Чтобы скрыть следы преступления, после расстрела приговоренных к смерти были расстреляны и те, кто копал могилу. Лишь по счастливой случайности этот человек остался в живых. Расстреливали ночью. Пуля угодила ему в плечо. Он упал и пролежал под трупами, притворившись мертвым. В ту ночь, до того как расстрелянных зарыли, палачи пьянствовали, и он воспользовался этим, вылез из карьера и скрылся в лесу. Скажите, гражданин Витум, у вашего сына был шрам на левой щеке?
Витум очень растерялся.
— Был,— ответил он еле слышно.— Но это у него еще со студенческих времен — удар рапирой...
— Вот видите! — воскликнул Айвар.— Человек со шрамом на левой щеке по имени Вилнис Витум... Следовательно, это он, ваш сын!
Старый Витум вновь обрел равновесие и, вызывающе откинув голову, сухо сказал:
— Мой сын был совершеннолетний. Я за его действия не отвечаю.
— Об этом поговорим позднее,— спокойно произнес
прокурор и указал на роющих могилы людей.— Пойдем посмотрим, как у них идут дела.
Мы спустились вниз, где было отрыто несколько общих могил. На песке виднелись обуглившаяся одежда, обгорелые кости и черепа.
Появление Витума так ошеломило землекопов, что они замерли, не произнося ни слова. Кругом стояла мертвая тишина. Лишь Мелнсилс, этот немой свидетель страшного события, точно впитав в себя слезы и кровь погибших людей, простирал к синему небу свои могучие макушки, и деревья глухо шумели на ветру.
Вдруг чья-то лопата со скрежетом вонзилась в гальку. Витум содрогнулся, точно от неожиданного удара. Мне показалось, что резкий стук острого, отточенного галькой лезвия лопаты отдался болью в душе Витума и ранил его окаменелую совесть. Я понимал, что перед лицом закона он не виновен в убийствах и преступных действиях сыновей. А перед собственной совестью? Разве в том, что оба его сына выросли негодяями, убийцами, нет вины старого Витума? Да, есть и его доля вины, и сознание этой вины в конце концов встревожило его. Здесь бы и камни заплакали, будь у них сердце, не то что человек!
Но Витум не плакал. Всю обратную дорогу он молчал, стиснув зубы. Лицо его приняло землистый оттенок, он словно окаменел. Я верю людям, но в эту минуту, глядя в лицо Витума, я подумал, что никакая в мире сила уже не в состоянии повернуть к новой жизни его зачерствевшую душу. Она умерла, умерла давно, и лишь непостижимо малая искорка упрямства еще поддерживала в ней жизнь.
У церкви Витум неожиданно сказал:
— Товарищ прокурор, мне что-то нехорошо. Разрешите пойти отдохнуть...
— Пожалуйста,— ответил Айвар и велел остановить машину.— Протокол подпишете завтра. До свидания.
Витум промолчал. Он вышел из машины и, слегка -пошатываясь, направился к своему домику.
— Странный старик,— заметил шофер.
Но нам с Айваром он уже не казался странным. В нашем представлении он был ядовитой змеей, которая охотно ужалила бы нас, если бы у нее не удалили ядовитый зуб.
Айвар поспешил на заседание народного суда, а я тем временем сел в прокуратуре писать показания. Мою работу прервал глухой взрыв, до самых оснований потрясший дом.
— Что это? — спросил я сотрудницу. Она недоуменно пожала плечами.
— Вероятно, что-то взрывают...
Вернувшись из прокуратуры домой, я стал ожидать прихода друга. Он пришел поздно, измученный, усталей.
— Старого Витума будут судить? — спросил я Ай-вара.
— Нет,— ответил он.— Мы только хотели установить истину. Но он уже сам успел осудить себя. Недавно его труп доставили в морг.
— Он умер? — спросил я, не веря своим ушам.— Что с ним случилось?
Айвар тяжело опустился на стул, закурил и рассказал:
— Как только мы его отпустили домой, он пошел в часовню и пытался открыть тайник, где сын хранил взрывчатку. Произошел взрыв. Старика обнаружили под развалинами совершенно растерзанным.
— А что заставило его вскрыть тайник?
— Что? — Айвар усмехнулся.— Разве теперь это имеет значение? Может быть, он хотел отомстить мне. Или собирался перепрятать взрывчатку в другое место, чтобы ее не нашли. Возможно, он помешался. Но что толку гадать? Теперь это не имеет смысла. Тайна колокольни раскрыта. Сорваны маски с волков, которые долгое время жили среди нас, рядясь в овечьи шкуры. И это самое главное. Самое главное...
