Лучше поставь своему отцу памятник, и вопрос исчерпан. Сбрендил ты совсем, суешь мне свои рублевки, в городе нахалтурил. Отводной канал должен быть прямым, как стрела. Пойди он через приусадебный участок матери, тогда можно бы о чем-то судить-рядить... А клен за его чертой, и тут слезами делу не поможешь.
Рихард лихорадочно искал довод, как сохранить клен. И тут его осенило: скрипка, нижняя дека, клен. Он все равно останется жить, наш, отцовский клен...
— Ну а если мы сами этот клен спилим и заберем себе?
— Это — пожалуй! Тебе, как старому другу, разрешу,— ответил Янис Земзар.— Матери дров на несколько лет хватит.
Рихард поднялся, смахнул прилипшие к одежде травинки и попрощался.
С тяжелым сердцем вернулся он домой — ясно, что и председатель колхоза помочь не сможет. Узнав о неудаче, мать схватилась за голову, упала на скамейку и зашлась в слезах. Рихард дал ей выплакаться и сочувственно сказал:
— Жаль, но ничего не поделаешь. Ты мне сможешь помочь?
— Отец мне этого не простит,— всхлипнула она.— Мне его память слишком дорога, сынок, слишком дорога, чтобы этот грех на душу взять.
— Хорошо, попрошу пособить Яниса Земзара. Ему там на берегу канала все равно вроде делать нечего. Экскаваторщики опытные. Большая пила у нас есть?
— Надо бы поточить. Такое дерево свалить — не шутка. У меня все инструменты отца остались. Как зеницу ока берегу. И те, которыми он скрипку сделал.
— Ну, видишь, мать, а я из этого клена сделаю скрипку для Иманта. Только где бы его на доски распилить?
— В колхозе.— И, помолчав, добавила так же просто: — А мне ты из отцовского клена гроб сделай. Долго не продержусь.
— О чем ты, мать! Я тебя еще на первый концерт Иманта повезу.
— Ну вот еще! В такую-то даль! Где уж мне...
— Что это теперь за расстояние! Не прежние времена. Сядешь в автобус, кресло мягкое, и поезжай себе в любой конец.
— Ладно уж, посмотрим. Но гроб ты мне все равно из клена сделай.
— Пойду-ка наточу пилу.— Рихард встал, чтобы прекратить тягостный разговор, и, вспомнив о чем-то, спросил: — А какого роста был отец? Как я?
— Ну совсем такой же,— ответила мать.— Разве к старости он малость ссохся, как водится.
Наточив пилу, Рихард Глазуп снова пошел к мелиораторам и попросил Яниса Земзара помочь.
— У матери рука не поднимается. Будь добр!
— О чем речь! — ответил Земзар.— Да и годы у нее за плечами.
— А на доски распилить можно будет?
— На дрова не хочешь? Раз так, дам машину до лесопилки. Что строить надумал?
Рихард промолчал. Они зашагали к клену. С него осыпалась прихваченная первыми заморозками желто-красная крона. Листья все падали и, шелестя, опускались на стылую после ночи траву. Один зацепился на плече Рихарда. Тот его бережно снял и положил на ладонь. Что было написано зеленоватыми полками на красном листе?
Хорошо наточенная пила заговорила в полный голос. Рихард украдкой глянул через плечо в сторону двора. У дверей дома, сгорбившись, стояла мать. Рихард отпустил ручку пилы и сказал:
— Погоди, Янис. Переведи дух.
— Что, устал уже? Эх ты, слабак!
— Да нет, зарубку надо сделать вот здесь, на высоте груди.— И Рихард перочинным ножом провел чёрту на твердой коре клена.
— А это еще зачем? — удивился Земзар.
— Здесь под корой должны быть пули. Пять пуль.
— Откуда ты знаешь?
— Сам слышал. Они стреляли пять раз. Мы этот кусок выпилим.
Они снова взялись за работу. Пила часто застревала в твердой древесине, но затем, повинуясь сильным рукам, продолжала вовсю рассыпать опилки. Наконец пламенеющее дерево вздрогнуло, как подстреленное, качнулось и, ломая сучья, с треском рухнуло на траву. Только гул прошел по земле.
Рихард глянул в сторону двора. Матери не было. Сидела, наверно, у стола и, спрятав в ладонях голову, плакала.
Почти год прошел с тех пор.
На следующее лето Рихард снова приехал в Кезбери на сенокос. Мать поседела и сильно сдала. Он накосил для коровы сена, окучил картошку на огороде, обстругал высохшие доски — на гроб. В одной из досок он нашел пять сплющенных пуль. Матери не показал, оставил себе и сыну на память.
Толстый пень дерева он уже не увидел. Его взорвали, и там, где раньше рос клен, поля пересекал глубокий, прямой, как стрела, канал, по которому стекала вода из Ведьминого болота. Когда перед грозой в старом саду прозвучала трель иволги, мать сказала:
— Послушай-ка, сынок! Птичка меня не забыла, как и ты. Свила себе новое гнездышко в саду вместо того, что было на отцовском клене.
