" Само собой разумеется, пан
Знаменачек и надзиратель остолбенели, но судья топнул ногой и
заорал: "Вы будете повиноваться или нет?"
Тут надзиратель так напугался, что потащил пана
Знаменачека вниз, и, не будь адвоката, который вмешался и
вызвал Скорую помощь, не знаю, чем бы все это кончилось для
Знаменачека. Судью уже сажали в карету Скорой помощи, а он все
кричал: "Если не найдете веревки, повесьте его на простыне,
стоимость учтем после в полугодовом отчете".
Швейка под конвоем отвели в комендатуру гарнизона, после
того как он подписал составленный майором Вольфом протокол,
гласивший, что Швейк, солдат австрийской армии, сознательно и
без давления с чьей бы то ни было стороны переоделся в русскую
форму и после отступления русских был задержан за линией фронта
полевой жандармерией.
Все это было истинной правдой, и Швейк как человек честный
возражать не мог. При составлении протокола он неоднократно
пытался вставить замечание, которое, быть может, уточнило бы
ситуацию, но всякий раз раздавался повелительный окрик
господина майора: "Молчать! Я вас об этом не спрашиваю. Дело
совершенно ясное!"
И Швейку ничего иного не оставалось, как только отдавать
честь и соглашаться: "Так точно, молчу, дело совершенно ясное".
В комендатуре гарнизона он был отведен в какую-то дыру,
где прежде находился склад риса и одновременно пансион для
мышей. Рис был рассыпан повсюду, и мыши, ничуть не смущаясь
Швейка, весело бегали вокруг, поедая зерна. Швейку пришлось
сходить за соломенным тюфяком, но, когда глаза привыкли к
темноте, он увидел, что в его тюфяк переселяется целая мышиная
семья. Не было никакого сомнения, что они намерены свить себе
новое гнездо на развалинах славы истлевшего австрийского
соломенного тюфяка. Швейк принялся стучать в запертую дверь.
Подошел капрал-поляк, и Швейк попросил, чтобы его перевели в
другое помещение, так как на своем тюфяке он может заспать
мышей и тем нанести ущерб казне, ибо все, что хранится на
военных складах, является казенным имуществом.
Поляк частично понял, погрозил Швейку кулаком перед
запертой дверью, упомянув при этом о "вонючей дупе /Задница
(польск.)/", и удалился, гневно проворчав что-то о холере, как
будто Швейк бог весть как его оскорбил.
Ночь Швейк провел спокойно, так как мыши не предъявляли к
нему больших претензий. По-видимому, у них была своя ночная
программа, они выполняли ее в соседнем складе военных шинелей и
фуражек, которые мыши грызли спокойно и в полной безопасности,
так как интендантство опомнилось только год спустя и завело на
военных складах казенных кошек, без права на пенсию; кошки
значились в интендантствах под рубрикой "К. u k.
Militarmagazinkatze" / Императорская и королевская кошка
военных складов (нем.)/. Этот кошачий чин был, собственно
говоря, только восстановлением старого института, упраздненного
после войны шестьдесят шестого года.
Когда-то давно, при Марии-Терезии, во время войны на
военных складах тоже были кошки, а господа из интендантства все
свои делишки с обмундированием сваливали на несчастных мышей.
Однако императорские и королевские кошки во многих случаях
не выполняли своего долга, и дело дошло до того, что как-то в
царствование императора Леопольда на военном складе на
Погоржельце по приговору военного суда были повешены шесть
кошек. Воображаю, как посмеивались тогда в усы все, кто имел
отношение к этому складу.
x x x
Вместе с утренним кофе к Швейку в дыру втолкнули какого-то
человека в русской фуражке и в русской шинели.
Человек этот говорил по-чешски с польским акцентом. То был
один из негодяев, служивших в контрразведке армейского корпуса,
штаб которого находился в Перемышле. Агент военной тайной
полиции даже не дал себе труда сколько-нибудь тонко выведать
тайны у Швейка.
Он начал прямо:
-- Попал я в лужу из-за своей неосторожности. Я служил в
Двадцать восьмом полку и сразу перешел на службу к русским и
вот так глупо влип. У русских я вызвался пойти в разведку...
Служил я в Шестой киевской дивизии. А ты, товарищ, в каком
русском полку служил? Сдается мне, что мы где-то встречались. В
Киеве я знал чехов, которые вместе с нами пошли на фронт и
перешли в русскую армию. Теперь я уже перезабыл их фамилии и из
каких мест они были, но ты-то, должно быть, помнишь кое-кого, с
кем ты там служил? Мне хотелось бы знать, кто остался из нашего
Двадцать восьмого полка.
