Следуя этому закону, верзила
возразил маленькому:
-- Кабы мог, удрал бы!
-- А на кой ему удирать?-- отозвался маленький толстяк.--
Он и так на воле, не в гарнизонной тюрьме. Вот пакет у меня.
-- А что там, в этом пакете? -- спросил верзила.
-- Не знаю.
-- Видишь, не знаешь, а говоришь...
Карлов мост они миновали в полном молчании. Но на Карловой
улице маленький толстяк опять заговорил со Швейком:
-- Ты не знаешь, зачем мы ведем тебя к фельдкурату?
-- На исповедь,-- небрежно ответил Швейк.-- Завтра меня
повесят. Так всегда делается. Это, как говорится, для
успокоения души.
-- А за что тебя будут... того? -- осторожно спросил
верзила, между тем как толстяк с соболезнованием посмотрел на
Швейка.
Оба конвоира были ремесленники из деревни, отцы семейств.
-- Не знаю,-- ответил Швейк, добродушно улыбаясь.-- Я
ничего не знаю. Видно, судьба.
-- Стало быть, ты родился под несчастливой звездой,--
тоном знатока с сочувствием заметил маленький.-- У нас в селе
Ясенной, около Йозефова, еще во время прусской войны тоже вот
так повесили одного. Пришли за ним, ничего не сказали и в
Йозефе повесили.
-- Я думаю,-- скептически заметил долговязый,-- что так,
ни за что ни про что, человека не вешают. Должна быть
какая-нибудь причина. Такие вещи просто так не делаются.
-- В мирное время,-- заметил Швейк,-- может, оно и так, а
во время войны один человек во внимание не принимается. Он
должен пасть на поле брани или быть повешен дома! Что в лоб,
что по лбу.
-- Послушай, а ты не политический? -- спросил верзила. По
тону его было заметно, что он начинает сочувствовать Швейку.
-- Политический, даже очень,-- улыбнулся Швейк.
-- Может, ты национальный социалист?
Но тут уж маленький, в свою очередь, стал осторожным и
вмешался в разговор.
-- Нам-то что,-- сказал он.-- Смотри-ка, кругом пропасть
народу, и все на нас глазеют. Если бы мы могли где-нибудь в
воротах снять штыки, чтобы это... не так бросалось в глаза. Ты
не удерешь? А то, знаешь, нам влетит. Верно, Тоник? --
обратился он к верзиле.
Тот тихо отозвался:
-- Штыки-то мы могли бы снять. Все-таки это наш человек.--
Он перестал быть скептиком, и душа его наполнилась состраданием
к Швейку.
Они вместе высмотрели подходящее место за воротами, сняли
там штыки, и толстяк разрешил Швейку пойти рядом.
-- Небось курить хочется? Да? -- спросил он.-- Кто
знает...
Он хотел сказать: "Кто знает, дадут ли тебе закурить,
перед тем как повесят",-- но не докончил фразы, поняв, что это
было бы бестактно.
Все закурили, и конвоиры стали рассказывать Швейку о своих
семьях, живущих в районе Краловеградца, о женах, о детях, о
клочке землицы, о единственной корове...
-- Пить хочется,-- заметил Швейк.
Долговязый и маленький переглянулись.
-- По одной кружке и мы бы пропустили,-- сказал маленький,
почувствовав, что верзила тоже согласен,-- но там, где бы на
нас не очень глазели.
-- Идемте в "Куклик",-- предложил Швейк,-- ружья вы
оставите там на кухне. Хозяин в "Куклике" -- Серабона, сокол,
его нечего бояться. Там играют на скрипке и на гармонике,
бывают уличные девки и другие приличные люди, которых не
пускают в "репрезентяк".
Верзила и толстяк снова переглянулись, и верзила решил:
-- Ну что ж, зайдем, до Карлина еще далеко.
По дороге Швейк рассказывал разные анекдоты, и они в
чудесном настроении пришли в "Куклик" и поступили так, как
советовал Швейк. Ружья спрятали на кухне и пошли в общий зал,
где скрипка с гармошкой наполняли все помещение звуками
излюбленной песни "На Панкраце, на холме, есть чудесная аллея".
Какая-то барышня сидела на коленях у юноши потасканного
вида, с безукоризненным пробором, и пела сиплым голосом:
Обзавелся я девчонкой,
А гуляет с ней другой.
За одним столом спал пьяный сардинщик. Время от времени он
просыпался, ударял кулаком по столу, бормотал: "Не выйдет!" --
и снова засыпал. За бильярдом под зеркалом сидели три девицы и
хором кричали железнодорожному кондуктору:
-- Молодой человек, угостите нас вермутом!
Неподалеку от музыкантов двое спорили о какой-то Марженке,
которую вчера во время облавы "сцапал" патруль. Один утверждал,
что видел это собственными глазами, другой же уверял, будто
вчера она с одним солдатом пошла спать в гостиницу "Вальшум".
