Он держал за
шиворот денщика и, тряся его изо всех сил, орал:
-- Где твой майор, скотина? Отвечай, животное!
Но животное не отвечало. Лицо у него посинело: генерал
слишком сильно сдавил ему горло.
Подошедший во время этой сцены майор заметил, что
несчастный денщик крепко держит под мышкой его шинель и саблю,
которые он, очевидно, принес из передней генерала.
Сцена эта показалась майору забавной, поэтому он
остановился у приоткрытой двери и молча смотрел на страдания
своего верного слуги, давно уже сидевшего у него в печенках:
денщик постоянно его обворовывал. Генерал на момент выпустил
посиневшего денщика, единственно для того, чтобы вынуть из
кармана телеграмму, которой затем он стал хлестать денщика по
лицу и по губам, крича при этом:
-- Где твой майор, скотина? Где твой майор-аудитор,
скотина, я должен передать ему служебную телеграмму...
-- Я здесь,-- отозвался майор Дервота, которому сочетание
слов "майор-аудитор" и "телеграмма" снова напомнило о его
прямых обязанностях.
-- А-а! -- воскликнул генерал Финк.-- Ты вернулся?
В его голосе было столько яду, что майор ничего не ответил
и в нерешительности остался стоять в дверях.
Генерал приказал ему следовать за ним в комнату. Когда они
сели, он бросил исхлестанную об денщика телеграмму на стол и
произнес трагическим голосом:
-- Читай, это твоя работа.
Пока майор читал телеграмму, генерал бегал по комнате,
опрокидывая стулья и табуретки, и вопил:
-- А все-таки я его повешу!
Телеграмма гласила следующее:
"Пехотинец Йозеф Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой
роты, пропал без вести 16-го с. м. на переходе Хыров--
Фельдштейн, будучи командирован как квартирьер. Немедленно
отправить пехотинца Швейка в Воялич, в штаб бригады".
Майор выдвинул ящик стола, достал оттуда карту и
задумался: Фельдштейн находится в сорока километрах к
юго-востоку от Перемышля. Каким образом к Швейку попала русская
форма в местности, находящейся на расстоянии свыше ста
пятидесяти километров от фронта,-- остается неразрешимой
загадкой. Ведь окопы тянутся по линии Сокаль -- Турзе --
Козлов.
Когда майор сообщил об этом генералу и показал на карте
место, где, согласно телеграмме, несколько дней назад пропал
Швейк, генерал заревел, как бык, так как почувствовал, что все
его надежды на полевой суд рассыпались в пух и прах. Он подошел
к телефону, вызвал караульное помещение и отдал приказ --
немедленно привести на квартиру майора арестанта Швейка.
В ожидании исполнения приказа генерал со страшными
проклятиями выражал свою досаду на то, что не распорядился
повесить Швейка немедленно, на собственный риск, без всякого
следствия.
Майор возражал и все твердил что-то о законе и
справедливости, которые идут рука об руку; он в пышных периодах
ораторствовал о справедливом суде, о роковых судебных ошибках и
вообще обо всем, что приходило ему на ум, ибо с похмелья у него
сильно болела голова и он испытывал потребность рассеяться
разговором.
Когда Швейка, наконец, привели, майор приказал ему
объяснить, что произошло у Фельдштейна и откуда вообще взялась
эта русская форма.
Швейк объяснил все надлежащим образом, подкрепив свои
положения примерами из истории людских мытарств. Когда майор
спросил, почему он об этом не говорил на допросе, Швейк
ответил, что его, собственно, никто и не спрашивал. Все вопросы
сводились лишь к одному: "Признаете ли вы, что добровольно и
без какого-либо давления надели на себя форму неприятеля?" Так
как это была правда, он ничего другого не мог сказать, кроме:
"Безусловно, да, действительно, точно так, бесспорно". С другой
стороны, он с огорчением отверг предъявленное ему на суде
обвинение в том, что он-де предал государя императора.
-- Этот человек просто идиот,-- сказал генерал майору.--
Переодеваться на плотине в русское обмундирование, бог весть
кем оставленное, позволить зачислить себя в партию пленных
русских -- на это способен только идиот.
-- Осмелюсь доложить,-- откликнулся Швейк,-- я сам за
собой иногда намечаю, что я слабоумный, особенно к вечеру...
-- Цыц, осел! -- прикрикнул на него майор и обратился к
генералу с вопросом, что теперь делать со Швейком.
-- Пусть его повесят в бригаде,-- решил генерал.
Час спустя Швейка под конвоем вели на вокзал, чтобы
доставить его в Воялич, в штаб бригады.
