назад нашли ее труп.
— Мой черный алмаз! — с глубоким сожалением воскликнул барон фон Остен-Сакен.— Я так уважал ее! У нее был несомненный талант. И что могло толкнуть ее на этот безрассудный шаг, не понимаю!
Он тщательно вытер свои холеные руки, надел фрак и отправился в ложу оркестра. Все давно сидели на своих местах, настраивая инструменты.
Лишь за одним пюпитром не вспыхнула лампочка, лишь одна скрипка не пела в этот вечер. Она умолкла навсегда, она канула в вечность, как черный алмаз, вырванный из перстня жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187