-- спросил
следователь Бернис, приобщая телефонограмму к делу.-- Что вы
там натворили? Признаетесь или же будете ждать, пока составим
на вас обвинительный акт? Этак не годится! Не воображайте, что
вы находитесь перед каким-нибудь судом, где ведут следствие
штатские балбесы. У нас суд военный, К. und К. Militargericht/
Императорско-королевский военный суд (нем.)/. Единственным
вашим спасением от строгой и справедливой кары может быть
только полное признание.
У следователя Берниса был "свой собственный метод" на
случай утери материала против обвиняемого. Но, как видите, в
этом методе не было ничего особенного, поэтому не приходится
удивляться, что результаты такого рода расследования и допроса
всегда равнялись нулю.
Следователь Бернис считал себя настолько проницательным,
что, не имея материала против обвиняемого, не зная, в чем его
обвиняют и за что он вообще сидит в гарнизонной тюрьме, из
одних только наблюдений за поведением и выражением лица
допрашиваемого выводил заключение, за что этого человека держат
в тюрьме. Его проницательность и знание людей были так глубоки,
что одного цыгана, который попал в гарнизонную тюрьму из своего
полка за кражу нескольких дюжин белья (он был подручным у
каптенармуса), Бернис обвинил в политическом преступлении:
дескать, тот в каком-то трактире агитировал среди солдат за
создание самостоятельного государства, в составе Чехии и
Словакии, во главе с королем-славянином.
-- У нас на руках документы,-- сказал он несчастному
цыгану.-- Вам остается только признаться, в каком трактире вы
это говорили, какого полка были те солдаты, что вас слушали, и
когда это произошло.
Несчастный цыган выдумал и дату, и трактир, и полк, к
которому принадлежали его мнимые слушатели, а когда возвращался
с допроса, просто сбежал из гарнизонной тюрьмы.
-- Вы ни в чем не желаете признаваться? -- спросил Бернис,
видя, что Швейк хранит гробовое молчание.-- Вы не хотите
рассказать, как вы сюда попали, за что вас посадили? Мне-то по
крайней мере вы могли бы это сказать, пока я сам вам не
напомнил. Предупреждаю еще раз, признайтесь. Вам же лучше
будет, ибо это облегчит расследование и смягчит наказание. В
этом отношении у нас то же, что и в гражданских судах.
-- Осмелюсь доложить,-- прозвучал наконец добродушный
голос Швейка,-- я здесь, в гарнизонной тюрьме, вроде как
найденыш.
-- Что вы имеете в виду?
-- Осмелюсь доложить, я могу объяснить это очень просто...
На нашей улице живет угольщик, у него был совершенно невинный
двухлетний мальчик. Забрел раз этот мальчик с Виноград в
Либень, уселся на тротуаре,-- тут его и нашел полицейский.
Отвел он его в участок, а там его заперли, двухлетнего-то
ребенка! Видите, мальчик был совершенно невинный, а его
все-таки посадили. Если бы его спросили, за что он сидит, то --
умей он говорить -- все равно не знал бы, что ответить. Вот и
со мной приблизительно то же самое. Я тоже найденыш.
Быстрый взгляд следователя скользнул по фигуре и лицу
Швейка и разбился о них. От всего существа Швейка веяло таким
равнодушием и такой невинностью, что Бернис в раздражении
зашагал по канцелярии, и если бы не обещание фельдкурату
послать ему Швейка, то черт знает чем бы кончилось это дело.
Наконец следователь остановился у своего стола.
-- Послушайте-ка,-- сказал он Швейку, равнодушно
глазевшему по сторонам,-- если вы еще хоть раз попадетесь мне
на глаза, то долго будете помнить... Уведите его!
Пока Швейка вели назад, в шестнадцатую, Бернис вызвал к
себе смотрителя Славика.
-- Впредь до дальнейших указаний Швейк передается в
распоряжение господина фельдкурата Каца,-- коротко приказал
он.-- Заготовить пропуск. Отвести Швейка с двумя конвойными к
господину фельдкурату.
-- Прикажете отвести его в кандалах, господин поручик?
Следователь ударил кулаком по столу:
-- Осел! Я же ясно сказал: заготовить пропуск!
И все, что накопилось за день в душе следователя --
капитан Лингардт, Швейк,-- все это бурным потоком устремилось
на смотрителя и кончилось словами:
-- Поняли наконец, что вы коронованный осел!
