У него была дурная привычка: возвращаясь с работы
навеселе, он всегда заходил в одно ночное кафе и там чокался с
незнакомыми посетителями; при этим он приговаривал: "Мы на вас,
вы на нас..." За это однажды он получил от одного вполне
приличного господина из Иглавы вполне приличную зуботычину.
Когда утром выметали его зубы, хозяин кафе позвал свою дочку,
ученицу пятого класса, и спросил ее, сколько зубов у взрослого
человека. Она этого не знала, так он вышиб ей два зуба, а на
третий день получил от управляющего письмо. Тот извинялся за
доставленные неприятности: он, мол, не хотел сказать никакой
грубости, публика его не поняла, потому что "мы на вас, вы на
нас", собственно, означает: "Мы на вас, вы на нас не должны
сердиться". Кто любит говорить двусмысленности, сначала должен
их обдумать. Откровенный человек, у которого что на уме, то и
на языке, редко получает по морде. А если уж получит, так потом
вообще предпочтет на людях держать язык за зубами. Правда, про
такого человека думают, что он коварный и еще бог весть какой,
и тоже не раз отлупят как следует, но это все зависит от его
рассудительности и самообладания. Тут уж он сам должен
учитывать, что он один, а против него много людей, которые
чувствуют себя оскорбленными, и если он начнет с ними драться,
то получит вдвое-втрое больше. Такой человек должен быть
скромен и терпелив. В Нуслях живет пан Гаубер. Как-то раз, в
воскресенье, возвращался он с загородной прогулки с
Бартуньковой мельницы, и на шоссе в Кундратицах ему по ошибке
всадили нож в спину. С этим ножом он пришел домой, и когда жена
снимала с него пиджак, она аккуратненько вытащила нож, а днем
уже рубила им мясо на гуляш. Прекрасный был нож, из
золингенской стали, на славу отточенный, а дома у них все ножи
никуда не годились -- до того были зазубренные и тупые. Потом
его жене захотелось иметь в хозяйстве целый комплект таких
ножей, и она каждое воскресенье посылала мужа прогуляться в
Кундратицы; но он был так скромен, что ходил только к Банзетам
в Нусли... Он хорошо знал, что если он у них на кухне, то
скорее его Банзет вышибет, чем кто-нибудь другой тронет.
-- Ты ничуть не изменился,-- заметил Швейку
вольноопределяющийся.
-- Не изменился,-- просто ответил тот.-- На это у меня не
было времени. Они меня хотели даже расстрелять, но и это еще не
самое худшее, главное, я с двенадцатого числа нигде не получал
жалованья!
-- У нас ты теперь его не получишь, потому что мы идем на
Сокаль и жалованье будут выплачивать только после битвы. Нужно
экономить. Если рассчитывать, что там за две недели что-то
произойдет, то мы на каждом павшем солдате вместе с надбавками
сэкономим двадцать четыре кроны семьдесят два геллера.
-- А еще что новенького у вас?
-- Во-первых, потерялся наш арьергард, затем закололи
свинью, и по этому случаю офицеры устроили в доме священника
пирушку, а солдаты разбрелись по селу и распутничают с местным
женским населением. Перед обедом связали одного солдата из
вашей роты за то, что он полез на чердак за одной
семидесятилетней бабкой. Он не виноват, так как в сегодняшнем
приказе не сказано, до какого возраста это разрешается.
-- Мне тоже кажется,-- выразил свое мнение Швейк,-- что он
не виновен, ведь когда такая старуха лезет вверх по лестнице,
человеку не видно ее лица. Точно такой же случай произошел на
маневрах у Табора. Один наш взвод был расквартирован в
трактире, а какая-то женщина мыла там в прихожей пол. Солдат
Храмоста подкрался к ней и хлопнул ее, как бы это сказать, по
юбкам, что ли. Юбка у нее была подоткнута очень высоко. Он ее
шлепнул раз,-- она ничего, шлепнул другой, третий,-- она все
ничего, как будто это ее не касается, тогда он решился на
действие; она продолжала спокойно мыть пол, а потом обернулась
к нему и говорит: "Вот как я вас поймала, солдатик". Этой
бабушке было за семьдесят; после она рассказала об этом всему
селу. Позволь теперь задать один вопрос. За время моего
отсутствия ты не был ли тоже под арестом?
-- Да как-то случая не подвернулось,-- оправдывался
Марек,-- но что касается тебя, приказ по батальону о твоем
аресте отдан -- это я должен тебе сообщить.
-- Это неважно,-- спокойно сказал Швейк,-- они поступили
совершенно правильно. Батальон должен был это сделать, батальон
должен был отдать приказ о моем аресте, это было их
обязанностью, ведь столько времени они не получали обо мне
никаких известий. Это не было опрометчиво со стороны батальона.
