Хорошо, что капитан не позволил мне говорить. О чем бы я стал говорить, что я мог сказать?.. Если ты человек, то и жить должен как человек!»
КОГДА ЦВЕТЕТ МИНДАЛЬ
В конце марта прошли первые весенние дожди. В сосновом бору в дюнах растаяли наметенные за зиму сугробы. Рижский залив с голубых своих плеч сбросил ледяной панцирь. Лишь кое-где у берега на мелководье все еще громоздились наваленные штормом торосы, но судьба их тоже была решена. С зимой сводились последние счеты.
Об этих весенних переменах я написал своему другу Августу Вердыню, с которым когда-то познакомился на Кавказе. Работал он заведующим механическими мастерскими в колхозе, был большим книгочеем, и время от времени я посылал в подарок Августу новые латышские книга, помогавшие ему, как он сам говорил, не забывать и освежать родной язык. Вот почему после нашей первой и единственной встречи между нами завязалась дружеская переписка, не слишком, впрочем, оживленная — письма по четыре в год.
Дней десять спустя я получил от Августа Вердыня ответ с приглашением приехать на Кавказ. Он мне советовал лететь самолетом, обещая, что сам или дочь его, Лайма, непременно встретят меня в аэропорту на машине. А еще он советовал с поездкой не медлить — в садах цветет миндаль, в горах лыжный сезон в разгаре, солнце пока нежаркое, и лавины не тревожат...
Прочитал я письмо и задумался. Сколько ж лет мы не виделись? Восемь? Нет, уже все десять. Помню, был жаркий августовский день, я остановил машину у колхозного продмага, чтобы купить минеральной воды. Разговорившись с продавцом, узнал: в колхозе у них работает мой земляк, латыш, знатный механик Август Вердынь. Женат он на абхазке, у них дочь Лайма... Август Вердынь, по его словам, мастер на все руки, а потому его и ценят. Год-другой назад заезжий инженер предложил ему хорошую работу на радиозаводе в Риге. Прослышало о том колхозное начальство, мигом выстроили Вердыню дом, сад посадили, скотину дали — только бы остался.
Хвалебные отзывы подогрели мое любопытство, и я решил познакомиться с Августом Вердынем. Идти далеко не пришлось, мастерские находились в двух шагах от магазина.
Среднего роста, широкоплечий, круглолицый, голубоглазый, и нос типично латышский — прямой... Это мог быть только он, и я с ним сразу заговорил по-латышски. Приятно удивившись, Вердынь протянул мне свою крепкую, жилистую руку. Так мы тогда познакомились и сдружились.
Его жене Ионе в ту пору было слегка за сорок, а дочери Лайме лет пятнадцать. Теперь — я знал это из писем — Лайма закончила сельскохозяйственный техникум и в том же колхозе работала садовницей.
Лайма запомнилась мне тоненькой, непоседливой
девчушкой, вся в мать: такая же смуглая, лицо продолговатое, глаза карие, а волосы черные как смоль. От Августа, кроме латышского имени Лайма, в ней не было ничего.
Помимо этих чисто дружеских воспоминаний меня в письме заворожила фраза «В садах цветет миндаль...». Слова эти столько волнений, печали вызвали в душе. Цветущий миндаль я впервые увидел в Испании, в восточных Пиренеях. Вокруг грохотали вражеские пушки, погибали мои товарищи, последние дни доживала Испанская республика, а в долинах цвел миндаль. Потом еще две весны кряду я любовался цветеньем миндаля через колючую проволоку концлагерей в южной Франции...
И я решился: поеду.
Кавказ меня встретил синим небом и ласковым солнцем. Со взлетной полосы, с подсохшего, в зеленой травке, поля в Адлере тянуло душистым теплом, как от хлеба, только что вынутого из печи. Перед зданием аэропорта в толпе встречающих я увидел Лайму. Она внимательно приглядывалась к пассажирам и, кажется, не узнавала меня. Стоит ли удивляться? Целых десять лет минуло. Тогда волосы у меня были светло-каштановые, а теперь седые, к тому же черный берет на голове... И располнел изрядно, стал больше прихрамывать... Зато Лайма ничуть не изменилась, округлилась, правда, похорошела. Ну конечно, двадцать пять лет, никаких горестей в жизни не знала, никаких забот о детях, о семье.
Я поднял руку и крикнул:
— Лайма!
Глянула на меня оторопело, подбежала, обняла за плечи, чмокнула в щеку. А я наклонился, поцеловал ей руку, про себя отметив, что рука у нее шершавая, и немудрено — у какой садовницы найдете вы ухоженные руки? Лайма смотрела на меня, смущенно улыбаясь, но карие глаза светились радостью.
— Простите, что повезу вас на вездеходе,— сказала она.— В горах весна, ручьи и речки из берегов вышли, местами дорогу размыло...
