«Дамы и господа, прошу не шуметь! Я буду спать».
Вскоре он действительно задремал и запыхтел, как водокачка. Его кнутообразная шея качалась из стороны в сторону вместе с автобусом, выбиравшимся из одной разъезженной колеи и тут же попадавшим в другую.
Старые раскисшие осенние большаки! Кто их сам не изъездил, тот не поймет, что значили в ту пору десяток-другой километров в дребезжащем автобусе, перекроенном из видавшего виды грузовика. Разве то, что вы видите сейчас,— это дороги? Разве можно, не прибегая к помощи врача, проверить на них состояние здоровья и физическую выносливость пассажиров? А тогда? Чуть ли не на каждом километре приходилось делать остановку, чтобы позволить то одному, то другому выйти подышать свежим воздухом. И Сприцису Ямпадрицису пришлось раза три воспользоваться этой возможностью, что не вызвало ни насмешек, ни даже улыбки. На такой дороге да в такой машине за себя никто не ручался»
Еле живые, наконец добрались мы до прекрасной долины Абавы. По ту сторону ее, над крышей и трубой Сабильского кирпичного завода, возвышалась Винная горка. Проехав деревянный мост, забрав последних пассажиров у единственного в городке трактира, мы отправились дальше. *
На глинистом неровном скате горы перегревшийся мотор зачихал и зафыркал. Автобус остановился, постоял, потом сделал рывок и замер. Из кабины высунул голову шофер.
— Дамы и господа,— сказал он устало,— придется выйти подтолкнуть.
Напрасно пассажиры отводили глаза.
— Ну что, оглохли? — торопила кондукторша.— Вылезайте! Не ночевать же тут!
Я встал и выбрался наружу. Ноги по щиколотку утонули в жидкой грязи. Вскоре автобус опустел. Только Сприцис Ямпадрицис сидел как ни в чем не бывало.
— Я не могу,— отговаривался он.— Я не так одет.
— Сказано, вылезай, значит, вылезай! — стояла на своем кондукторша.
— В самом-то деле,— поддержал ее кто-то,— мы не ишаки, чтоб за него грязь месить.
— Раз, два — взяли! — покрикивал из кабины шофер.
— Пока это чучело не выйдет, мы толкать не будем,— заявила дородная тетушка.— Барин какой нашелся! Павой вырядился, ножки боится замочить. Слазь, что ли, шут гороховый!
Кондукторша с такой силой тряхнула поэта, что с его змеевидных кудрей слетел котелок.
— Сойдешь или нет? —
— Попрошу рукам волю не давать! — поднимая котелок, закричал Сприцис Ямпадрицис.
— Ничего, не сахарный, не растаешь! Слезай, говорят.
Сприцис нехотя приблизился к двери.
— Поживей, поживей! — не стерпела кондукторша и подтолкнула его к выходу. Сприцис Ямпадрицис не рассчитывал на постороннюю помощь и, словно мешок, вывалился в открытую дверь — да прямо в грязь.
Поднявшись и оглядев свой испорченный костюм, Сприцис Ямпадрицис пришел в неописуемую ярость.
— Вы за это заплатите! — пригрозил он.— Я на вас в суд подам!
— Эх ты, непутевый! — ворчала дородная тетушка.— Берись за колесо да подталкивай.
Пристроившись кто где, пассажиры принялись толкать автобус вверх по крутому склону. Дорога представляла собой сплошное месиво, так что было безразлично, с какой стороны стоять. Сприцис Ямпадрицис, захваченный общим энтузиазмом, принимал посильное участие. Когда же автобус взобрался в гору и все заняли места, он вдруг испустил ужасающий крик. Вцепившись в сумку кондукторши, он со слезами на глазах запричитал:
— Госпожа кондукторша! Задержите! Не уезжайте! Я потерял на дороге штиблет.
Действительно, на одной ноге вместо блестящей лаковой туфли у него красовался рваный, перепачканный глиной носок с торчащим большим пальцем. Но кондукторша и на сей раз не уступила.
— Да где его найдешь, штиблет-то твой! Небось грязью захлебнулся. Скажи спасибо, что сам уцелел.
— И чего в деревню едучи вырядился,— не унималась тетушка.— Ну и молодежь пошла! Непутевые какие-то. В кого только уродились?
Пассажиры одобрительно засмеялись. Сприцис Ям-падрицис наконец соизволил узнать меня, сел рядом и со слезами на глазах зашептал:
— Хоть ты, дружище, войди в положение! Ведь эта не мои штиблеты. Все, что на мне, все взято напрокат. Кто знал, что случится такая трагедия!
—* В самом-то деле, зачем так вырядился? Можно было и попроще,— не удержался я от упрека.