Это была последняя встреча Рихарда с матерью.
Осенью, в первые октябрьские заморозки, она умерла. Мать похоронили рядом с отцом. Ее «вечный дом» Рихард сделал из отцовского клена. У могилы плакала новая скрипка Иманта, сделанная тоже из отцовского клена, пробитого вражескими пулями. Утирая глаза, Рихард вслушивался в ее мелодию: в ней сплавились воедино серебро и медь. В ней он слышал голоса отца и матери, нежный шелест могучего клена, птичьи трели.
ОТЦОВ клен жил! Он только принял новое обличье. А скрипка эта сохранит вечную память о дереве и человеке.
в новогоднюю ночь
— Полундра! — вскричал капитан Петров. Его забинтованные обмороженные руки вскинулись из-под одеяла.— Балтийские моряки умирают, но не сдаются! Покинуть буксир! Все на лед! Боцман, канат-канат давай!
— Андрей Андреевич, лежите спокойно! — тихо сказала дежурная сестра, водворяя руки капитана на место, снова под одеяло.— Не надо волноваться, Андрей Андреевич, все будет хорошо...
Земля артиллерия, ей вторил противник. Вблизи госпиталя разорвалась граната, но капитан Петров слышал совсем другие взрывы и выстрелы, с другого берега. Прожектора ощупывали его занесенный в расположение врага, льдами стиснутый буксир.
Сознание капитана затопил густой туман наркоза, но время от времени из него выплывали бессвязные обрывки трагедии, разыгравшейся прошлой ночью. Он еще не знал, что ему ампутировали отмороженные ноги, и не ощущал боли после перенесенной операции. Он все еще жил в новогодней ночи 1942 года, среди Финского залива. Бушевала метель вокруг обледеневшего буксира, трещал лед.
Был поврежден штурвал, мотор не работал, радио молчало. Всюду, куда достигали лучи вражеских прожекторов, рвались гранаты. Буксир тонул.
— Валя, держись! — кричал он радистке Громовой, которая с обломка льдины соскользнула в черную воду.— Боцман, канат! Иванов, бросай канат! Канат!..
— Успокойтесь, Андрей Андреевич, успокойтесь,— все повторяла и повторяла дежурная сестра, сидевшая в послеоперационной палате у постели моряка.— Не волнуйтесь! Валя Громова жива... Все будет хорошо... Успокойтесь! Вот так...
Но ее голоса капитан не слышал! Он слышал другие голоса, голос радистки Вали Громовой, взывавшей о помощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Рихард лихорадочно искал довод, как сохранить клен. И тут его осенило: скрипка, нижняя дека, клен. Он все равно останется жить, наш, отцовский клен...
— Ну а если мы сами этот клен спилим и заберем себе?
— Это — пожалуй! Тебе, как старому другу, разрешу,— ответил Янис Земзар.— Матери дров на несколько лет хватит.
Рихард поднялся, смахнул прилипшие к одежде травинки и попрощался.
С тяжелым сердцем вернулся он домой — ясно, что и председатель колхоза помочь не сможет. Узнав о неудаче, мать схватилась за голову, упала на скамейку и зашлась в слезах. Рихард дал ей выплакаться и сочувственно сказал:
— Жаль, но ничего не поделаешь. Ты мне сможешь помочь?
— Отец мне этого не простит,— всхлипнула она.— Мне его память слишком дорога, сынок, слишком дорога, чтобы этот грех на душу взять.
— Хорошо, попрошу пособить Яниса Земзара. Ему там на берегу канала все равно вроде делать нечего. Экскаваторщики опытные. Большая пила у нас есть?
— Надо бы поточить. Такое дерево свалить — не шутка. У меня все инструменты отца остались. Как зеницу ока берегу. И те, которыми он скрипку сделал.
— Ну, видишь, мать, а я из этого клена сделаю скрипку для Иманта. Только где бы его на доски распилить?
— В колхозе.— И, помолчав, добавила так же просто: — А мне ты из отцовского клена гроб сделай. Долго не продержусь.
— О чем ты, мать! Я тебя еще на первый концерт Иманта повезу.
— Ну вот еще! В такую-то даль! Где уж мне...
— Что это теперь за расстояние! Не прежние времена. Сядешь в автобус, кресло мягкое, и поезжай себе в любой конец.
— Ладно уж, посмотрим. Но гроб ты мне все равно из клена сделай.
— Пойду-ка наточу пилу.— Рихард встал, чтобы прекратить тягостный разговор, и, вспомнив о чем-то, спросил: — А какого роста был отец? Как я?
— Ну совсем такой же,— ответила мать.— Разве к старости он малость ссохся, как водится.
Наточив пилу, Рихард Глазуп снова пошел к мелиораторам и попросил Яниса Земзара помочь.
