Кипела вода, но в этой
воде ничего не варилось.
Старший писарь с поваром обегали все село, тщетно
разыскивая свинью. Повсюду им отвечали, что москали все или
съели, или забрали.
Разбудили также еврея в корчме, который стал рвать на себе
пейсы и сожалеть, что не может услужить панам солдатам, а под
конец пристал к ним, прося купить у него старую, столетнюю
корову, тощую дохлятину: кости да кожа. Он требовал за нее
бешеные деньги, рвал бороду и клялся, что такой коровы не найти
во всей Галиции, во всей Австрии и Германии, во всей Европе и
во всем мире. Он выл, плакал и божился, что это самая толстая
корова, которая по воле Иеговы когда-либо появлялась на свет
божий. Он клялся всеми праотцами, что смотреть на эту корову
приезжают из самого Волочиска, что по всему краю идет молва,
что это не корова, а сказка, что это даже не корова, а самый
тучный буйвол. В конце концов он упал перед ними и, обнимая
колена то одного, то другого, взывал: "Убейте лучше старого
несчастного еврея, но без коровы не уходите".
Его завывания привели писаря и повара в совершенное
замешательство, и в конце концов они потащили эту дохлятину,
которой погнушался бы любой живодер, к полевой кухне. Еще долго
после этого, когда уже деньги были у него в кармане, еврей
плакал, что его окончательно погубили, уничтожили, что он сам
себя ограбил, продав задешево такую великолепную корову. Он
умолял повесить его за то, что на старости лет сделал такую
глупость, из-за которой его праотцы перевернутся в гробу.
Повалявшись еще немного в пыли, он вдруг стряхнул с себя
всю скорбь, пошел домой в каморку и сказал жене: "Elsalebn /
Эльза, жизнь моя (еврейск.)/, солдаты глупы, а Натан твой
мудрый!"
С коровой было много возни. Моментами казалось, ее вообще
невозможно ободрать. Когда с нее стали сдирать шкуру, шкура
разорвалась и под ней показались мускулы, скрученные, как
высохшие корабельные канаты.
Между тем откуда-то притащили мешок картофеля и, не
надеясь на успех, стали варить эти сухожилия и кости, в то
время как рядом, у малой кухни, повар в полном отчаянии стряпал
офицерский обед из кусков этого скелета.
Эта несчастная корова, если можно так назвать сие редкое
явление природы, надолго запомнилась всем, и можно почти с
уверенностью сказать, что, если бы перед сражением у Сокаля
командиры напомнили солдатам о лисковецкой корове, вся
одиннадцатая рота со страшным ревом и яростью бросилась бы на
неприятеля в штыки.
Корова оказалась такой бессовестной, что даже супа из нее
не удалось сварить: чем больше варилось мясо, тем крепче оно
держалось на костях, образуя с ним единое целое, закостенелое,
как бюрократ, проводящий всю жизнь среди канцелярских бумаг и
питающийся только "делами".
Швейк, в качестве курьера поддерживавший постоянную связь
между штабом и кухней, чтобы установить, когда мясо будет
сварено, доложил наконец поручику Лукашу:
-- Господин обер-лейтенант, из коровы уже получился
фарфор. У этой коровы такое твердое мясо, что им можно резать
стекло. Повар Павличек, попробовав вместе с Балоуном мясо,
сломал себе передний зуб, а Балоун -- задний коренной.
Балоун с серьезным видом стал перед поручиком Лукашем и,
заикаясь, подал ему свой сломанный зуб, завернутый в "Лурдскую
песню".
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я сделал
все, что мог. Этот зуб я сломал об офицерский обед, когда мы
вместе с поваром попробовали, нельзя ли из этого мяса
приготовить бифштекс. При этих его словах с кресла у окна
поднялась мрачная фигура. Это был подпоручик Дуб, которого
санитарная двуколка привезла совершенно разбитым.
-- Прошу соблюдать тишину,-- произнес он голосом, полным
отчаяния,-- мне дурно!
И он опять опустился в старое кресло, в каждой щели
которого были тысячи клопиных яичек.
-- Я утомлен,-- проговорил он трагическим голосом,-- я
слаб и болен, прошу в моем присутствии не говорить о сломанных
зубах. Мой адрес: Смихов, Краловская, номер восемнадцать. Если
я не доживу до утра, то прошу осторожно известить об этом мою
семью и прошу не забыть написать на моей могиле, что до войны я
был преподавателем императорской и королевской гимназии.
Он тихонько захрапел и уже не слышал, как Швейк
продекламировал стихи из заупокойной:
Грех Марии отпустил ты,
И разбойнику простил ты,
Мне надежду подарил ты!