У самых дверей, в компании штатских, сидел солдат и
рассказывал о том, как его ранили в Сербии. Одна рука у него
была на перевязи, а карманы набиты сигаретами, полученными от
собеседников. Он то и дело повторял, что больше уже не может
пить, а один из компании, плешивый старикашка, без устали его
угощал.
-- Да выпейте уж, солдатик! Кто знает, свидимся ли когда
еще? Велеть, чтоб вам сыграли? Попросить "Сиротку"?
Это была любимая песня лысого старика. И действительно,
минуту спустя скрипка с гармошкой завыли "Сиротку". У старика
выступили слезы на глазах, и он затянул дребезжащим голосом:
Чуть понятливее стала,
Все о маме вопрошала,
Все о маме вопрошала.
Из-за другого стола послышалось:
-- Хватит! Ну их к черту! Катитесь вы с вашей "Сироткой"!
И, прибегнув к последнему средству убеждения, вражеский
стол грянул:
Разлука, ах, разлука --
Для сердца злая мука.
-- Франта,-- позвали они раненого солдата, когда, заглушив
"Сиротку", допели "Разлуку" до конца.-- Франта, брось их, иди
садись к нам! Плюнь на них и гони сюда сигареты. Брось
забавлять этих чудаков!
Швейк и его конвоиры с интересом наблюдали за всем
происходящим. Швейк,-- он часто сиживал тут еще до войны,--
пустился в воспоминания о том, как здесь, бывало, внезапно
появлялся с облавой полицейский комиссар Драшнер и как его
боялись проститутки, которые сложили про него песенку. Раз они
даже запели ее хором:
Как от Драшнера от пана
Паника поднялась.
Лишь одна Марженка спьяна
Его не боялась...
В этот момент вошел Драшнер со своей свитой, грозный и
неумолимый. Последовавшая затем сцена напоминала охоту на
куропаток: полицейские согнали всех в кучу. Швейк тоже очутился
в этой куче и, на свою беду, когда комиссар Драшкер потребовал
у него удостоверение личности, спросил: "А у вас есть на это
разрешение полицейского управления?" Потом Швейк вспомнил об
одном поэте, который сиживал вон там под зеркалом и среди шума
и гама, под звуки гармошки, сочинял стихи и тут же читал их
проституткам,
У конвоиров Швейка никаких воспоминаний подобного рода не
было. Для них все было внове. Им тут начинало нравиться.
Маленький толстяк первым почувствовал себя здесь как рыба в
воде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
возразил маленькому:
-- Кабы мог, удрал бы!
-- А на кой ему удирать?-- отозвался маленький толстяк.--
Он и так на воле, не в гарнизонной тюрьме. Вот пакет у меня.
-- А что там, в этом пакете? -- спросил верзила.
-- Не знаю.
-- Видишь, не знаешь, а говоришь...
Карлов мост они миновали в полном молчании. Но на Карловой
улице маленький толстяк опять заговорил со Швейком:
-- Ты не знаешь, зачем мы ведем тебя к фельдкурату?
-- На исповедь,-- небрежно ответил Швейк.-- Завтра меня
повесят. Так всегда делается. Это, как говорится, для
успокоения души.
-- А за что тебя будут... того? -- осторожно спросил
верзила, между тем как толстяк с соболезнованием посмотрел на
Швейка.
Оба конвоира были ремесленники из деревни, отцы семейств.
-- Не знаю,-- ответил Швейк, добродушно улыбаясь.-- Я
ничего не знаю. Видно, судьба.
-- Стало быть, ты родился под несчастливой звездой,--
тоном знатока с сочувствием заметил маленький.-- У нас в селе
Ясенной, около Йозефова, еще во время прусской войны тоже вот
так повесили одного. Пришли за ним, ничего не сказали и в
Йозефе повесили.
-- Я думаю,-- скептически заметил долговязый,-- что так,
ни за что ни про что, человека не вешают. Должна быть
какая-нибудь причина. Такие вещи просто так не делаются.
-- В мирное время,-- заметил Швейк,-- может, оно и так, а
во время войны один человек во внимание не принимается. Он
должен пасть на поле брани или быть повешен дома! Что в лоб,
что по лбу.
-- Послушай, а ты не политический? -- спросил верзила. По
тону его было заметно, что он начинает сочувствовать Швейку.
-- Политический, даже очень,-- улыбнулся Швейк.
-- Может, ты национальный социалист?
Но тут уж маленький, в свою очередь, стал осторожным и
вмешался в разговор.
-- Нам-то что,-- сказал он.-- Смотри-ка, кругом пропасть
народу, и все на нас глазеют. Если бы мы могли где-нибудь в
воротах снять штыки, чтобы это... не так бросалось в глаза. Ты
не удерешь? А то, знаешь, нам влетит. Верно, Тоник? --
обратился он к верзиле.