— Все твердят: зачем, почему! — воскликнул Сприцис, роняя слезы на мои перепачканные глиной колени.— Как ты не поймешь, что без этого нельзя. Разве встретили ^ они меня тушем, явись я без смокинга и лакированных штиблет? Приглашали бы меня наперебой волостные дамы? А начальник айзсаргов? Видал, как он заискивал передо мной? Кто будет ставить мои пьесы, если не они? Кто станет читать мои стихи? Нет, ты ничего не понимаешь. И кто мог подумать, что случится такая трагедия? Ну, что мне теперь делать?
— На худой конец, смокинг можно было снять, а брюки подвернуть,— сказал я.— И уж разулся бы заодно.
— Легко тебе говорить,— прошептал он.— Как я разденусь, если на мне, кроме манишки, ничего больше нет.
— Так уж прямо и ничего — ни рубашки, ни...
— Тсс, тише! В том-то и дело. Ничего не осталось, все продал, чтобы взять напрокат костюм. Я погиб. Один выход — петлю на шею. Какая трагедия!
— В таком случае,— сказал я, пожимая его перепачканную руку,— прими заранее мое соболезнование...
Автобус подкатил к станции, и мы расстались: Сприцис Ямпадрицис ехал первым классом.
На следующее утро, внимательно просмотрев газеты, я не нашел в них ни полслова о том, что известный поэт и драматург Сприцис Ямпадрицис покончил жизнь самоубийством. Для меня так и осталось секретом, каким образом он вышел из трагедийного положения.
БУКВЫ
Буквы, из которых слагаются слова, в детстве казались мне волшебными, загадочными. Меня удивляло, что взрослые могут запомнить такое количество
букв. Научившись читать, я задался другим вопросом: как люди переносят буквы ш страницы книг и газет.
Эту тайну я разгадал, поступив в полиграфическое училище. Затаив дыхание, взял я впервые в руки настоящую, «живую» букву — продолговатый металлический брусочек, который попахивал керосином и оставлял на пальцах серые, смываемые пятна. Вскоре десятки тысяч таких букв, уложенных в набор,— после того как книга или газета отпечатаны,— мне самому приходилось промывать керосином, зеленоватым мыльным раствором и сильной струей воды. Так я узнал, отчего свежие газеты слегка попахивают керосином. И позднее, из наборщика сделавшись печатником, я продолжал открывать для себя новые тайны и превращения букв. Моя жизнь все теснее сплеталась с этой простой и в то же время таинственной типографской буквой, по чьей милости мне не раз случалось попадать во всякие переделки. Расскажу об одной из них.
Было это летом 1935 года. Мне предстояло получить и передать куда требовалось набор шрифтов для подпольной типографии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Вскоре он действительно задремал и запыхтел, как водокачка. Его кнутообразная шея качалась из стороны в сторону вместе с автобусом, выбиравшимся из одной разъезженной колеи и тут же попадавшим в другую.
Старые раскисшие осенние большаки! Кто их сам не изъездил, тот не поймет, что значили в ту пору десяток-другой километров в дребезжащем автобусе, перекроенном из видавшего виды грузовика. Разве то, что вы видите сейчас,— это дороги? Разве можно, не прибегая к помощи врача, проверить на них состояние здоровья и физическую выносливость пассажиров? А тогда? Чуть ли не на каждом километре приходилось делать остановку, чтобы позволить то одному, то другому выйти подышать свежим воздухом. И Сприцису Ямпадрицису пришлось раза три воспользоваться этой возможностью, что не вызвало ни насмешек, ни даже улыбки. На такой дороге да в такой машине за себя никто не ручался»
Еле живые, наконец добрались мы до прекрасной долины Абавы. По ту сторону ее, над крышей и трубой Сабильского кирпичного завода, возвышалась Винная горка. Проехав деревянный мост, забрав последних пассажиров у единственного в городке трактира, мы отправились дальше. *
На глинистом неровном скате горы перегревшийся мотор зачихал и зафыркал. Автобус остановился, постоял, потом сделал рывок и замер. Из кабины высунул голову шофер.
— Дамы и господа,— сказал он устало,— придется выйти подтолкнуть.
Напрасно пассажиры отводили глаза.
— Ну что, оглохли? — торопила кондукторша.— Вылезайте! Не ночевать же тут!
Я встал и выбрался наружу. Ноги по щиколотку утонули в жидкой грязи. Вскоре автобус опустел. Только Сприцис Ямпадрицис сидел как ни в чем не бывало.
— Я не могу,— отговаривался он.— Я не так одет.
— Сказано, вылезай, значит, вылезай! — стояла на своем кондукторша.
— В самом-то деле,— поддержал ее кто-то,— мы не ишаки, чтоб за него грязь месить.
— Раз, два — взяли! — покрикивал из кабины шофер.
— Пока это чучело не выйдет, мы толкать не будем,— заявила дородная тетушка.— Барин какой нашелся! Павой вырядился, ножки боится замочить. Слазь, что ли, шут гороховый!
Кондукторша с такой силой тряхнула поэта, что с его змеевидных кудрей слетел котелок.