ОТЦОВСКИЙ КЛЕН
В то октябрьское утро Имант, собрав портфель и захватив скрипку, отправился, как обычно, в музыкальную школу. Выпив утренний кофе и проводив сына, Рихард Глазуп принялся мастерить очередную скрипку. Голоса пяти уже звучали в концертах симфонических оркестров, а на шестой играл сын. И все же снова и снова он обращался к наследию великих мастеров — Страдивари, Гварнери, противоречивым их суждениям о своем высоком ремесле... Глазуп отлично знал: если берешься делать скрипку, торопливость, риск нужно исключить. Это не то что дом, который строители — кровь из носу — должны сдать в положенный планом срок и потому порой допускают неточности и даже грубые промахи. Скрипка — инструмент сложный, тонкий, с душой и голосом человека. В мелодии ее слиты воедино серебро и медь. Для деки Глазупу посчастливилось найти редкостный материал — вековую ель. Да и сохла она, очевидно, добрую сотню лет. Он раздобыл ее, когда на бывшей рижской барахолке сносили старые склады скобяных товаров. Узнав об этом, Глазуп был тут как тут. Их кровля опиралась на мощные деревянные колонны. Когда один из рабочих ударил топором по толстой балке, словно раздался стон, подобный человеческому, и на какое-то мгновение замер в воздухе.
— Отдай мне эту балку на скрипки,— попросил Глазуп.
— Гони трояк да забирай отсюда побыстрее!..— ответил рабочий.— А то на дрова пойдет...
Когда Глазуп вез балку на грузовике домой, он представлял себе, как в одном из лесов Латвии могучая ель раскинула свой зеленый шатер и все ветры и лесные птицы пели в нем свои песни. И в ушах Глазупа уже звучали голоса сделанных его руками новых скрипок, которые в концертных залах заставят людей и радоваться и грустить.
Да, материалом для скрипичных дек Глазуп был обеспечен до конца дней своих, и если Имант унаследует отцовское ремесло, то эта чудесная, равномерно высохшая за десятилетия еловая колонна послужит и сыну для его смычковых.
Но куда трудней найти такого же качества клен для низа скрипки. Клен труднее поддается сушке: твердые и мягкие слои древесины отдают влагу неравномерно. Порой это проявлялось лишь тогда, когда работа над инструментом была уже завершена. И такие скрипки могли пригодиться разве только для ресторанных оркестров, где царят ударные.
В дверь постучали: это почтальон принес письмо. От кого бы? Вот уже десять лет, как он развелся с Джиной, она редко подавала о себе весть. Глазуп надел очки и взглянул на конверт — от матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Витум очень растерялся.
— Был,— ответил он еле слышно.— Но это у него еще со студенческих времен — удар рапирой...
— Вот видите! — воскликнул Айвар.— Человек со шрамом на левой щеке по имени Вилнис Витум... Следовательно, это он, ваш сын!
Старый Витум вновь обрел равновесие и, вызывающе откинув голову, сухо сказал:
— Мой сын был совершеннолетний. Я за его действия не отвечаю.
— Об этом поговорим позднее,— спокойно произнес
прокурор и указал на роющих могилы людей.— Пойдем посмотрим, как у них идут дела.
Мы спустились вниз, где было отрыто несколько общих могил. На песке виднелись обуглившаяся одежда, обгорелые кости и черепа.
Появление Витума так ошеломило землекопов, что они замерли, не произнося ни слова. Кругом стояла мертвая тишина. Лишь Мелнсилс, этот немой свидетель страшного события, точно впитав в себя слезы и кровь погибших людей, простирал к синему небу свои могучие макушки, и деревья глухо шумели на ветру.
Вдруг чья-то лопата со скрежетом вонзилась в гальку. Витум содрогнулся, точно от неожиданного удара. Мне показалось, что резкий стук острого, отточенного галькой лезвия лопаты отдался болью в душе Витума и ранил его окаменелую совесть. Я понимал, что перед лицом закона он не виновен в убийствах и преступных действиях сыновей. А перед собственной совестью? Разве в том, что оба его сына выросли негодяями, убийцами, нет вины старого Витума? Да, есть и его доля вины, и сознание этой вины в конце концов встревожило его. Здесь бы и камни заплакали, будь у них сердце, не то что человек!
Но Витум не плакал. Всю обратную дорогу он молчал, стиснув зубы. Лицо его приняло землистый оттенок, он словно окаменел. Я верю людям, но в эту минуту, глядя в лицо Витума, я подумал, что никакая в мире сила уже не в состоянии повернуть к новой жизни его зачерствевшую душу. Она умерла, умерла давно, и лишь непостижимо малая искорка упрямства еще поддерживала в ней жизнь.
