А у нас? Вши! Чесотка! Оспа и холера! Вчера у нас, в
нашей проклятой деревне, три хлопа почернели от холеры...
Милосердный бог проклял Лисковец!
Тут Швейк величественно махнул рукой.
-- Паны добродии! -- начал он, подражая голосу старосты.--
Читал я однажды в одной книжке, что во время шведских войн,
когда был дан приказ расквартировать полки в таком-то и
таком-то селе, а староста отговаривался и отказывался помочь в
этом, его повесили на ближайшем дереве. Кроме того, один
капрал-поляк рассказал мне сегодня в Саноке, что, когда
квартирьеры приходят, староста обязан созвать всех десятских,
те идут с квартирьерами по хатам и просто говорят: "Здесь
поместятся трое, тут четверо, в доме священника расположатся
господа офицеры". И через полчаса все должно быть подготовлено.
Пан добродий,-- с серьезным видом обратился Швейк к старосте,--
где здесь у тебя ближайшее дерево?
Староста не понял, что значит слово "дерево", и поэтому
Швейк объяснил ему, что это береза, дуб, груша, яблоня,--
словом, все, что имеет крепкие сучья. Староста опять не понял,
а когда услышал названия некоторых фруктовых деревьев,
испугался, так как черешня поспела, и сказал, что ничего такого
не знает, у него перед домом стоит только дуб.
-- Хорошо,-- сказал Швейк, делая рукой международный знак
повешения.-- Мы тебя повесим здесь, перед твоей хатой, так как
ты должен сознавать, что сейчас война и что мы получили приказ
спать здесь, а не в какой-то Кросенке. Ты, брат, или не будешь
нам менять наши стратегические планы, или будешь качаться, как
говорится в той книжке о шведских войнах... Такой случай,
господа, был раз на маневрах у Велького Мезиржичи...
Тут Швейка перебил старший писарь Ванек:
-- Это, Швейк, вы нам расскажете потом,-- и тут же
обратился к старосте: -- Итак, теперь тревога и квартиры!
Староста затрясся и, заикаясь, забормотал, что он хотел
устроить своих благодетелей получше, но если иначе нельзя, то в
деревне все же кой-что найдется и паны будут довольны, он
сейчас принесет фонарь.
Когда он вышел из горницы, которую скудно освещала
маленькая лампадка, зажженная под образом какого-то
скрюченного, как калека, святого, Ходоунский воскликнул:
-- Куда делся наш Балоун?
Но не успели они оглянуться, за печкой тихонько открылась
дверь, ведшая куда-то во двор, и в нее протиснулся Балоун. Он
осмотрелся, убедился, что старосты нет, и прогнусавил, словно у
него был страшный насморк:
-- Я-я был в кла-до-вой, су-сунул во что-то хуку, набгал
полный хот, а теперь оно пгхистало к небу. Оно ни сладко, ни
солено. Это тесто.
Старший писарь Ванек направил на него фонарь, и все
удостоверились, что в жизни им еще не приходилось видеть столь
перемазанного австрийского солдата. Они испугались, заметив,
что гимнастерка на Балоуне топорщится так, будто он на
последнем месяце беременности.
-- Что с тобой, Балоун? -- с участием спросил Швейк, тыча
пальцем в раздувшийся живот денщика.
-- Это огухцы,-- хрипел Балоун, давясь тестом, которое не
пролезало ни вверх, ни вниз.-- Осторожно, это соленые огухцы, я
в чулане съел трхи, а остальные принес вам.
Балоун стал вытаскивать из-за пазухи огурец за огурцом и
раздавать их.
На пороге вырос староста с фонарем. Увидев эту сцену, он
перекрестился и завопил:
-- Москали забирали, и наши забирают!
Сопровождаемые сворой собак, они все вместе отправились в
село. Собаки упорно держались Балоуна и норовили влезть к нему
в карман штанов: там лежал кусок сала, также добытый в
кладовке, но из алчности предательски утаенный от товарищей.
-- Что это на тебя собаки лезут? -- поинтересовался Швейк.
После долгого размышления Балоун ответил:
-- Чуют доброго человека.
Он ничем себя не выдал, хотя одна из собак все время
хватала его за руку, которой он придерживал сало.
Во время поисков квартир было установлено, что Лисковец --
большой поселок, действительно сильно истощенный войной.
Правда, он не пострадал от пожаров, воюющие стороны каким-то
чудом не втянули его в сферу военных действий, но зато именно
здесь разместилось население начисто уничтоженных сел Хырова,
Грабова и Голубли.