Так полагается величать только королей и императоров, но
даже простой смотритель, особа отнюдь не коронованная, все же
не остался доволен подобным обхождением и, выходя от военного
следователя, пнул ногой арестанта, мывшего коридор. Что же
касается Швейка, то смотритель решил оставить его хотя бы еще
на одну ночь в гарнизонной тюрьме, дабы предоставить ему
возможность вкусить всех ее прелестей.
Ночь, проведенная в гарнизонной тюрьме, навсегда остается
приятным воспоминанием для каждого, побывавшего там.
Возле шестнадцатой находилась одиночка, жуткая дыра,
откуда и в описываемую нами ночь доносился вой арестованного
солдата, которому за какой-то проступок по приказанию
смотрителя Славика фельдфебель Ржепа сокрушал ребра.
Когда вой затих, в шестнадцатой слышно было только
щелканье вшей, попавших под ногти арестантов.
Над дверью в углублении, сделанном в стене, керосиновая
лампа, снабженная предохранительной решеткой, бросала на стены
тусклый свет и коптила. Запах керосина смешивался с испарением
немытых человеческих тел и с вонью параши, которая после
каждого употребления разверзала свои пучины и пускала в
шестнадцатую новую волну смрада.
Плохая пища затрудняла процесс пищеварения, и большинство
арестантов страдало скоплением газов; газы выпускались в ночную
тишину, их встречали ответные сигналы, сопровождаемые
остротами.
Из коридора доносились размеренные шаги часовых, время от
времени открывался "глазок" в двери и "архангел" заглядывал
внутрь.
На средней койке кто-то тихим голосом рассказывал:
-- Меня перевели сюда после того, как я попробовал удрать.
Раньше-то я сидел в двенадцатой. Там вроде сидят по более
легким делам. Привели к нам раз одного деревенского мужика. Его
посадили на две недели за то, что пускал к себе ночевать
солдат. Сперва думали -- политический заговор, а потом
выяснилось, что он это делал за деньги. Он должен был сидеть с
самыми мелкими преступниками, а там было полно, вот он и попал
к нам. Чего только он не принес из дому, чего только ему не
присылали! Каким-то образом ему разрешили пользоваться своими
харчами сверх тюремного пайка. И курить разрешили. Приволок он
с собой два окорока, этакий здоровенный каравай хлеба, яйца,
масло, сигареты, табак... Ну, словом, все, о чем только может
человек мечтать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
следователь Бернис, приобщая телефонограмму к делу.-- Что вы
там натворили? Признаетесь или же будете ждать, пока составим
на вас обвинительный акт? Этак не годится! Не воображайте, что
вы находитесь перед каким-нибудь судом, где ведут следствие
штатские балбесы. У нас суд военный, К. und К. Militargericht/
Императорско-королевский военный суд (нем.)/. Единственным
вашим спасением от строгой и справедливой кары может быть
только полное признание.
У следователя Берниса был "свой собственный метод" на
случай утери материала против обвиняемого. Но, как видите, в
этом методе не было ничего особенного, поэтому не приходится
удивляться, что результаты такого рода расследования и допроса
всегда равнялись нулю.
Следователь Бернис считал себя настолько проницательным,
что, не имея материала против обвиняемого, не зная, в чем его
обвиняют и за что он вообще сидит в гарнизонной тюрьме, из
одних только наблюдений за поведением и выражением лица
допрашиваемого выводил заключение, за что этого человека держат
в тюрьме. Его проницательность и знание людей были так глубоки,
что одного цыгана, который попал в гарнизонную тюрьму из своего
полка за кражу нескольких дюжин белья (он был подручным у
каптенармуса), Бернис обвинил в политическом преступлении:
дескать, тот в каком-то трактире агитировал среди солдат за
создание самостоятельного государства, в составе Чехии и
Словакии, во главе с королем-славянином.
-- У нас на руках документы,-- сказал он несчастному
цыгану.-- Вам остается только признаться, в каком трактире вы
это говорили, какого полка были те солдаты, что вас слушали, и
когда это произошло.
Несчастный цыган выдумал и дату, и трактир, и полк, к
которому принадлежали его мнимые слушатели, а когда возвращался
с допроса, просто сбежал из гарнизонной тюрьмы.
-- Вы ни в чем не желаете признаваться? -- спросил Бернис,
видя, что Швейк хранит гробовое молчание.-- Вы не хотите
рассказать, как вы сюда попали, за что вас посадили? Мне-то по
крайней мере вы могли бы это сказать, пока я сам вам не
напомнил. Предупреждаю еще раз, признайтесь. Вам же лучше
будет, ибо это облегчит расследование и смягчит наказание. В
этом отношении у нас то же, что и в гражданских судах.
