)/, а отзыв
"Хатван". Часовой, стоявший у вагона с телефонными аппаратами,
поляк из Колотый, по странной случайности, попал в Девяносто
первый полк.
Ясно, что он не имел никакого представления о "Карре". Но
так как у него обнаруживались все же кое-какие способности к
мнемотехнике, он запомнил, что начинается это слово с "к".
Когда дежурный по батальону подпоручик Дуб спросил у него
пароль, он невозмутимо ответил "Kaffee". Это было вполне
естественно, ибо поляк из Коломыи до сих пор не мог забыть об
утреннем и вечернем кофе в брукском лагере.
Когда поляк еще раз прокричал свое "Kaffee", а подпоручик
Дуб шел все прямо на него, то поляк-часовой, помня о своей
присяге и о том, что стоит на посту, угрожающе закричал:
"Halt!" Когда же подпоручик Дуб сделал по направлению к нему
еще два шага и снова потребовал от него пароль, он наставил на
него ружье и, не зная как следует немецкого языка, заорал на
смешанном польско-немецком языке: "Бенже шайсн, бенже шайсн" /
Буду стрелять! (Солдат-поляк плохо говорит по-немецки, и у него
выходит scheisen вместо schiesen, то есть "срать" вместо
"стрелять")/.
Подпоручик Дуб понял и начал пятиться назад, крича:
-- Wachkommandant! Wachkommandant! / Начальник караула!
Начальник караула! (нем.)/
Появился взводный Елинек, разводящий у часового-поляка, и
спросил у него пароль, потом то же сделал подпоручик Дуб.
Отчаявшийся поляк из Коломыи на все вопросы кричал "Kaffee!
Kaffee!", да так громко, что слышно было по всему вокзалу.
Из вагонов уже выскакивали солдаты с котелками, началась
паника, которая кончилась тем, что разоруженного честного
солдата отвели в арестантский вагон.
Подпоручик Дуб имел определенное подозрение на Швейка.
Швейк первым вылез с котелком -- он это видел. Дуб дал бы
голову на отсечение, что слышал, как Швейк кричал:
-- Вылезай с котелками! Вылезай с котелками!
После полуночи поезд двинулся по направлению Ладовце --
Требишов, где рано утром его приветствовал кружок ветеранов,
принявший этот маршевый батальон за маршевый батальон
Четырнадцатого венгерского гонведского полка, который проехал
эту станцию еще ночью. Не оставалось никакого сомнения, что
ветераны были пьяны. Своим ревом: "Isten ald meg a kiralyt" /
Боже, храни короля! (венг.)/ -- они разбудили весь эшелон.
Отдельные солдаты, из наиболее сознательных, высунулись из
вагонов и ответили им:
-- Поцелуйте нас в задницу! Eljen! / Слава! (венг.)/
Тут ветераны заорали так, что стекла в окнах задрожали:
-- Eljen! Eljen a Tizenegyedik regiment! / Слава! Слава
Четырнадцатому полку! (венг.)/
Через пять минут поезд шел по направлению к Гуменне.
Теперь повсюду отчетливо были видны следы боев, которые велись
во время наступления русских, стремившихся пробиться к долине
Тисы. Далеко тянулись наспех вырытые окопы; там и сям виднелись
сожженные крестьянские усадьбы, а рядом с ними -- наскоро
сколоченные домишки, которые указывали, что хозяева вернулись.
К полудню поезд подошел к станции Гуменне. Здесь явственно
были видны следы боя. Начались приготовления к обеду. Тут
солдаты своими глазами увидели и убедились, как жестоко после
ухода русских обращаются власти с местным населением, которому
русские были близки по языку и религии.
На перроне, окруженная венгерскими жандармами, стояла
группа арестованных угрорусов. Среди них было несколько
православных священников, учителей и крестьян из разных
округов. Руки у них были связаны за спиной веревками, а сами
они были попарно привязаны друг к другу. Носы у большинства
были разбиты, а на головах вздулись шишки, которыми наградили
их жандармы во время ареста.
Поодаль венгерский жандарм забавлялся с православным
священником. Он привязал к его левой ноге веревку, другой конец
которой держал в руке, и, угрожая прикладом, заставлял
несчастного танцевать чардаш. Время от времени жандарм дергал
веревку, и священник падал. Так как руки у него были связаны за
спиной, он не мог встать и делал отчаянные попытки
перевернуться на спину, чтобы таким образом подняться. Жандарм
хохотал от души, до слез. Когда священнику удавалось
приподняться, жандарм снова дергал за веревку, и бедняга снова
валился на землю.