В некоторых хатах ютилось по восемь семейств. Вследствие
потерь, нанесенных грабительской войной, один из периодов
которой пронесся над ними, как бурное наводнение, они терпели
страшную нужду.
Роту пришлось разместить в маленьком разрушенном
винокуренном заводе на другом конце села. В бродильне завода
разместилось всего полроты. Остальные были размещены по десять
человек в нескольких усадьбах, куда богатые шляхтичи не
впускали несчастную голытьбу, обнищавших и лишенных земли
беженцев.
Штаб роты со всеми офицерами, старшим писарем Ванеком,
денщиками, телефонистом, санитарами, поваром и Швейком
разместился в доме сельского священника, который тоже не
впустил к себе ни одной разоренной семьи из окрестных сел.
Поэтому свободного места у него было много.
Ксендз был высокий худой старик, в выцветшей засаленной
рясе. Из скупости он почти ничего не ел. Отец воспитал его в
ненависти к русским, однако эту ненависть как рукой сняло после
отступления русских, когда в село пришли солдаты австрийской
армии. Они сожрали всех гусей и кур, которых русские не
тронули, хоть у него стояли лохматые забайкальские казаки.
Когда же в Лисковец вступили венгры и выбрали весь мед из
ульев, он еще более яростно возненавидел австрийскую армию.
Ныне он с ненавистью смотрел на своих непрошеных ночных гостей;
ему доставляло удовольствие вертеться около них и, пожимая
плечами, злорадно повторять: "У меня ничего нет. Я нищий, вы не
найдете у меня, господа, ни кусочка хлеба".
Более всех этим был огорчен Балоун, который едва не
расплакался при виде такой нужды. Перед его мысленным взором
непрестанно мелькало представление о каком-то поросенке,
подрумяненная кожица которого хрустит и аппетитно пахнет.
Балоун клевал носом в кухне ксендза, куда время от времени
заглядывал долговязый подросток, работавший за батрака и
кухарку одновременно. Ему строго-настрого приказано было
следить за тем, чтобы в кухне чего-либо не стащили.
Но и в кухне Балоун не нашел ничего, кроме лежавшей на
солонке бумажки с тмином, который он тотчас высыпал себе в рот.
Аромат тмина вызвал у него вкусовые галлюцинации поросенка. За
домом священника, во дворе маленького винокуренного завода,
горел огонь под котлами полевой кухни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
нашей проклятой деревне, три хлопа почернели от холеры...
Милосердный бог проклял Лисковец!
Тут Швейк величественно махнул рукой.
-- Паны добродии! -- начал он, подражая голосу старосты.--
Читал я однажды в одной книжке, что во время шведских войн,
когда был дан приказ расквартировать полки в таком-то и
таком-то селе, а староста отговаривался и отказывался помочь в
этом, его повесили на ближайшем дереве. Кроме того, один
капрал-поляк рассказал мне сегодня в Саноке, что, когда
квартирьеры приходят, староста обязан созвать всех десятских,
те идут с квартирьерами по хатам и просто говорят: "Здесь
поместятся трое, тут четверо, в доме священника расположатся
господа офицеры". И через полчаса все должно быть подготовлено.
Пан добродий,-- с серьезным видом обратился Швейк к старосте,--
где здесь у тебя ближайшее дерево?
Староста не понял, что значит слово "дерево", и поэтому
Швейк объяснил ему, что это береза, дуб, груша, яблоня,--
словом, все, что имеет крепкие сучья. Староста опять не понял,
а когда услышал названия некоторых фруктовых деревьев,
испугался, так как черешня поспела, и сказал, что ничего такого
не знает, у него перед домом стоит только дуб.
-- Хорошо,-- сказал Швейк, делая рукой международный знак
повешения.-- Мы тебя повесим здесь, перед твоей хатой, так как
ты должен сознавать, что сейчас война и что мы получили приказ
спать здесь, а не в какой-то Кросенке. Ты, брат, или не будешь
нам менять наши стратегические планы, или будешь качаться, как
говорится в той книжке о шведских войнах... Такой случай,
господа, был раз на маневрах у Велького Мезиржичи...
Тут Швейка перебил старший писарь Ванек:
-- Это, Швейк, вы нам расскажете потом,-- и тут же
обратился к старосте: -- Итак, теперь тревога и квартиры!
Староста затрясся и, заикаясь, забормотал, что он хотел
устроить своих благодетелей получше, но если иначе нельзя, то в
деревне все же кой-что найдется и паны будут довольны, он
сейчас принесет фонарь.
