Берет этот, и тогда уже не новый, купил лет двадцать тому назад у нищего в Мадриде — только-только его освободили из заключения. С тех пор берет служил ему верой и правдой. Как и ослик Моро. Теперь все они постарели. Что же делать? Всему приходит конец, как пришел он и для жены Анны. В молодые свои годы была красивая, сильная. «Ох, хороша была! И не ее вина, что четверо детей, едва родившись, умерли. В сырой норе и зверю несладко, не то что людям. А сколько бедняков в окрестностях Гранады ютятся в таких же темных норах! Сотни их, тысячи живут, как цыгане в горах Сакромонте. Но цыганские таборы нет-нет да и спустятся в долину, поживут в лесах, у речек, под ясным вольным небом. А мы, бедняки крестьяне, не ,можем такого себе позволить. Работа нас, точно ишаков, на привязи держит, никуда от нее не уйдешь».
Пабло еще раз оглядел свежую могилку с серебристой веткой оливы, потом опустился на колени, перекрестился. Встал, опираясь на лопату, и сказал ослу:
— Пошли домой, Моро!
В двуколке, в которой недавно громыхал на ухабах гроб, теперь с визгливым звоном каталась лопата, будто ей, ненасытной, одной могилы показалось мало. И чего звенела, паршивая! Сама старая, истертая, давно пора ее на помойку, были бы деньги на новую. Комья он и те не берет, о камнях и говорить нечего!.
И понемногу Пабло разобрала такая злость на все, что его окружало: на подземное жилье свое, на голые, засушливые горы, на верного осла Моро, ни с того ни с сего завопившего свое «Иааа, иааа!».
«Проклятье! — в душе выругался Пабло.— И почему господь бог вкупе с правительством одним дал все, а другим — ничего? Почему земля плодородной долины, чистые воды горной речки принадлежат дону Роблесу, этому фашисту, душегубу республиканцев, а у меня
360
только клочок голой, бесплодной земли? У него богатый замок и дома в Гранаде, а я, как и батраки его, прозябаю в темноте и сырости подземелья. Его люди коптят окорока в горах Сьерра-Невады. Что может быть вкуснее свинины, копченной на чистом горном воздухе? Потом окорока эти дон Роблес за большие деньги сбывает торговцам в Гранаде, как и все остальное, что вырастает на его орошенных полях, а у меня, бедолаги, даже кролика нет в помине, давно забыл, как пахнет жаркое. Пока Анна хворала, все сбережения вышли.
Конечно, Пако что-то урывает от скудных своих заработков, да много ли им платят, строительным рабочим? Жаль, что не приехал на похороны. Только как же он мог приехать, раз не знает, что мать умерла? Придется оседлать Моро, съездить в Гранаду, рассказать печальную новость. И подумать вместе с сын как быть дальше».
Пабло остановил двуколку, поглядел на юг, туда, где, кутаясь в дымке, раскинулась долина с лентами оросительных каналов, апельсиновыми, оливковыми , с раздольными полями и утопающим в зелени домом дона Роблеса. По автостраде из Мурсии в Гранаду друг за другом мчались сверкающие туристские автобусы. Но люди, в них разъезжающие, наверно, в глаза никогда не видели вырубленных в скалах бедняцких пещерных поселений. Да и как их увидишь? Над землей торчат лишь тоненькие побеленные дымоходы, совсем как белые дорожные столбики. А потом какое дело заморским шатунам до того, как живет народ Испании? На их тощем, голом пригорке за всю жизнь не остановился ни один автобус с туристами. Им бы только любоваться зелеными долинами, старинными замками, храмами, они только и ждут, когда на горизонте покажутся снежные вершины Сьерра-Невады, где работники дона Роблеса коптят свиные окорока. Вот ведь как устроено на белом свете!
Пабло еще некоторое время разглядывал окутанную дымкой долину, потом сплюнул с досады, поставил двуколку под оливой, распряг Моро и пустил его в сад. Серебристую оливу они с женой посадили, когда родился Пако. Саженцу в ту пору не было пяти лет, теперь же дерево казалось старым, очень старым, дуплистым. Тридцать пять лет оно простояло здесь и своими маслянистыми плодами кормило семью. Когда снимали урожай и делали засолку, набиралось три здоровенных
узкогорлых горшка, а то и побольше. До чего ж хороши были оливы с красным вальдепеньским вином! Но теперь урожай упал до одного горшка, а скоро и того не будет. Макушка, правда, еще зелена, а ствол высох, трухой пошел. Деревья отживут свой век и умирают. Как и люди, как Анна. «Пробьет и мой час,— вздохнув, подумал Пабло.— Только кто меня свезет на кипарисовый пригорок? Да уж мир не без добрых людей. Собака околеет, и ту зароют, о человеке и говорить нечего...»