Конец этому развлечению положил жандармский офицер,
который приказал до прибытия поезда отвести арестованных на
вокзал, в пустой сарай, чтобы никто не видел, как их избивают.
Этот эпизод послужил поводом для крупного разговора в
штабном вагоне, и, нужно отдать справедливость, большинство
офицеров осудило такую жестокость.
-- Если они действительно предатели,-- считал прапорщик
Краус,-- то их следует повесить, но не истязать.
Подпоручик Дуб, наоборот, полностью одобрил подобное
поведение. Он связал это с сараевским покушением и объяснил все
тем, что венгерские жандармы со станции Гуменне мстят за смерть
эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супруги. Пытаясь как-то
обосновать свое утверждение, он заявил, что еще до войны в
июньском номере журнала "Четырехлистник", издаваемого
Шимачеком, ему пришлось читать о покушении на эрцгерцога. Там
писали, что беспримерным сараевским злодеянием людям был
нанесен удар в самое сердце. Удар этот тем более жесток и
болезнен, что преступление лишило жизни не только представителя
исполнительной власти государства, но также его верную и горячо
любимую супругу. Уничтожением этих двух жизней была разрушена
счастливая, достойная подражания семья, а их всеми любимые дети
остались сиротами.
Поручик Лукаш проворчал про себя, что, вероятно, здесь, в
Гуменне, жандармы тоже получали "Четырехлистник" Шимачека с
этой трогательной статьей. Вообще все на свете вдруг показалось
ему таким гнусным и отвратительным, что он почувствовал
потребность напиться и избавиться от мировой скорби.
Он вышел из вагона и пошел искать Швейка.
-- Послушайте, Швейк,-- обратился он к нему,-- вы не
знаете, где бы раздобыть бутылку коньяку? Мне что-то не по
себе.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, это от
перемены климата. Возможно, на поле сражения вам станет еще
хуже. Чем дальше человек удаляется от своей первоначальной
военной базы, тем тошнее ему становится. Страшницкий садовник
Йозеф Календа тоже как-то удалился от родного дома. Шел он из
Страшниц на Винограды и остановился по дороге в трактире "У
остановки". Сначала-то все шло хорошо, а как пришел он к
водокачке на Корунную улицу, как стал летать по всей Корунной
из трактира в трактир до самого костела святой Людмилы,-- вот
тут-то силы его и покинули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
"Хатван". Часовой, стоявший у вагона с телефонными аппаратами,
поляк из Колотый, по странной случайности, попал в Девяносто
первый полк.
Ясно, что он не имел никакого представления о "Карре". Но
так как у него обнаруживались все же кое-какие способности к
мнемотехнике, он запомнил, что начинается это слово с "к".
Когда дежурный по батальону подпоручик Дуб спросил у него
пароль, он невозмутимо ответил "Kaffee". Это было вполне
естественно, ибо поляк из Коломыи до сих пор не мог забыть об
утреннем и вечернем кофе в брукском лагере.
Когда поляк еще раз прокричал свое "Kaffee", а подпоручик
Дуб шел все прямо на него, то поляк-часовой, помня о своей
присяге и о том, что стоит на посту, угрожающе закричал:
"Halt!" Когда же подпоручик Дуб сделал по направлению к нему
еще два шага и снова потребовал от него пароль, он наставил на
него ружье и, не зная как следует немецкого языка, заорал на
смешанном польско-немецком языке: "Бенже шайсн, бенже шайсн" /
Буду стрелять! (Солдат-поляк плохо говорит по-немецки, и у него
выходит scheisen вместо schiesen, то есть "срать" вместо
"стрелять")/.
Подпоручик Дуб понял и начал пятиться назад, крича:
-- Wachkommandant! Wachkommandant! / Начальник караула!
Начальник караула! (нем.)/
Появился взводный Елинек, разводящий у часового-поляка, и
спросил у него пароль, потом то же сделал подпоручик Дуб.
Отчаявшийся поляк из Коломыи на все вопросы кричал "Kaffee!
Kaffee!", да так громко, что слышно было по всему вокзалу.
Из вагонов уже выскакивали солдаты с котелками, началась
паника, которая кончилась тем, что разоруженного честного
солдата отвели в арестантский вагон.
Подпоручик Дуб имел определенное подозрение на Швейка.
Швейк первым вылез с котелком -- он это видел. Дуб дал бы
голову на отсечение, что слышал, как Швейк кричал:
-- Вылезай с котелками! Вылезай с котелками!