— Как хорошо вы научились говорить по-латышски! — удивился я.— При первой встрече, помнится, нам трудно было объясниться.
— Я теперь много читаю и с отцом говорю только по-латышски,— сказала она, укладывая мой чемодан в машину.— Не хотите перекусить перед дорогой? Может, зайдем в буфет?
1*0
— Можем, конечно, зайти, только ни есть, ни пить не хочется. Пьянею от вашего воздуха.
— Тогда поехали! Пока доберемся до дома, обед будет на столе.
— Ну и прекрасно! — сказал я, усаживаясь рядом с Лаймой, уже звеневшей ключом зажигания.
— Отец тоже собирался приехать вас встретить,— сообщила она,— да председатель как раз сегодня надумал собрать правление колхоза. Что делать, горячая весенняя пора.
— Понятно. Машины, тракторы, ремонты...
— Нет, у отца все дела переделаны. Другие отстают. А его бригада даже грамоту от райкома получила.
— Лайма, а вы отлично водите машину!
— Да кто же нынче не умеет машину водить! — рассмеялась она.
— Я, например.
— Не может быть!
— Представьте себе. Машина есть, а водить не могу. Врачи справку не дают. Левый глаз никудышный.
— Что с ним такое?
— С войны. Результат трех контузий.
— А палец? — продолжала она расспрашивать, покосившись на мою левую руку.— Его где потеряли?
— Где ж еще, на фронте. Осколком оторвало.
— У отца те же беды. То старая рана заноет, то осколок в плече засвербит. Знаете что, давайте не будем об этом. Не люблю разговоров о войне. Действуют на нервы. Я дитя мирных лет...
Мне и самому хотелось в этот прекрасный весенний день позабыть все прошлые невзгоды и просто любоваться природой, вдыхать полной грудью хрустальный горный воздух, наслаждаться жизнью, той, что мне еще отпущена. Я с жадностью смотрел вокруг себя, запоминая, переживая увиденное, как будто собирался запечатлеть все это в памяти навечно. Из труб домов, купавшихся в бело-розовой пене цветущих садов, в синее безветренное небо поднимались столбы серебристого дыма. Коровы на лугу степенно щипали сочную траву. Потешно вскидывая короткие хвосты, носились ошалевшие от весны ягнята. В садах и виноградниках трудился народ. По небу растянулся журавлиный косяк. По морю к югу плыл пассажирский теплоход, белый, величавый, словно лебедь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
КОГДА ЦВЕТЕТ МИНДАЛЬ
В конце марта прошли первые весенние дожди. В сосновом бору в дюнах растаяли наметенные за зиму сугробы. Рижский залив с голубых своих плеч сбросил ледяной панцирь. Лишь кое-где у берега на мелководье все еще громоздились наваленные штормом торосы, но судьба их тоже была решена. С зимой сводились последние счеты.
Об этих весенних переменах я написал своему другу Августу Вердыню, с которым когда-то познакомился на Кавказе. Работал он заведующим механическими мастерскими в колхозе, был большим книгочеем, и время от времени я посылал в подарок Августу новые латышские книга, помогавшие ему, как он сам говорил, не забывать и освежать родной язык. Вот почему после нашей первой и единственной встречи между нами завязалась дружеская переписка, не слишком, впрочем, оживленная — письма по четыре в год.
Дней десять спустя я получил от Августа Вердыня ответ с приглашением приехать на Кавказ. Он мне советовал лететь самолетом, обещая, что сам или дочь его, Лайма, непременно встретят меня в аэропорту на машине. А еще он советовал с поездкой не медлить — в садах цветет миндаль, в горах лыжный сезон в разгаре, солнце пока нежаркое, и лавины не тревожат...
Прочитал я письмо и задумался. Сколько ж лет мы не виделись? Восемь? Нет, уже все десять. Помню, был жаркий августовский день, я остановил машину у колхозного продмага, чтобы купить минеральной воды. Разговорившись с продавцом, узнал: в колхозе у них работает мой земляк, латыш, знатный механик Август Вердынь. Женат он на абхазке, у них дочь Лайма... Август Вердынь, по его словам, мастер на все руки, а потому его и ценят. Год-другой назад заезжий инженер предложил ему хорошую работу на радиозаводе в Риге. Прослышало о том колхозное начальство, мигом выстроили Вердыню дом, сад посадили, скотину дали — только бы остался.
Хвалебные отзывы подогрели мое любопытство, и я решил познакомиться с Августом Вердынем. Идти далеко не пришлось, мастерские находились в двух шагах от магазина.
Среднего роста, широкоплечий, круглолицый, голубоглазый, и нос типично латышский — прямой... Это мог быть только он, и я с ним сразу заговорил по-латышски. Приятно удивившись, Вердынь протянул мне свою крепкую, жилистую руку. Так мы тогда познакомились и сдружились.