У церкви Витум неожиданно сказал:
— Товарищ прокурор, мне что-то нехорошо. Разрешите пойти отдохнуть...
— Пожалуйста,— ответил Айвар и велел остановить машину.— Протокол подпишете завтра. До свидания.
Витум промолчал. Он вышел из машины и, слегка -пошатываясь, направился к своему домику.
— Странный старик,— заметил шофер.
Но нам с Айваром он уже не казался странным. В нашем представлении он был ядовитой змеей, которая охотно ужалила бы нас, если бы у нее не удалили ядовитый зуб.
Айвар поспешил на заседание народного суда, а я тем временем сел в прокуратуре писать показания. Мою работу прервал глухой взрыв, до самых оснований потрясший дом.
— Что это? — спросил я сотрудницу. Она недоуменно пожала плечами.
— Вероятно, что-то взрывают...
Вернувшись из прокуратуры домой, я стал ожидать прихода друга. Он пришел поздно, измученный, усталей.
— Старого Витума будут судить? — спросил я Ай-вара.
— Нет,— ответил он.— Мы только хотели установить истину. Но он уже сам успел осудить себя. Недавно его труп доставили в морг.
— Он умер? — спросил я, не веря своим ушам.— Что с ним случилось?
Айвар тяжело опустился на стул, закурил и рассказал:
— Как только мы его отпустили домой, он пошел в часовню и пытался открыть тайник, где сын хранил взрывчатку. Произошел взрыв. Старика обнаружили под развалинами совершенно растерзанным.
— А что заставило его вскрыть тайник?
— Что? — Айвар усмехнулся.— Разве теперь это имеет значение? Может быть, он хотел отомстить мне. Или собирался перепрятать взрывчатку в другое место, чтобы ее не нашли. Возможно, он помешался. Но что толку гадать? Теперь это не имеет смысла. Тайна колокольни раскрыта. Сорваны маски с волков, которые долгое время жили среди нас, рядясь в овечьи шкуры. И это самое главное. Самое главное...
ОТЦОВСКИЙ КЛЕН
В то октябрьское утро Имант, собрав портфель и захватив скрипку, отправился, как обычно, в музыкальную школу. Выпив утренний кофе и проводив сына, Рихард Глазуп принялся мастерить очередную скрипку. Голоса пяти уже звучали в концертах симфонических оркестров, а на шестой играл сын. И все же снова и снова он обращался к наследию великих мастеров — Страдивари, Гварнери, противоречивым их суждениям о своем высоком ремесле... Глазуп отлично знал: если берешься делать скрипку, торопливость, риск нужно исключить. Это не то что дом, который строители — кровь из носу — должны сдать в положенный планом срок и потому порой допускают неточности и даже грубые промахи. Скрипка — инструмент сложный, тонкий, с душой и голосом человека. В мелодии ее слиты воедино серебро и медь. Для деки Глазупу посчастливилось найти редкостный материал — вековую ель. Да и сохла она, очевидно, добрую сотню лет. Он раздобыл ее, когда на бывшей рижской барахолке сносили старые склады скобяных товаров. Узнав об этом, Глазуп был тут как тут. Их кровля опиралась на мощные деревянные колонны. Когда один из рабочих ударил топором по толстой балке, словно раздался стон, подобный человеческому, и на какое-то мгновение замер в воздухе.
— Отдай мне эту балку на скрипки,— попросил Глазуп.
— Гони трояк да забирай отсюда побыстрее!..— ответил рабочий.— А то на дрова пойдет...
Когда Глазуп вез балку на грузовике домой, он представлял себе, как в одном из лесов Латвии могучая ель раскинула свой зеленый шатер и все ветры и лесные птицы пели в нем свои песни. И в ушах Глазупа уже звучали голоса сделанных его руками новых скрипок, которые в концертных залах заставят людей и радоваться и грустить.
Да, материалом для скрипичных дек Глазуп был обеспечен до конца дней своих, и если Имант унаследует отцовское ремесло, то эта чудесная, равномерно высохшая за десятилетия еловая колонна послужит и сыну для его смычковых.
Но куда трудней найти такого же качества клен для низа скрипки. Клен труднее поддается сушке: твердые и мягкие слои древесины отдают влагу неравномерно. Порой это проявлялось лишь тогда, когда работа над инструментом была уже завершена. И такие скрипки могли пригодиться разве только для ресторанных оркестров, где царят ударные.
В дверь постучали: это почтальон принес письмо. От кого бы? Вот уже десять лет, как он развелся с Джиной, она редко подавала о себе весть. Глазуп надел очки и взглянул на конверт — от матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187