После полуночи поезд двинулся по направлению Ладовце --
Требишов, где рано утром его приветствовал кружок ветеранов,
принявший этот маршевый батальон за маршевый батальон
Четырнадцатого венгерского гонведского полка, который проехал
эту станцию еще ночью. Не оставалось никакого сомнения, что
ветераны были пьяны. Своим ревом: "Isten ald meg a kiralyt" /
Боже, храни короля! (венг.)/ -- они разбудили весь эшелон.
Отдельные солдаты, из наиболее сознательных, высунулись из
вагонов и ответили им:
-- Поцелуйте нас в задницу! Eljen! / Слава! (венг.)/
Тут ветераны заорали так, что стекла в окнах задрожали:
-- Eljen! Eljen a Tizenegyedik regiment! / Слава! Слава
Четырнадцатому полку! (венг.)/
Через пять минут поезд шел по направлению к Гуменне.
Теперь повсюду отчетливо были видны следы боев, которые велись
во время наступления русских, стремившихся пробиться к долине
Тисы. Далеко тянулись наспех вырытые окопы; там и сям виднелись
сожженные крестьянские усадьбы, а рядом с ними -- наскоро
сколоченные домишки, которые указывали, что хозяева вернулись.
К полудню поезд подошел к станции Гуменне. Здесь явственно
были видны следы боя. Начались приготовления к обеду. Тут
солдаты своими глазами увидели и убедились, как жестоко после
ухода русских обращаются власти с местным населением, которому
русские были близки по языку и религии.
На перроне, окруженная венгерскими жандармами, стояла
группа арестованных угрорусов. Среди них было несколько
православных священников, учителей и крестьян из разных
округов. Руки у них были связаны за спиной веревками, а сами
они были попарно привязаны друг к другу. Носы у большинства
были разбиты, а на головах вздулись шишки, которыми наградили
их жандармы во время ареста.
Поодаль венгерский жандарм забавлялся с православным
священником. Он привязал к его левой ноге веревку, другой конец
которой держал в руке, и, угрожая прикладом, заставлял
несчастного танцевать чардаш. Время от времени жандарм дергал
веревку, и священник падал. Так как руки у него были связаны за
спиной, он не мог встать и делал отчаянные попытки
перевернуться на спину, чтобы таким образом подняться. Жандарм
хохотал от души, до слез. Когда священнику удавалось
приподняться, жандарм снова дергал за веревку, и бедняга снова
валился на землю.
Конец этому развлечению положил жандармский офицер,
который приказал до прибытия поезда отвести арестованных на
вокзал, в пустой сарай, чтобы никто не видел, как их избивают.
Этот эпизод послужил поводом для крупного разговора в
штабном вагоне, и, нужно отдать справедливость, большинство
офицеров осудило такую жестокость.
-- Если они действительно предатели,-- считал прапорщик
Краус,-- то их следует повесить, но не истязать.
Подпоручик Дуб, наоборот, полностью одобрил подобное
поведение. Он связал это с сараевским покушением и объяснил все
тем, что венгерские жандармы со станции Гуменне мстят за смерть
эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супруги. Пытаясь как-то
обосновать свое утверждение, он заявил, что еще до войны в
июньском номере журнала "Четырехлистник", издаваемого
Шимачеком, ему пришлось читать о покушении на эрцгерцога. Там
писали, что беспримерным сараевским злодеянием людям был
нанесен удар в самое сердце. Удар этот тем более жесток и
болезнен, что преступление лишило жизни не только представителя
исполнительной власти государства, но также его верную и горячо
любимую супругу. Уничтожением этих двух жизней была разрушена
счастливая, достойная подражания семья, а их всеми любимые дети
остались сиротами.
Поручик Лукаш проворчал про себя, что, вероятно, здесь, в
Гуменне, жандармы тоже получали "Четырехлистник" Шимачека с
этой трогательной статьей. Вообще все на свете вдруг показалось
ему таким гнусным и отвратительным, что он почувствовал
потребность напиться и избавиться от мировой скорби.
Он вышел из вагона и пошел искать Швейка.
-- Послушайте, Швейк,-- обратился он к нему,-- вы не
знаете, где бы раздобыть бутылку коньяку? Мне что-то не по
себе.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, это от
перемены климата. Возможно, на поле сражения вам станет еще
хуже. Чем дальше человек удаляется от своей первоначальной
военной базы, тем тошнее ему становится. Страшницкий садовник
Йозеф Календа тоже как-то удалился от родного дома. Шел он из
Страшниц на Винограды и остановился по дороге в трактире "У
остановки". Сначала-то все шло хорошо, а как пришел он к
водокачке на Корунную улицу, как стал летать по всей Корунной
из трактира в трактир до самого костела святой Людмилы,-- вот
тут-то силы его и покинули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212