В тюрьме Швейк оставил маленькую памятку о себе, выцарапав
щепкой на стене в три столбика список всех супов, соусов и
закусок, которые он ел до войны. Это было своеобразным
протестом против того, что в течение двадцати четырех часов у
него маковой росинки во рту не было.
Одновременно со Швейком в бригаду пошла следующая бумага:
"На основании телеграммы No 469 пехотинец Йозеф Швейк,
сбежавший из одиннадцатой маршевой роты, передается штабу
бригады для дальнейшего расследования".
Конвой, состоявший из четырех человек, представлял собой
смесь разных национальностей. Там были поляк, венгр, немец и
чех; последнего назначили начальником конвоя: он был в чине
ефрейтора. Он чванился перед земляком-арестантом, явно
выказывая свою неограниченную власть над ним. Когда Швейк на
вокзале попросил разрешения помочиться, ефрейтор очень грубо
ответил, что мочиться он будет в бригаде.
-- Ладно,-- согласился Швейк,-- только дайте мне этот
приказ в письменной форме, чтобы, когда у меня лопнет мочевой
пузырь, все знали, кто был тому виной. На все есть закон,
господин ефрейтор.
Ефрейтор, деревенский мужик, испугался этого мочевого
пузыря, и весь конвой торжественно повел Швейка по вокзалу в
отхожее место. Вообще ефрейтор во время пути производил
впечатление человека свирепого. Он старался выглядеть таким
надутым, будто назавтра должен был получить по меньшей мере
звание командующего корпусом.
Когда они сидели в поезде на линии Перемышль-- Хыров,
Швейк, обращаясь к ефрейтору, сказал:
-- Господин ефрейтор, смотрю я на вас и вспоминаю
ефрейтора Бозбу, служившего в Тренто. Когда того произвели в
ефрейторы, он с первого же дня стал увеличиваться в объеме. У
него стали опухать щеки, а брюхо так надулось, что на следующий
день даже казенные штаны на нем не застегивались. Но что хуже
всего, у него стали расти уши. Отправили его в лазарет, и
полковой врач сказал, что так бывает со всеми ефрейторами.
Сперва их всех раздувает, но у некоторых это проходит быстро, а
данный больной очень тяжелый и может лопнуть, так как от
звездочки у него перешло на пупок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
шиворот денщика и, тряся его изо всех сил, орал:
-- Где твой майор, скотина? Отвечай, животное!
Но животное не отвечало. Лицо у него посинело: генерал
слишком сильно сдавил ему горло.
Подошедший во время этой сцены майор заметил, что
несчастный денщик крепко держит под мышкой его шинель и саблю,
которые он, очевидно, принес из передней генерала.
Сцена эта показалась майору забавной, поэтому он
остановился у приоткрытой двери и молча смотрел на страдания
своего верного слуги, давно уже сидевшего у него в печенках:
денщик постоянно его обворовывал. Генерал на момент выпустил
посиневшего денщика, единственно для того, чтобы вынуть из
кармана телеграмму, которой затем он стал хлестать денщика по
лицу и по губам, крича при этом:
-- Где твой майор, скотина? Где твой майор-аудитор,
скотина, я должен передать ему служебную телеграмму...
-- Я здесь,-- отозвался майор Дервота, которому сочетание
слов "майор-аудитор" и "телеграмма" снова напомнило о его
прямых обязанностях.
-- А-а! -- воскликнул генерал Финк.-- Ты вернулся?
В его голосе было столько яду, что майор ничего не ответил
и в нерешительности остался стоять в дверях.
Генерал приказал ему следовать за ним в комнату. Когда они
сели, он бросил исхлестанную об денщика телеграмму на стол и
произнес трагическим голосом:
-- Читай, это твоя работа.
Пока майор читал телеграмму, генерал бегал по комнате,
опрокидывая стулья и табуретки, и вопил:
-- А все-таки я его повешу!
Телеграмма гласила следующее:
"Пехотинец Йозеф Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой
роты, пропал без вести 16-го с. м. на переходе Хыров--
Фельдштейн, будучи командирован как квартирьер. Немедленно
отправить пехотинца Швейка в Воялич, в штаб бригады".
Майор выдвинул ящик стола, достал оттуда карту и
задумался: Фельдштейн находится в сорока километрах к
юго-востоку от Перемышля. Каким образом к Швейку попала русская
форма в местности, находящейся на расстоянии свыше ста
пятидесяти километров от фронта,-- остается неразрешимой
загадкой. Ведь окопы тянутся по линии Сокаль -- Турзе --
Козлов.