Вместо ответа Швейк заботливо приложил свою руку ко лбу
незнакомца, потом пощупал пульс и, наконец, подведя к
маленькому окошечку, попросил его высунуть язык. Всей этой
процедуре негодяй не противился, думая, что Швейк объясняется с
ним тайными заговорщицкими знаками. Потом Швейк начал колотить
в дверь, и, когда надзиратель пришел спросить, почему
арестованный так шумит, он по-чешски и по-немецки потребовал,
чтобы немедля позвали доктора, так как человек, которого сюда
поместили, бредит в горячке.
Однако это не произвело должного впечатления: за больным
человеком никто не пришел. Он преспокойно остался сидеть в
камере и без умолку болтал что-то о Киеве, о Швейке, которого
он, безусловно, видел маршировавшим среди русских солдат.
-- Вы наверняка напились болотной воды,-- сказал Швейк,--
как наш молодой Тынецкий, человек вообще неглупый. Как-то раз
пустился он путешествовать и добрался до самой Италии. Он ни о
чем другом не говорил, только об этой самой Италии, дескать,
там одни болотные воды и никаких других достопримечательностей.
Вот он тоже от болотной воды схватил лихорадку. Трясла она его
четыре раза в год: на всех святых -- на святого Иосифа, на
Петра и Павла и на успение богородицы. Как его схватит эта
самая лихорадка, он, вроде вот вас, начинал узнавать чужих,
незнакомых ему людей. Ну, например, в трамвае мог сказать
незнакомому человеку, что видел его на вокзале в Вене. Кого ни
встретит на улице,-- всех он или видел на вокзале в Милане, или
выпивал с ними в винном погребке при ратуше в штирийском Граце.
Если эта самая болотная горячка нападала на него, когда он
сидел в трактире, он начинал узнавать посетителей и говорил,
что все они ехали с ним на пароходе в Венецию. Против этой
болезни нет никаких лекарств, кроме одного, которое выдумал
новый санитар в Катержинках. Велели этому санитару ухаживать за
помешанным, который целый божий день ничего не делал, а только
сидел в углу и считал: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть", и
опять:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
Знаменачек и надзиратель остолбенели, но судья топнул ногой и
заорал: "Вы будете повиноваться или нет?"
Тут надзиратель так напугался, что потащил пана
Знаменачека вниз, и, не будь адвоката, который вмешался и
вызвал Скорую помощь, не знаю, чем бы все это кончилось для
Знаменачека. Судью уже сажали в карету Скорой помощи, а он все
кричал: "Если не найдете веревки, повесьте его на простыне,
стоимость учтем после в полугодовом отчете".
Швейка под конвоем отвели в комендатуру гарнизона, после
того как он подписал составленный майором Вольфом протокол,
гласивший, что Швейк, солдат австрийской армии, сознательно и
без давления с чьей бы то ни было стороны переоделся в русскую
форму и после отступления русских был задержан за линией фронта
полевой жандармерией.
Все это было истинной правдой, и Швейк как человек честный
возражать не мог. При составлении протокола он неоднократно
пытался вставить замечание, которое, быть может, уточнило бы
ситуацию, но всякий раз раздавался повелительный окрик
господина майора: "Молчать! Я вас об этом не спрашиваю. Дело
совершенно ясное!"
И Швейку ничего иного не оставалось, как только отдавать
честь и соглашаться: "Так точно, молчу, дело совершенно ясное".
В комендатуре гарнизона он был отведен в какую-то дыру,
где прежде находился склад риса и одновременно пансион для
мышей. Рис был рассыпан повсюду, и мыши, ничуть не смущаясь
Швейка, весело бегали вокруг, поедая зерна. Швейку пришлось
сходить за соломенным тюфяком, но, когда глаза привыкли к
темноте, он увидел, что в его тюфяк переселяется целая мышиная
семья. Не было никакого сомнения, что они намерены свить себе
новое гнездо на развалинах славы истлевшего австрийского
соломенного тюфяка. Швейк принялся стучать в запертую дверь.
Подошел капрал-поляк, и Швейк попросил, чтобы его перевели в
другое помещение, так как на своем тюфяке он может заспать
мышей и тем нанести ущерб казне, ибо все, что хранится на
военных складах, является казенным имуществом.