-- Осмелюсь доложить,-- прозвучал наконец добродушный
голос Швейка,-- я здесь, в гарнизонной тюрьме, вроде как
найденыш.
-- Что вы имеете в виду?
-- Осмелюсь доложить, я могу объяснить это очень просто...
На нашей улице живет угольщик, у него был совершенно невинный
двухлетний мальчик. Забрел раз этот мальчик с Виноград в
Либень, уселся на тротуаре,-- тут его и нашел полицейский.
Отвел он его в участок, а там его заперли, двухлетнего-то
ребенка! Видите, мальчик был совершенно невинный, а его
все-таки посадили. Если бы его спросили, за что он сидит, то --
умей он говорить -- все равно не знал бы, что ответить. Вот и
со мной приблизительно то же самое. Я тоже найденыш.
Быстрый взгляд следователя скользнул по фигуре и лицу
Швейка и разбился о них. От всего существа Швейка веяло таким
равнодушием и такой невинностью, что Бернис в раздражении
зашагал по канцелярии, и если бы не обещание фельдкурату
послать ему Швейка, то черт знает чем бы кончилось это дело.
Наконец следователь остановился у своего стола.
-- Послушайте-ка,-- сказал он Швейку, равнодушно
глазевшему по сторонам,-- если вы еще хоть раз попадетесь мне
на глаза, то долго будете помнить... Уведите его!
Пока Швейка вели назад, в шестнадцатую, Бернис вызвал к
себе смотрителя Славика.
-- Впредь до дальнейших указаний Швейк передается в
распоряжение господина фельдкурата Каца,-- коротко приказал
он.-- Заготовить пропуск. Отвести Швейка с двумя конвойными к
господину фельдкурату.
-- Прикажете отвести его в кандалах, господин поручик?
Следователь ударил кулаком по столу:
-- Осел! Я же ясно сказал: заготовить пропуск!
И все, что накопилось за день в душе следователя --
капитан Лингардт, Швейк,-- все это бурным потоком устремилось
на смотрителя и кончилось словами:
-- Поняли наконец, что вы коронованный осел!
Так полагается величать только королей и императоров, но
даже простой смотритель, особа отнюдь не коронованная, все же
не остался доволен подобным обхождением и, выходя от военного
следователя, пнул ногой арестанта, мывшего коридор. Что же
касается Швейка, то смотритель решил оставить его хотя бы еще
на одну ночь в гарнизонной тюрьме, дабы предоставить ему
возможность вкусить всех ее прелестей.
Ночь, проведенная в гарнизонной тюрьме, навсегда остается
приятным воспоминанием для каждого, побывавшего там.
Возле шестнадцатой находилась одиночка, жуткая дыра,
откуда и в описываемую нами ночь доносился вой арестованного
солдата, которому за какой-то проступок по приказанию
смотрителя Славика фельдфебель Ржепа сокрушал ребра.
Когда вой затих, в шестнадцатой слышно было только
щелканье вшей, попавших под ногти арестантов.
Над дверью в углублении, сделанном в стене, керосиновая
лампа, снабженная предохранительной решеткой, бросала на стены
тусклый свет и коптила. Запах керосина смешивался с испарением
немытых человеческих тел и с вонью параши, которая после
каждого употребления разверзала свои пучины и пускала в
шестнадцатую новую волну смрада.
Плохая пища затрудняла процесс пищеварения, и большинство
арестантов страдало скоплением газов; газы выпускались в ночную
тишину, их встречали ответные сигналы, сопровождаемые
остротами.
Из коридора доносились размеренные шаги часовых, время от
времени открывался "глазок" в двери и "архангел" заглядывал
внутрь.
На средней койке кто-то тихим голосом рассказывал:
-- Меня перевели сюда после того, как я попробовал удрать.
Раньше-то я сидел в двенадцатой. Там вроде сидят по более
легким делам. Привели к нам раз одного деревенского мужика. Его
посадили на две недели за то, что пускал к себе ночевать
солдат. Сперва думали -- политический заговор, а потом
выяснилось, что он это делал за деньги. Он должен был сидеть с
самыми мелкими преступниками, а там было полно, вот он и попал
к нам. Чего только он не принес из дому, чего только ему не
присылали! Каким-то образом ему разрешили пользоваться своими
харчами сверх тюремного пайка. И курить разрешили. Приволок он
с собой два окорока, этакий здоровенный каравай хлеба, яйца,
масло, сигареты, табак... Ну, словом, все, о чем только может
человек мечтать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212