Так ты сказал, что все офицеры находятся в доме священника на
пирушке по случаю убоя свиньи? Тогда мне нужно туда пойти и
доложить, что я опять здесь. У господина обер-лейтенанта Лукаша
и без того со мной немало хлопот.
И Швейк твердым солдатским шагом направился к дому
священника, распевая:
Полюбуйся на меня,
Моя дорогая!
Полюбуйся на меня:
Ишь каким сегодня я
Барином шагаю!
Швейк вошел в дом священника и поднялся наверх, откуда
доносились голоса офицеров.
Болтали обо всем, что придется, и как раз в этот момент
честили бригаду и беспорядки, господствующие в тамошнем штабе,
а адъютант бригады, чтобы подбавить жару, заметил:
-- Мы все же телеграфировали относительно этого Швейка:
Швейк...
-- Hier! -- из-за приоткрытой двери отозвался Щвейк и,
войдя в комнату, повторил: -- Hier! Melde gehorsam, Infanterist
Svejk, Kumpanieordonanz 11. Marschkumpanie! / Здесь! Осмелюсь
доложить, пехотинец Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой
роты! (нем.)/
Видя изумление капитана Сагнера и поручика Лукаша, на
лицах которых выражалось беспредельное отчаяние, он, не
дожидаясь вопроса, пояснил:
-- Осмелюсь доложить, меня собирались расстрелять за то,
что я предал государя императора.
-- Бог мой, что вы говорите, Швейк? -- горестно воскликнул
побледневший поручик Лукаш.
-- Осмелюсь доложить, дело было так, господин
обер-лейтенант...
И Швейк обстоятельно принялся описывать, как это с ним
произошло.
Все смотрели на него и не верили своим глазам, а он
рассказывал обо всем подробно, не забыл даже отметить, что на
плотине пруда, где с ним приключилось несчастье, росли
незабудки. Когда же он начал перечислять фамилии татар, с
которыми познакомился во время своих странствований, и назвал
что-то вроде Галлимулабалибей, а потом прибавил целый ряд
выдуманных им самим фамилий, как, например, Валиволаваливей,
Малимуламалимей, поручик Лукаш не удержался и пригрозил:
-- Я вас выкину, скотина. Продолжайте кратко, но связно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
навеселе, он всегда заходил в одно ночное кафе и там чокался с
незнакомыми посетителями; при этим он приговаривал: "Мы на вас,
вы на нас..." За это однажды он получил от одного вполне
приличного господина из Иглавы вполне приличную зуботычину.
Когда утром выметали его зубы, хозяин кафе позвал свою дочку,
ученицу пятого класса, и спросил ее, сколько зубов у взрослого
человека. Она этого не знала, так он вышиб ей два зуба, а на
третий день получил от управляющего письмо. Тот извинялся за
доставленные неприятности: он, мол, не хотел сказать никакой
грубости, публика его не поняла, потому что "мы на вас, вы на
нас", собственно, означает: "Мы на вас, вы на нас не должны
сердиться". Кто любит говорить двусмысленности, сначала должен
их обдумать. Откровенный человек, у которого что на уме, то и
на языке, редко получает по морде. А если уж получит, так потом
вообще предпочтет на людях держать язык за зубами. Правда, про
такого человека думают, что он коварный и еще бог весть какой,
и тоже не раз отлупят как следует, но это все зависит от его
рассудительности и самообладания. Тут уж он сам должен
учитывать, что он один, а против него много людей, которые
чувствуют себя оскорбленными, и если он начнет с ними драться,
то получит вдвое-втрое больше. Такой человек должен быть
скромен и терпелив. В Нуслях живет пан Гаубер. Как-то раз, в
воскресенье, возвращался он с загородной прогулки с
Бартуньковой мельницы, и на шоссе в Кундратицах ему по ошибке
всадили нож в спину. С этим ножом он пришел домой, и когда жена
снимала с него пиджак, она аккуратненько вытащила нож, а днем
уже рубила им мясо на гуляш. Прекрасный был нож, из
золингенской стали, на славу отточенный, а дома у них все ножи
никуда не годились -- до того были зазубренные и тупые. Потом
его жене захотелось иметь в хозяйстве целый комплект таких
ножей, и она каждое воскресенье посылала мужа прогуляться в
Кундратицы; но он был так скромен, что ходил только к Банзетам
в Нусли... Он хорошо знал, что если он у них на кухне, то
скорее его Банзет вышибет, чем кто-нибудь другой тронет.
-- Ты ничуть не изменился,-- заметил Швейку
вольноопределяющийся.