— Сойдешь или нет? —
— Попрошу рукам волю не давать! — поднимая котелок, закричал Сприцис Ямпадрицис.
— Ничего, не сахарный, не растаешь! Слезай, говорят.
Сприцис нехотя приблизился к двери.
— Поживей, поживей! — не стерпела кондукторша и подтолкнула его к выходу. Сприцис Ямпадрицис не рассчитывал на постороннюю помощь и, словно мешок, вывалился в открытую дверь — да прямо в грязь.
Поднявшись и оглядев свой испорченный костюм, Сприцис Ямпадрицис пришел в неописуемую ярость.
— Вы за это заплатите! — пригрозил он.— Я на вас в суд подам!
— Эх ты, непутевый! — ворчала дородная тетушка.— Берись за колесо да подталкивай.
Пристроившись кто где, пассажиры принялись толкать автобус вверх по крутому склону. Дорога представляла собой сплошное месиво, так что было безразлично, с какой стороны стоять. Сприцис Ямпадрицис, захваченный общим энтузиазмом, принимал посильное участие. Когда же автобус взобрался в гору и все заняли места, он вдруг испустил ужасающий крик. Вцепившись в сумку кондукторши, он со слезами на глазах запричитал:
— Госпожа кондукторша! Задержите! Не уезжайте! Я потерял на дороге штиблет.
Действительно, на одной ноге вместо блестящей лаковой туфли у него красовался рваный, перепачканный глиной носок с торчащим большим пальцем. Но кондукторша и на сей раз не уступила.
— Да где его найдешь, штиблет-то твой! Небось грязью захлебнулся. Скажи спасибо, что сам уцелел.
— И чего в деревню едучи вырядился,— не унималась тетушка.— Ну и молодежь пошла! Непутевые какие-то. В кого только уродились?
Пассажиры одобрительно засмеялись. Сприцис Ям-падрицис наконец соизволил узнать меня, сел рядом и со слезами на глазах зашептал:
— Хоть ты, дружище, войди в положение! Ведь эта не мои штиблеты. Все, что на мне, все взято напрокат. Кто знал, что случится такая трагедия!
—* В самом-то деле, зачем так вырядился? Можно было и попроще,— не удержался я от упрека.
— Все твердят: зачем, почему! — воскликнул Сприцис, роняя слезы на мои перепачканные глиной колени.— Как ты не поймешь, что без этого нельзя. Разве встретили ^ они меня тушем, явись я без смокинга и лакированных штиблет? Приглашали бы меня наперебой волостные дамы? А начальник айзсаргов? Видал, как он заискивал передо мной? Кто будет ставить мои пьесы, если не они? Кто станет читать мои стихи? Нет, ты ничего не понимаешь. И кто мог подумать, что случится такая трагедия? Ну, что мне теперь делать?
— На худой конец, смокинг можно было снять, а брюки подвернуть,— сказал я.— И уж разулся бы заодно.
— Легко тебе говорить,— прошептал он.— Как я разденусь, если на мне, кроме манишки, ничего больше нет.
— Так уж прямо и ничего — ни рубашки, ни...
— Тсс, тише! В том-то и дело. Ничего не осталось, все продал, чтобы взять напрокат костюм. Я погиб. Один выход — петлю на шею. Какая трагедия!
— В таком случае,— сказал я, пожимая его перепачканную руку,— прими заранее мое соболезнование...
Автобус подкатил к станции, и мы расстались: Сприцис Ямпадрицис ехал первым классом.
На следующее утро, внимательно просмотрев газеты, я не нашел в них ни полслова о том, что известный поэт и драматург Сприцис Ямпадрицис покончил жизнь самоубийством. Для меня так и осталось секретом, каким образом он вышел из трагедийного положения.
БУКВЫ
Буквы, из которых слагаются слова, в детстве казались мне волшебными, загадочными. Меня удивляло, что взрослые могут запомнить такое количество
букв. Научившись читать, я задался другим вопросом: как люди переносят буквы ш страницы книг и газет.
Эту тайну я разгадал, поступив в полиграфическое училище. Затаив дыхание, взял я впервые в руки настоящую, «живую» букву — продолговатый металлический брусочек, который попахивал керосином и оставлял на пальцах серые, смываемые пятна. Вскоре десятки тысяч таких букв, уложенных в набор,— после того как книга или газета отпечатаны,— мне самому приходилось промывать керосином, зеленоватым мыльным раствором и сильной струей воды. Так я узнал, отчего свежие газеты слегка попахивают керосином. И позднее, из наборщика сделавшись печатником, я продолжал открывать для себя новые тайны и превращения букв. Моя жизнь все теснее сплеталась с этой простой и в то же время таинственной типографской буквой, по чьей милости мне не раз случалось попадать во всякие переделки. Расскажу об одной из них.
Было это летом 1935 года. Мне предстояло получить и передать куда требовалось набор шрифтов для подпольной типографии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187