Когда майор сообщил об этом генералу и показал на карте
место, где, согласно телеграмме, несколько дней назад пропал
Швейк, генерал заревел, как бык, так как почувствовал, что все
его надежды на полевой суд рассыпались в пух и прах. Он подошел
к телефону, вызвал караульное помещение и отдал приказ --
немедленно привести на квартиру майора арестанта Швейка.
В ожидании исполнения приказа генерал со страшными
проклятиями выражал свою досаду на то, что не распорядился
повесить Швейка немедленно, на собственный риск, без всякого
следствия.
Майор возражал и все твердил что-то о законе и
справедливости, которые идут рука об руку; он в пышных периодах
ораторствовал о справедливом суде, о роковых судебных ошибках и
вообще обо всем, что приходило ему на ум, ибо с похмелья у него
сильно болела голова и он испытывал потребность рассеяться
разговором.
Когда Швейка, наконец, привели, майор приказал ему
объяснить, что произошло у Фельдштейна и откуда вообще взялась
эта русская форма.
Швейк объяснил все надлежащим образом, подкрепив свои
положения примерами из истории людских мытарств. Когда майор
спросил, почему он об этом не говорил на допросе, Швейк
ответил, что его, собственно, никто и не спрашивал. Все вопросы
сводились лишь к одному: "Признаете ли вы, что добровольно и
без какого-либо давления надели на себя форму неприятеля?" Так
как это была правда, он ничего другого не мог сказать, кроме:
"Безусловно, да, действительно, точно так, бесспорно". С другой
стороны, он с огорчением отверг предъявленное ему на суде
обвинение в том, что он-де предал государя императора.
-- Этот человек просто идиот,-- сказал генерал майору.--
Переодеваться на плотине в русское обмундирование, бог весть
кем оставленное, позволить зачислить себя в партию пленных
русских -- на это способен только идиот.
-- Осмелюсь доложить,-- откликнулся Швейк,-- я сам за
собой иногда намечаю, что я слабоумный, особенно к вечеру...
-- Цыц, осел! -- прикрикнул на него майор и обратился к
генералу с вопросом, что теперь делать со Швейком.
-- Пусть его повесят в бригаде,-- решил генерал.
Час спустя Швейка под конвоем вели на вокзал, чтобы
доставить его в Воялич, в штаб бригады.
В тюрьме Швейк оставил маленькую памятку о себе, выцарапав
щепкой на стене в три столбика список всех супов, соусов и
закусок, которые он ел до войны. Это было своеобразным
протестом против того, что в течение двадцати четырех часов у
него маковой росинки во рту не было.
Одновременно со Швейком в бригаду пошла следующая бумага:
"На основании телеграммы No 469 пехотинец Йозеф Швейк,
сбежавший из одиннадцатой маршевой роты, передается штабу
бригады для дальнейшего расследования".
Конвой, состоявший из четырех человек, представлял собой
смесь разных национальностей. Там были поляк, венгр, немец и
чех; последнего назначили начальником конвоя: он был в чине
ефрейтора. Он чванился перед земляком-арестантом, явно
выказывая свою неограниченную власть над ним. Когда Швейк на
вокзале попросил разрешения помочиться, ефрейтор очень грубо
ответил, что мочиться он будет в бригаде.
-- Ладно,-- согласился Швейк,-- только дайте мне этот
приказ в письменной форме, чтобы, когда у меня лопнет мочевой
пузырь, все знали, кто был тому виной. На все есть закон,
господин ефрейтор.
Ефрейтор, деревенский мужик, испугался этого мочевого
пузыря, и весь конвой торжественно повел Швейка по вокзалу в
отхожее место. Вообще ефрейтор во время пути производил
впечатление человека свирепого. Он старался выглядеть таким
надутым, будто назавтра должен был получить по меньшей мере
звание командующего корпусом.
Когда они сидели в поезде на линии Перемышль-- Хыров,
Швейк, обращаясь к ефрейтору, сказал:
-- Господин ефрейтор, смотрю я на вас и вспоминаю
ефрейтора Бозбу, служившего в Тренто. Когда того произвели в
ефрейторы, он с первого же дня стал увеличиваться в объеме. У
него стали опухать щеки, а брюхо так надулось, что на следующий
день даже казенные штаны на нем не застегивались. Но что хуже
всего, у него стали расти уши. Отправили его в лазарет, и
полковой врач сказал, что так бывает со всеми ефрейторами.
Сперва их всех раздувает, но у некоторых это проходит быстро, а
данный больной очень тяжелый и может лопнуть, так как от
звездочки у него перешло на пупок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212