-- Не изменился,-- просто ответил тот.-- На это у меня не
было времени. Они меня хотели даже расстрелять, но и это еще не
самое худшее, главное, я с двенадцатого числа нигде не получал
жалованья!
-- У нас ты теперь его не получишь, потому что мы идем на
Сокаль и жалованье будут выплачивать только после битвы. Нужно
экономить. Если рассчитывать, что там за две недели что-то
произойдет, то мы на каждом павшем солдате вместе с надбавками
сэкономим двадцать четыре кроны семьдесят два геллера.
-- А еще что новенького у вас?
-- Во-первых, потерялся наш арьергард, затем закололи
свинью, и по этому случаю офицеры устроили в доме священника
пирушку, а солдаты разбрелись по селу и распутничают с местным
женским населением. Перед обедом связали одного солдата из
вашей роты за то, что он полез на чердак за одной
семидесятилетней бабкой. Он не виноват, так как в сегодняшнем
приказе не сказано, до какого возраста это разрешается.
-- Мне тоже кажется,-- выразил свое мнение Швейк,-- что он
не виновен, ведь когда такая старуха лезет вверх по лестнице,
человеку не видно ее лица. Точно такой же случай произошел на
маневрах у Табора. Один наш взвод был расквартирован в
трактире, а какая-то женщина мыла там в прихожей пол. Солдат
Храмоста подкрался к ней и хлопнул ее, как бы это сказать, по
юбкам, что ли. Юбка у нее была подоткнута очень высоко. Он ее
шлепнул раз,-- она ничего, шлепнул другой, третий,-- она все
ничего, как будто это ее не касается, тогда он решился на
действие; она продолжала спокойно мыть пол, а потом обернулась
к нему и говорит: "Вот как я вас поймала, солдатик". Этой
бабушке было за семьдесят; после она рассказала об этом всему
селу. Позволь теперь задать один вопрос. За время моего
отсутствия ты не был ли тоже под арестом?
-- Да как-то случая не подвернулось,-- оправдывался
Марек,-- но что касается тебя, приказ по батальону о твоем
аресте отдан -- это я должен тебе сообщить.
-- Это неважно,-- спокойно сказал Швейк,-- они поступили
совершенно правильно. Батальон должен был это сделать, батальон
должен был отдать приказ о моем аресте, это было их
обязанностью, ведь столько времени они не получали обо мне
никаких известий. Это не было опрометчиво со стороны батальона.
Так ты сказал, что все офицеры находятся в доме священника на
пирушке по случаю убоя свиньи? Тогда мне нужно туда пойти и
доложить, что я опять здесь. У господина обер-лейтенанта Лукаша
и без того со мной немало хлопот.
И Швейк твердым солдатским шагом направился к дому
священника, распевая:
Полюбуйся на меня,
Моя дорогая!
Полюбуйся на меня:
Ишь каким сегодня я
Барином шагаю!
Швейк вошел в дом священника и поднялся наверх, откуда
доносились голоса офицеров.
Болтали обо всем, что придется, и как раз в этот момент
честили бригаду и беспорядки, господствующие в тамошнем штабе,
а адъютант бригады, чтобы подбавить жару, заметил:
-- Мы все же телеграфировали относительно этого Швейка:
Швейк...
-- Hier! -- из-за приоткрытой двери отозвался Щвейк и,
войдя в комнату, повторил: -- Hier! Melde gehorsam, Infanterist
Svejk, Kumpanieordonanz 11. Marschkumpanie! / Здесь! Осмелюсь
доложить, пехотинец Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой
роты! (нем.)/
Видя изумление капитана Сагнера и поручика Лукаша, на
лицах которых выражалось беспредельное отчаяние, он, не
дожидаясь вопроса, пояснил:
-- Осмелюсь доложить, меня собирались расстрелять за то,
что я предал государя императора.
-- Бог мой, что вы говорите, Швейк? -- горестно воскликнул
побледневший поручик Лукаш.
-- Осмелюсь доложить, дело было так, господин
обер-лейтенант...
И Швейк обстоятельно принялся описывать, как это с ним
произошло.
Все смотрели на него и не верили своим глазам, а он
рассказывал обо всем подробно, не забыл даже отметить, что на
плотине пруда, где с ним приключилось несчастье, росли
незабудки. Когда же он начал перечислять фамилии татар, с
которыми познакомился во время своих странствований, и назвал
что-то вроде Галлимулабалибей, а потом прибавил целый ряд
выдуманных им самим фамилий, как, например, Валиволаваливей,
Малимуламалимей, поручик Лукаш не удержался и пригрозил:
-- Я вас выкину, скотина. Продолжайте кратко, но связно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212