Тот тихо отозвался:
-- Штыки-то мы могли бы снять. Все-таки это наш человек.--
Он перестал быть скептиком, и душа его наполнилась состраданием
к Швейку.
Они вместе высмотрели подходящее место за воротами, сняли
там штыки, и толстяк разрешил Швейку пойти рядом.
-- Небось курить хочется? Да? -- спросил он.-- Кто
знает...
Он хотел сказать: "Кто знает, дадут ли тебе закурить,
перед тем как повесят",-- но не докончил фразы, поняв, что это
было бы бестактно.
Все закурили, и конвоиры стали рассказывать Швейку о своих
семьях, живущих в районе Краловеградца, о женах, о детях, о
клочке землицы, о единственной корове...
-- Пить хочется,-- заметил Швейк.
Долговязый и маленький переглянулись.
-- По одной кружке и мы бы пропустили,-- сказал маленький,
почувствовав, что верзила тоже согласен,-- но там, где бы на
нас не очень глазели.
-- Идемте в "Куклик",-- предложил Швейк,-- ружья вы
оставите там на кухне. Хозяин в "Куклике" -- Серабона, сокол,
его нечего бояться. Там играют на скрипке и на гармонике,
бывают уличные девки и другие приличные люди, которых не
пускают в "репрезентяк".
Верзила и толстяк снова переглянулись, и верзила решил:
-- Ну что ж, зайдем, до Карлина еще далеко.
По дороге Швейк рассказывал разные анекдоты, и они в
чудесном настроении пришли в "Куклик" и поступили так, как
советовал Швейк. Ружья спрятали на кухне и пошли в общий зал,
где скрипка с гармошкой наполняли все помещение звуками
излюбленной песни "На Панкраце, на холме, есть чудесная аллея".
Какая-то барышня сидела на коленях у юноши потасканного
вида, с безукоризненным пробором, и пела сиплым голосом:
Обзавелся я девчонкой,
А гуляет с ней другой.
За одним столом спал пьяный сардинщик. Время от времени он
просыпался, ударял кулаком по столу, бормотал: "Не выйдет!" --
и снова засыпал. За бильярдом под зеркалом сидели три девицы и
хором кричали железнодорожному кондуктору:
-- Молодой человек, угостите нас вермутом!
Неподалеку от музыкантов двое спорили о какой-то Марженке,
которую вчера во время облавы "сцапал" патруль. Один утверждал,
что видел это собственными глазами, другой же уверял, будто
вчера она с одним солдатом пошла спать в гостиницу "Вальшум".
У самых дверей, в компании штатских, сидел солдат и
рассказывал о том, как его ранили в Сербии. Одна рука у него
была на перевязи, а карманы набиты сигаретами, полученными от
собеседников. Он то и дело повторял, что больше уже не может
пить, а один из компании, плешивый старикашка, без устали его
угощал.
-- Да выпейте уж, солдатик! Кто знает, свидимся ли когда
еще? Велеть, чтоб вам сыграли? Попросить "Сиротку"?
Это была любимая песня лысого старика. И действительно,
минуту спустя скрипка с гармошкой завыли "Сиротку". У старика
выступили слезы на глазах, и он затянул дребезжащим голосом:
Чуть понятливее стала,
Все о маме вопрошала,
Все о маме вопрошала.
Из-за другого стола послышалось:
-- Хватит! Ну их к черту! Катитесь вы с вашей "Сироткой"!
И, прибегнув к последнему средству убеждения, вражеский
стол грянул:
Разлука, ах, разлука --
Для сердца злая мука.
-- Франта,-- позвали они раненого солдата, когда, заглушив
"Сиротку", допели "Разлуку" до конца.-- Франта, брось их, иди
садись к нам! Плюнь на них и гони сюда сигареты. Брось
забавлять этих чудаков!
Швейк и его конвоиры с интересом наблюдали за всем
происходящим. Швейк,-- он часто сиживал тут еще до войны,--
пустился в воспоминания о том, как здесь, бывало, внезапно
появлялся с облавой полицейский комиссар Драшнер и как его
боялись проститутки, которые сложили про него песенку. Раз они
даже запели ее хором:
Как от Драшнера от пана
Паника поднялась.
Лишь одна Марженка спьяна
Его не боялась...
В этот момент вошел Драшнер со своей свитой, грозный и
неумолимый. Последовавшая затем сцена напоминала охоту на
куропаток: полицейские согнали всех в кучу. Швейк тоже очутился
в этой куче и, на свою беду, когда комиссар Драшкер потребовал
у него удостоверение личности, спросил: "А у вас есть на это
разрешение полицейского управления?" Потом Швейк вспомнил об
одном поэте, который сиживал вон там под зеркалом и среди шума
и гама, под звуки гармошки, сочинял стихи и тут же читал их
проституткам,
У конвоиров Швейка никаких воспоминаний подобного рода не
было. Для них все было внове. Им тут начинало нравиться.
Маленький толстяк первым почувствовал себя здесь как рыба в
воде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212