После этого старшим писарем Ванеком было установлено, что
пресловутая корова должна вариться в офицерской кухне еще два
часа, что о бифштексе не может быть и речи и что вместо
бифштекса сделают гуляш.
Было решено дать солдатам отдохнуть, прежде чем сыграют
"на ужин", так как все равно ужин поспеет лишь к утру.
Старший писарь Ванек притащил откуда-то сена, подложил его
себе в столовой дома ксендза и, нервно покручивая усы, тихо
сказал поручику Лукашу, отдыхавшему на старой кушетке:
-- Поверьте мне, господин обер-лейтенант, такой коровы я
не жрал за все время войны...
В кухне перед зажженным огарком церковной свечи сидел
телефонист Ходоунский и писал домой письмо про запас. Он не
хотел утруждать себя потом, когда у батальона будет наконец
определенный номер полевой почты. Он писал:
"Милая и дорогая жена, дражайшая Боженка!
Сейчас ночь, и я неустанно думаю о тебе, мое золото, и
вижу, как ты смотришь на пустую кровать рядом с собой и
вспоминаешь обо мне. Ты должна простить, если при этом кое-что
взбредет мне в голову. Ты хорошо знаешь, что с самого начала
войны я нахожусь на фронте и кое-что уже слышал от своих
товарищей, которые были ранены, получили отпуск и уехали домой.
Я знаю, что они предпочли бы лежать в сырой земле, чем быть
свидетелями того, как какой-нибудь негодяй волочится за их
женой. Мне тяжело писать об этом, дорогая Боженка. Я этого и не
стал бы делать, но ты хорошо знаешь, ты ведь сама мне
призналась, что я не первый, с кем ты была в связи, и что до
меня ты принадлежала уже пану Краузе с Микулашской улицы.
Теперь, когда я ночью вдруг вспомню об этом и подумаю, что этот
урод может в мое отсутствие снова иметь на тебя притязания, мне
кажется, дорогая Боженушка, что я задушил бы его на месте. Я
долго молчал, но при мысли, что он, может, опять пристает к
тебе, у меня сжимается сердце. Я обращаю твое внимание только
на то, что не потерплю рядом с собой грязную свинью,
распутничающую со всяким и позорящую мое имя. Прости мне,
дорогая Боженка, мои резкие слова, но смотри, чтобы мне не
пришлось услышать о тебе что-нибудь нехорошее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
воде ничего не варилось.
Старший писарь с поваром обегали все село, тщетно
разыскивая свинью. Повсюду им отвечали, что москали все или
съели, или забрали.
Разбудили также еврея в корчме, который стал рвать на себе
пейсы и сожалеть, что не может услужить панам солдатам, а под
конец пристал к ним, прося купить у него старую, столетнюю
корову, тощую дохлятину: кости да кожа. Он требовал за нее
бешеные деньги, рвал бороду и клялся, что такой коровы не найти
во всей Галиции, во всей Австрии и Германии, во всей Европе и
во всем мире. Он выл, плакал и божился, что это самая толстая
корова, которая по воле Иеговы когда-либо появлялась на свет
божий. Он клялся всеми праотцами, что смотреть на эту корову
приезжают из самого Волочиска, что по всему краю идет молва,
что это не корова, а сказка, что это даже не корова, а самый
тучный буйвол. В конце концов он упал перед ними и, обнимая
колена то одного, то другого, взывал: "Убейте лучше старого
несчастного еврея, но без коровы не уходите".
Его завывания привели писаря и повара в совершенное
замешательство, и в конце концов они потащили эту дохлятину,
которой погнушался бы любой живодер, к полевой кухне. Еще долго
после этого, когда уже деньги были у него в кармане, еврей
плакал, что его окончательно погубили, уничтожили, что он сам
себя ограбил, продав задешево такую великолепную корову. Он
умолял повесить его за то, что на старости лет сделал такую
глупость, из-за которой его праотцы перевернутся в гробу.
Повалявшись еще немного в пыли, он вдруг стряхнул с себя
всю скорбь, пошел домой в каморку и сказал жене: "Elsalebn /
Эльза, жизнь моя (еврейск.)/, солдаты глупы, а Натан твой
мудрый!"
С коровой было много возни. Моментами казалось, ее вообще
невозможно ободрать. Когда с нее стали сдирать шкуру, шкура
разорвалась и под ней показались мускулы, скрученные, как
высохшие корабельные канаты.
Между тем откуда-то притащили мешок картофеля и, не
надеясь на успех, стали варить эти сухожилия и кости, в то
время как рядом, у малой кухни, повар в полном отчаянии стряпал
офицерский обед из кусков этого скелета.