— У матери рука не поднимается. Будь добр!
— О чем речь! — ответил Земзар.— Да и годы у нее за плечами.
— А на доски распилить можно будет?
— На дрова не хочешь? Раз так, дам машину до лесопилки. Что строить надумал?
Рихард промолчал. Они зашагали к клену. С него осыпалась прихваченная первыми заморозками желто-красная крона. Листья все падали и, шелестя, опускались на стылую после ночи траву. Один зацепился на плече Рихарда. Тот его бережно снял и положил на ладонь. Что было написано зеленоватыми полками на красном листе?
Хорошо наточенная пила заговорила в полный голос. Рихард украдкой глянул через плечо в сторону двора. У дверей дома, сгорбившись, стояла мать. Рихард отпустил ручку пилы и сказал:
— Погоди, Янис. Переведи дух.
— Что, устал уже? Эх ты, слабак!
— Да нет, зарубку надо сделать вот здесь, на высоте груди.— И Рихард перочинным ножом провел чёрту на твердой коре клена.
— А это еще зачем? — удивился Земзар.
— Здесь под корой должны быть пули. Пять пуль.
— Откуда ты знаешь?
— Сам слышал. Они стреляли пять раз. Мы этот кусок выпилим.
Они снова взялись за работу. Пила часто застревала в твердой древесине, но затем, повинуясь сильным рукам, продолжала вовсю рассыпать опилки. Наконец пламенеющее дерево вздрогнуло, как подстреленное, качнулось и, ломая сучья, с треском рухнуло на траву. Только гул прошел по земле.
Рихард глянул в сторону двора. Матери не было. Сидела, наверно, у стола и, спрятав в ладонях голову, плакала.
Почти год прошел с тех пор.
На следующее лето Рихард снова приехал в Кезбери на сенокос. Мать поседела и сильно сдала. Он накосил для коровы сена, окучил картошку на огороде, обстругал высохшие доски — на гроб. В одной из досок он нашел пять сплющенных пуль. Матери не показал, оставил себе и сыну на память.
Толстый пень дерева он уже не увидел. Его взорвали, и там, где раньше рос клен, поля пересекал глубокий, прямой, как стрела, канал, по которому стекала вода из Ведьминого болота. Когда перед грозой в старом саду прозвучала трель иволги, мать сказала:
— Послушай-ка, сынок! Птичка меня не забыла, как и ты. Свила себе новое гнездышко в саду вместо того, что было на отцовском клене.
Это была последняя встреча Рихарда с матерью.
Осенью, в первые октябрьские заморозки, она умерла. Мать похоронили рядом с отцом. Ее «вечный дом» Рихард сделал из отцовского клена. У могилы плакала новая скрипка Иманта, сделанная тоже из отцовского клена, пробитого вражескими пулями. Утирая глаза, Рихард вслушивался в ее мелодию: в ней сплавились воедино серебро и медь. В ней он слышал голоса отца и матери, нежный шелест могучего клена, птичьи трели.
ОТЦОВ клен жил! Он только принял новое обличье. А скрипка эта сохранит вечную память о дереве и человеке.
в новогоднюю ночь
— Полундра! — вскричал капитан Петров. Его забинтованные обмороженные руки вскинулись из-под одеяла.— Балтийские моряки умирают, но не сдаются! Покинуть буксир! Все на лед! Боцман, канат-канат давай!
— Андрей Андреевич, лежите спокойно! — тихо сказала дежурная сестра, водворяя руки капитана на место, снова под одеяло.— Не надо волноваться, Андрей Андреевич, все будет хорошо...
Земля артиллерия, ей вторил противник. Вблизи госпиталя разорвалась граната, но капитан Петров слышал совсем другие взрывы и выстрелы, с другого берега. Прожектора ощупывали его занесенный в расположение врага, льдами стиснутый буксир.
Сознание капитана затопил густой туман наркоза, но время от времени из него выплывали бессвязные обрывки трагедии, разыгравшейся прошлой ночью. Он еще не знал, что ему ампутировали отмороженные ноги, и не ощущал боли после перенесенной операции. Он все еще жил в новогодней ночи 1942 года, среди Финского залива. Бушевала метель вокруг обледеневшего буксира, трещал лед.
Был поврежден штурвал, мотор не работал, радио молчало. Всюду, куда достигали лучи вражеских прожекторов, рвались гранаты. Буксир тонул.
— Валя, держись! — кричал он радистке Громовой, которая с обломка льдины соскользнула в черную воду.— Боцман, канат! Иванов, бросай канат! Канат!..
— Успокойтесь, Андрей Андреевич, успокойтесь,— все повторяла и повторяла дежурная сестра, сидевшая в послеоперационной палате у постели моряка.— Не волнуйтесь! Валя Громова жива... Все будет хорошо... Успокойтесь! Вот так...
Но ее голоса капитан не слышал! Он слышал другие голоса, голос радистки Вали Громовой, взывавшей о помощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187