Привалившись спиной к шершавому стволу оливы, Пабло достал из кармана расшитый Анной кисет и свернул себе курево из мелко нарезанных табачных стеблей. Прикурил от самодельной кремневой зажигалки, затянулся, прокашлялся, сплюнул прилипшие к языку крупинки. Эти табачные стебли ему отдал задаром сосед, земля у того хорошая. За это Пабло весной иногда таскал ему с ручья воду, поливал табачные ростки. Так они тут и жили, нет-нет да и подкинут что-то. Уж конечно не самое лучшее, однако то, чего нет на соседском дворе. То хлеба краюшку, то крынку козьего молока или торбу овса ослика, а то... Да, сосед с соседом делился и радостью, и горем, потому как иначе не прожить в этих каменных склепах. И вот разве теперь не пришли на помощь соседи? Вместе вырыли могилу, вместе засыпали. И тогда Пабло сказал:
— Спасибо, да поможет вам дева Мария! Вы ступайте по домам. А я еще немного побуду...
Так вот Пабло и остался один на кипарисовом пригорке, один со своими мрачными мыслями, двуколкой и лопатой. А горькие мысли и теперь его не покидали. Мысли навалились на него точно стая саранчи палящим летним днем, неоглядная, тьма-тьмущая, конца ей не видать.
Накурившись вдоволь, Пабло бросил на землю цигарку, придавил ее каблуком и поплелся к своему подземному жилью. У входа на высеченной из гранита скамье стояли ведра и посуда, глиняный горшок. На дне его еще оставалось немного соленых оливок. Над окошком, прорубленным в скале, на крюке висел горшок с цветущей геранью. Покойница Анна любила цветы и за этой красной геранью ухаживала, как за малым ребенком. Потому-то герань все время в цвету. Пабло вспомнил, что с тех пор, как не стало Анны, цветок никто не поливал. Он зачерпнул жестянкой из ведра
воды, набрал в рот и прыснул на герань, потом еще раз а остаток чистой ключевой воды вылил на корни.
— Ну вот, расти на здоровье,— сказал он цветку.— Уж как-нибудь проживем с тобой. Анны не стало, но покуда меня носят ноги, о" тебе, друг, я позабочусь...
Он открыл дверь и оставил ее распахнутой. Из глубины, как из погреба, потянуло сыростью, холодом, спертым духом. В тесной кухоньке все было как прежде: стол, пара самодельных плетеных стульев, корзинка для дров, почерневшая кочерга, посудная полка. Выдолбленный в скале очаг, похожий на камин, над ним на цепи подвешен котел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Пабло еще раз оглядел свежую могилку с серебристой веткой оливы, потом опустился на колени, перекрестился. Встал, опираясь на лопату, и сказал ослу:
— Пошли домой, Моро!
В двуколке, в которой недавно громыхал на ухабах гроб, теперь с визгливым звоном каталась лопата, будто ей, ненасытной, одной могилы показалось мало. И чего звенела, паршивая! Сама старая, истертая, давно пора ее на помойку, были бы деньги на новую. Комья он и те не берет, о камнях и говорить нечего!.
И понемногу Пабло разобрала такая злость на все, что его окружало: на подземное жилье свое, на голые, засушливые горы, на верного осла Моро, ни с того ни с сего завопившего свое «Иааа, иааа!».
«Проклятье! — в душе выругался Пабло.— И почему господь бог вкупе с правительством одним дал все, а другим — ничего? Почему земля плодородной долины, чистые воды горной речки принадлежат дону Роблесу, этому фашисту, душегубу республиканцев, а у меня
360
только клочок голой, бесплодной земли? У него богатый замок и дома в Гранаде, а я, как и батраки его, прозябаю в темноте и сырости подземелья. Его люди коптят окорока в горах Сьерра-Невады. Что может быть вкуснее свинины, копченной на чистом горном воздухе? Потом окорока эти дон Роблес за большие деньги сбывает торговцам в Гранаде, как и все остальное, что вырастает на его орошенных полях, а у меня, бедолаги, даже кролика нет в помине, давно забыл, как пахнет жаркое. Пока Анна хворала, все сбережения вышли.
Конечно, Пако что-то урывает от скудных своих заработков, да много ли им платят, строительным рабочим? Жаль, что не приехал на похороны. Только как же он мог приехать, раз не знает, что мать умерла? Придется оседлать Моро, съездить в Гранаду, рассказать печальную новость. И подумать вместе с сын как быть дальше».