Его жене Ионе в ту пору было слегка за сорок, а дочери Лайме лет пятнадцать. Теперь — я знал это из писем — Лайма закончила сельскохозяйственный техникум и в том же колхозе работала садовницей.
Лайма запомнилась мне тоненькой, непоседливой
девчушкой, вся в мать: такая же смуглая, лицо продолговатое, глаза карие, а волосы черные как смоль. От Августа, кроме латышского имени Лайма, в ней не было ничего.
Помимо этих чисто дружеских воспоминаний меня в письме заворожила фраза «В садах цветет миндаль...». Слова эти столько волнений, печали вызвали в душе. Цветущий миндаль я впервые увидел в Испании, в восточных Пиренеях. Вокруг грохотали вражеские пушки, погибали мои товарищи, последние дни доживала Испанская республика, а в долинах цвел миндаль. Потом еще две весны кряду я любовался цветеньем миндаля через колючую проволоку концлагерей в южной Франции...
И я решился: поеду.
Кавказ меня встретил синим небом и ласковым солнцем. Со взлетной полосы, с подсохшего, в зеленой травке, поля в Адлере тянуло душистым теплом, как от хлеба, только что вынутого из печи. Перед зданием аэропорта в толпе встречающих я увидел Лайму. Она внимательно приглядывалась к пассажирам и, кажется, не узнавала меня. Стоит ли удивляться? Целых десять лет минуло. Тогда волосы у меня были светло-каштановые, а теперь седые, к тому же черный берет на голове... И располнел изрядно, стал больше прихрамывать... Зато Лайма ничуть не изменилась, округлилась, правда, похорошела. Ну конечно, двадцать пять лет, никаких горестей в жизни не знала, никаких забот о детях, о семье.
Я поднял руку и крикнул:
— Лайма!
Глянула на меня оторопело, подбежала, обняла за плечи, чмокнула в щеку. А я наклонился, поцеловал ей руку, про себя отметив, что рука у нее шершавая, и немудрено — у какой садовницы найдете вы ухоженные руки? Лайма смотрела на меня, смущенно улыбаясь, но карие глаза светились радостью.
— Простите, что повезу вас на вездеходе,— сказала она.— В горах весна, ручьи и речки из берегов вышли, местами дорогу размыло...
— Как хорошо вы научились говорить по-латышски! — удивился я.— При первой встрече, помнится, нам трудно было объясниться.
— Я теперь много читаю и с отцом говорю только по-латышски,— сказала она, укладывая мой чемодан в машину.— Не хотите перекусить перед дорогой? Может, зайдем в буфет?
1*0
— Можем, конечно, зайти, только ни есть, ни пить не хочется. Пьянею от вашего воздуха.
— Тогда поехали! Пока доберемся до дома, обед будет на столе.
— Ну и прекрасно! — сказал я, усаживаясь рядом с Лаймой, уже звеневшей ключом зажигания.
— Отец тоже собирался приехать вас встретить,— сообщила она,— да председатель как раз сегодня надумал собрать правление колхоза. Что делать, горячая весенняя пора.
— Понятно. Машины, тракторы, ремонты...
— Нет, у отца все дела переделаны. Другие отстают. А его бригада даже грамоту от райкома получила.
— Лайма, а вы отлично водите машину!
— Да кто же нынче не умеет машину водить! — рассмеялась она.
— Я, например.
— Не может быть!
— Представьте себе. Машина есть, а водить не могу. Врачи справку не дают. Левый глаз никудышный.
— Что с ним такое?
— С войны. Результат трех контузий.
— А палец? — продолжала она расспрашивать, покосившись на мою левую руку.— Его где потеряли?
— Где ж еще, на фронте. Осколком оторвало.
— У отца те же беды. То старая рана заноет, то осколок в плече засвербит. Знаете что, давайте не будем об этом. Не люблю разговоров о войне. Действуют на нервы. Я дитя мирных лет...
Мне и самому хотелось в этот прекрасный весенний день позабыть все прошлые невзгоды и просто любоваться природой, вдыхать полной грудью хрустальный горный воздух, наслаждаться жизнью, той, что мне еще отпущена. Я с жадностью смотрел вокруг себя, запоминая, переживая увиденное, как будто собирался запечатлеть все это в памяти навечно. Из труб домов, купавшихся в бело-розовой пене цветущих садов, в синее безветренное небо поднимались столбы серебристого дыма. Коровы на лугу степенно щипали сочную траву. Потешно вскидывая короткие хвосты, носились ошалевшие от весны ягнята. В садах и виноградниках трудился народ. По небу растянулся журавлиный косяк. По морю к югу плыл пассажирский теплоход, белый, величавый, словно лебедь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187