Поляк частично понял, погрозил Швейку кулаком перед
запертой дверью, упомянув при этом о "вонючей дупе /Задница
(польск.)/", и удалился, гневно проворчав что-то о холере, как
будто Швейк бог весть как его оскорбил.
Ночь Швейк провел спокойно, так как мыши не предъявляли к
нему больших претензий. По-видимому, у них была своя ночная
программа, они выполняли ее в соседнем складе военных шинелей и
фуражек, которые мыши грызли спокойно и в полной безопасности,
так как интендантство опомнилось только год спустя и завело на
военных складах казенных кошек, без права на пенсию; кошки
значились в интендантствах под рубрикой "К. u k.
Militarmagazinkatze" / Императорская и королевская кошка
военных складов (нем.)/. Этот кошачий чин был, собственно
говоря, только восстановлением старого института, упраздненного
после войны шестьдесят шестого года.
Когда-то давно, при Марии-Терезии, во время войны на
военных складах тоже были кошки, а господа из интендантства все
свои делишки с обмундированием сваливали на несчастных мышей.
Однако императорские и королевские кошки во многих случаях
не выполняли своего долга, и дело дошло до того, что как-то в
царствование императора Леопольда на военном складе на
Погоржельце по приговору военного суда были повешены шесть
кошек. Воображаю, как посмеивались тогда в усы все, кто имел
отношение к этому складу.
x x x
Вместе с утренним кофе к Швейку в дыру втолкнули какого-то
человека в русской фуражке и в русской шинели.
Человек этот говорил по-чешски с польским акцентом. То был
один из негодяев, служивших в контрразведке армейского корпуса,
штаб которого находился в Перемышле. Агент военной тайной
полиции даже не дал себе труда сколько-нибудь тонко выведать
тайны у Швейка.
Он начал прямо:
-- Попал я в лужу из-за своей неосторожности. Я служил в
Двадцать восьмом полку и сразу перешел на службу к русским и
вот так глупо влип. У русских я вызвался пойти в разведку...
Служил я в Шестой киевской дивизии. А ты, товарищ, в каком
русском полку служил? Сдается мне, что мы где-то встречались. В
Киеве я знал чехов, которые вместе с нами пошли на фронт и
перешли в русскую армию. Теперь я уже перезабыл их фамилии и из
каких мест они были, но ты-то, должно быть, помнишь кое-кого, с
кем ты там служил? Мне хотелось бы знать, кто остался из нашего
Двадцать восьмого полка.
Вместо ответа Швейк заботливо приложил свою руку ко лбу
незнакомца, потом пощупал пульс и, наконец, подведя к
маленькому окошечку, попросил его высунуть язык. Всей этой
процедуре негодяй не противился, думая, что Швейк объясняется с
ним тайными заговорщицкими знаками. Потом Швейк начал колотить
в дверь, и, когда надзиратель пришел спросить, почему
арестованный так шумит, он по-чешски и по-немецки потребовал,
чтобы немедля позвали доктора, так как человек, которого сюда
поместили, бредит в горячке.
Однако это не произвело должного впечатления: за больным
человеком никто не пришел. Он преспокойно остался сидеть в
камере и без умолку болтал что-то о Киеве, о Швейке, которого
он, безусловно, видел маршировавшим среди русских солдат.
-- Вы наверняка напились болотной воды,-- сказал Швейк,--
как наш молодой Тынецкий, человек вообще неглупый. Как-то раз
пустился он путешествовать и добрался до самой Италии. Он ни о
чем другом не говорил, только об этой самой Италии, дескать,
там одни болотные воды и никаких других достопримечательностей.
Вот он тоже от болотной воды схватил лихорадку. Трясла она его
четыре раза в год: на всех святых -- на святого Иосифа, на
Петра и Павла и на успение богородицы. Как его схватит эта
самая лихорадка, он, вроде вот вас, начинал узнавать чужих,
незнакомых ему людей. Ну, например, в трамвае мог сказать
незнакомому человеку, что видел его на вокзале в Вене. Кого ни
встретит на улице,-- всех он или видел на вокзале в Милане, или
выпивал с ними в винном погребке при ратуше в штирийском Граце.
Если эта самая болотная горячка нападала на него, когда он
сидел в трактире, он начинал узнавать посетителей и говорил,
что все они ехали с ним на пароходе в Венецию. Против этой
болезни нет никаких лекарств, кроме одного, которое выдумал
новый санитар в Катержинках. Велели этому санитару ухаживать за
помешанным, который целый божий день ничего не делал, а только
сидел в углу и считал: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть", и
опять:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212