Пабло остановил двуколку, поглядел на юг, туда, где, кутаясь в дымке, раскинулась долина с лентами оросительных каналов, апельсиновыми, оливковыми , с раздольными полями и утопающим в зелени домом дона Роблеса. По автостраде из Мурсии в Гранаду друг за другом мчались сверкающие туристские автобусы. Но люди, в них разъезжающие, наверно, в глаза никогда не видели вырубленных в скалах бедняцких пещерных поселений. Да и как их увидишь? Над землей торчат лишь тоненькие побеленные дымоходы, совсем как белые дорожные столбики. А потом какое дело заморским шатунам до того, как живет народ Испании? На их тощем, голом пригорке за всю жизнь не остановился ни один автобус с туристами. Им бы только любоваться зелеными долинами, старинными замками, храмами, они только и ждут, когда на горизонте покажутся снежные вершины Сьерра-Невады, где работники дона Роблеса коптят свиные окорока. Вот ведь как устроено на белом свете!
Пабло еще некоторое время разглядывал окутанную дымкой долину, потом сплюнул с досады, поставил двуколку под оливой, распряг Моро и пустил его в сад. Серебристую оливу они с женой посадили, когда родился Пако. Саженцу в ту пору не было пяти лет, теперь же дерево казалось старым, очень старым, дуплистым. Тридцать пять лет оно простояло здесь и своими маслянистыми плодами кормило семью. Когда снимали урожай и делали засолку, набиралось три здоровенных
узкогорлых горшка, а то и побольше. До чего ж хороши были оливы с красным вальдепеньским вином! Но теперь урожай упал до одного горшка, а скоро и того не будет. Макушка, правда, еще зелена, а ствол высох, трухой пошел. Деревья отживут свой век и умирают. Как и люди, как Анна. «Пробьет и мой час,— вздохнув, подумал Пабло.— Только кто меня свезет на кипарисовый пригорок? Да уж мир не без добрых людей. Собака околеет, и ту зароют, о человеке и говорить нечего...»
Привалившись спиной к шершавому стволу оливы, Пабло достал из кармана расшитый Анной кисет и свернул себе курево из мелко нарезанных табачных стеблей. Прикурил от самодельной кремневой зажигалки, затянулся, прокашлялся, сплюнул прилипшие к языку крупинки. Эти табачные стебли ему отдал задаром сосед, земля у того хорошая. За это Пабло весной иногда таскал ему с ручья воду, поливал табачные ростки. Так они тут и жили, нет-нет да и подкинут что-то. Уж конечно не самое лучшее, однако то, чего нет на соседском дворе. То хлеба краюшку, то крынку козьего молока или торбу овса ослика, а то... Да, сосед с соседом делился и радостью, и горем, потому как иначе не прожить в этих каменных склепах. И вот разве теперь не пришли на помощь соседи? Вместе вырыли могилу, вместе засыпали. И тогда Пабло сказал:
— Спасибо, да поможет вам дева Мария! Вы ступайте по домам. А я еще немного побуду...
Так вот Пабло и остался один на кипарисовом пригорке, один со своими мрачными мыслями, двуколкой и лопатой. А горькие мысли и теперь его не покидали. Мысли навалились на него точно стая саранчи палящим летним днем, неоглядная, тьма-тьмущая, конца ей не видать.
Накурившись вдоволь, Пабло бросил на землю цигарку, придавил ее каблуком и поплелся к своему подземному жилью. У входа на высеченной из гранита скамье стояли ведра и посуда, глиняный горшок. На дне его еще оставалось немного соленых оливок. Над окошком, прорубленным в скале, на крюке висел горшок с цветущей геранью. Покойница Анна любила цветы и за этой красной геранью ухаживала, как за малым ребенком. Потому-то герань все время в цвету. Пабло вспомнил, что с тех пор, как не стало Анны, цветок никто не поливал. Он зачерпнул жестянкой из ведра
воды, набрал в рот и прыснул на герань, потом еще раз а остаток чистой ключевой воды вылил на корни.
— Ну вот, расти на здоровье,— сказал он цветку.— Уж как-нибудь проживем с тобой. Анны не стало, но покуда меня носят ноги, о" тебе, друг, я позабочусь...
Он открыл дверь и оставил ее распахнутой. Из глубины, как из погреба, потянуло сыростью, холодом, спертым духом. В тесной кухоньке все было как прежде: стол, пара самодельных плетеных стульев, корзинка для дров, почерневшая кочерга, посудная полка. Выдолбленный в скале очаг, похожий на камин, над ним на цепи подвешен котел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187