Эта несчастная корова, если можно так назвать сие редкое
явление природы, надолго запомнилась всем, и можно почти с
уверенностью сказать, что, если бы перед сражением у Сокаля
командиры напомнили солдатам о лисковецкой корове, вся
одиннадцатая рота со страшным ревом и яростью бросилась бы на
неприятеля в штыки.
Корова оказалась такой бессовестной, что даже супа из нее
не удалось сварить: чем больше варилось мясо, тем крепче оно
держалось на костях, образуя с ним единое целое, закостенелое,
как бюрократ, проводящий всю жизнь среди канцелярских бумаг и
питающийся только "делами".
Швейк, в качестве курьера поддерживавший постоянную связь
между штабом и кухней, чтобы установить, когда мясо будет
сварено, доложил наконец поручику Лукашу:
-- Господин обер-лейтенант, из коровы уже получился
фарфор. У этой коровы такое твердое мясо, что им можно резать
стекло. Повар Павличек, попробовав вместе с Балоуном мясо,
сломал себе передний зуб, а Балоун -- задний коренной.
Балоун с серьезным видом стал перед поручиком Лукашем и,
заикаясь, подал ему свой сломанный зуб, завернутый в "Лурдскую
песню".
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я сделал
все, что мог. Этот зуб я сломал об офицерский обед, когда мы
вместе с поваром попробовали, нельзя ли из этого мяса
приготовить бифштекс. При этих его словах с кресла у окна
поднялась мрачная фигура. Это был подпоручик Дуб, которого
санитарная двуколка привезла совершенно разбитым.
-- Прошу соблюдать тишину,-- произнес он голосом, полным
отчаяния,-- мне дурно!
И он опять опустился в старое кресло, в каждой щели
которого были тысячи клопиных яичек.
-- Я утомлен,-- проговорил он трагическим голосом,-- я
слаб и болен, прошу в моем присутствии не говорить о сломанных
зубах. Мой адрес: Смихов, Краловская, номер восемнадцать. Если
я не доживу до утра, то прошу осторожно известить об этом мою
семью и прошу не забыть написать на моей могиле, что до войны я
был преподавателем императорской и королевской гимназии.
Он тихонько захрапел и уже не слышал, как Швейк
продекламировал стихи из заупокойной:
Грех Марии отпустил ты,
И разбойнику простил ты,
Мне надежду подарил ты!
После этого старшим писарем Ванеком было установлено, что
пресловутая корова должна вариться в офицерской кухне еще два
часа, что о бифштексе не может быть и речи и что вместо
бифштекса сделают гуляш.
Было решено дать солдатам отдохнуть, прежде чем сыграют
"на ужин", так как все равно ужин поспеет лишь к утру.
Старший писарь Ванек притащил откуда-то сена, подложил его
себе в столовой дома ксендза и, нервно покручивая усы, тихо
сказал поручику Лукашу, отдыхавшему на старой кушетке:
-- Поверьте мне, господин обер-лейтенант, такой коровы я
не жрал за все время войны...
В кухне перед зажженным огарком церковной свечи сидел
телефонист Ходоунский и писал домой письмо про запас. Он не
хотел утруждать себя потом, когда у батальона будет наконец
определенный номер полевой почты. Он писал:
"Милая и дорогая жена, дражайшая Боженка!
Сейчас ночь, и я неустанно думаю о тебе, мое золото, и
вижу, как ты смотришь на пустую кровать рядом с собой и
вспоминаешь обо мне. Ты должна простить, если при этом кое-что
взбредет мне в голову. Ты хорошо знаешь, что с самого начала
войны я нахожусь на фронте и кое-что уже слышал от своих
товарищей, которые были ранены, получили отпуск и уехали домой.
Я знаю, что они предпочли бы лежать в сырой земле, чем быть
свидетелями того, как какой-нибудь негодяй волочится за их
женой. Мне тяжело писать об этом, дорогая Боженка. Я этого и не
стал бы делать, но ты хорошо знаешь, ты ведь сама мне
призналась, что я не первый, с кем ты была в связи, и что до
меня ты принадлежала уже пану Краузе с Микулашской улицы.
Теперь, когда я ночью вдруг вспомню об этом и подумаю, что этот
урод может в мое отсутствие снова иметь на тебя притязания, мне
кажется, дорогая Боженушка, что я задушил бы его на месте. Я
долго молчал, но при мысли, что он, может, опять пристает к
тебе, у меня сжимается сердце. Я обращаю твое внимание только
на то, что не потерплю рядом с собой грязную свинью,
распутничающую со всяким и позорящую мое имя. Прости мне,
дорогая Боженка, мои резкие слова, но смотри, чтобы мне не
пришлось услышать о тебе что-нибудь нехорошее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212