Когда он вышел из горницы, которую скудно освещала
маленькая лампадка, зажженная под образом какого-то
скрюченного, как калека, святого, Ходоунский воскликнул:
-- Куда делся наш Балоун?
Но не успели они оглянуться, за печкой тихонько открылась
дверь, ведшая куда-то во двор, и в нее протиснулся Балоун. Он
осмотрелся, убедился, что старосты нет, и прогнусавил, словно у
него был страшный насморк:
-- Я-я был в кла-до-вой, су-сунул во что-то хуку, набгал
полный хот, а теперь оно пгхистало к небу. Оно ни сладко, ни
солено. Это тесто.
Старший писарь Ванек направил на него фонарь, и все
удостоверились, что в жизни им еще не приходилось видеть столь
перемазанного австрийского солдата. Они испугались, заметив,
что гимнастерка на Балоуне топорщится так, будто он на
последнем месяце беременности.
-- Что с тобой, Балоун? -- с участием спросил Швейк, тыча
пальцем в раздувшийся живот денщика.
-- Это огухцы,-- хрипел Балоун, давясь тестом, которое не
пролезало ни вверх, ни вниз.-- Осторожно, это соленые огухцы, я
в чулане съел трхи, а остальные принес вам.
Балоун стал вытаскивать из-за пазухи огурец за огурцом и
раздавать их.
На пороге вырос староста с фонарем. Увидев эту сцену, он
перекрестился и завопил:
-- Москали забирали, и наши забирают!
Сопровождаемые сворой собак, они все вместе отправились в
село. Собаки упорно держались Балоуна и норовили влезть к нему
в карман штанов: там лежал кусок сала, также добытый в
кладовке, но из алчности предательски утаенный от товарищей.
-- Что это на тебя собаки лезут? -- поинтересовался Швейк.
После долгого размышления Балоун ответил:
-- Чуют доброго человека.
Он ничем себя не выдал, хотя одна из собак все время
хватала его за руку, которой он придерживал сало.
Во время поисков квартир было установлено, что Лисковец --
большой поселок, действительно сильно истощенный войной.
Правда, он не пострадал от пожаров, воюющие стороны каким-то
чудом не втянули его в сферу военных действий, но зато именно
здесь разместилось население начисто уничтоженных сел Хырова,
Грабова и Голубли.
В некоторых хатах ютилось по восемь семейств. Вследствие
потерь, нанесенных грабительской войной, один из периодов
которой пронесся над ними, как бурное наводнение, они терпели
страшную нужду.
Роту пришлось разместить в маленьком разрушенном
винокуренном заводе на другом конце села. В бродильне завода
разместилось всего полроты. Остальные были размещены по десять
человек в нескольких усадьбах, куда богатые шляхтичи не
впускали несчастную голытьбу, обнищавших и лишенных земли
беженцев.
Штаб роты со всеми офицерами, старшим писарем Ванеком,
денщиками, телефонистом, санитарами, поваром и Швейком
разместился в доме сельского священника, который тоже не
впустил к себе ни одной разоренной семьи из окрестных сел.
Поэтому свободного места у него было много.
Ксендз был высокий худой старик, в выцветшей засаленной
рясе. Из скупости он почти ничего не ел. Отец воспитал его в
ненависти к русским, однако эту ненависть как рукой сняло после
отступления русских, когда в село пришли солдаты австрийской
армии. Они сожрали всех гусей и кур, которых русские не
тронули, хоть у него стояли лохматые забайкальские казаки.
Когда же в Лисковец вступили венгры и выбрали весь мед из
ульев, он еще более яростно возненавидел австрийскую армию.
Ныне он с ненавистью смотрел на своих непрошеных ночных гостей;
ему доставляло удовольствие вертеться около них и, пожимая
плечами, злорадно повторять: "У меня ничего нет. Я нищий, вы не
найдете у меня, господа, ни кусочка хлеба".
Более всех этим был огорчен Балоун, который едва не
расплакался при виде такой нужды. Перед его мысленным взором
непрестанно мелькало представление о каком-то поросенке,
подрумяненная кожица которого хрустит и аппетитно пахнет.
Балоун клевал носом в кухне ксендза, куда время от времени
заглядывал долговязый подросток, работавший за батрака и
кухарку одновременно. Ему строго-настрого приказано было
следить за тем, чтобы в кухне чего-либо не стащили.
Но и в кухне Балоун не нашел ничего, кроме лежавшей на
солонке бумажки с тмином, который он тотчас высыпал себе в рот.
Аромат тмина вызвал у него вкусовые галлюцинации поросенка. За
домом священника, во дворе маленького винокуренного завода,
горел огонь под котлами полевой кухни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212