-- В
прошлом вы, несомненно, содеяли большой грех. Не совершили ли
вы святотатства? Уж не стащили ли вы у своего приходского
священника окорок, коптившийся в печной трубе? Может быть, вы
забрались к нему в погреб и выпили церковное вино? А может, вы
еще мальчишкой лазили за грушами в его сад?
Балоун сокрушенно замахал руками. Лицо его выражало
совершенное отчаяние. Душераздирающий вид этого затравленного
человека взывал: "Когда же настанет конец моим страданиям?"
-- Понимаю,-- догадался вольноопределяющийся, словно
услышав вопль несчастного Балоуна.-- Вы, дружище, потеряли
связь с господом богом. Вы не можете умолить бога, чтобы он вас
поскорее спровадил на тот свет.
Швейк добавил:
-- Балоун до сих пор не может решиться препоручить свою
солдатскую жизнь, свои солдатские убеждения, свои слова,
поступки и свою солдатскую смерть благости "материнского сердца
всевышнего бога", как говаривал мой фельдкурат Кац, когда,
бывало, перепьется и на улице спьяну налетит на солдата.
Балоун завопил, что господь бог вышел у него из доверия.
Уж сколько раз он молил бога о том, чтобы тот дал ему силу
претерпеть и как-нибудь стянул его желудок.
-- Это не с войны началось. Обжорство -- моя старая
болезнь,-- сетовал он.-- Из-за этой самой болезни моя жена с
детьми ходила на богомолье в Клокоты.
-- Знаю,-- кивнул Швейк,-- это возле Табора. У них там
богатая дева Мария с фальшивыми бриллиантами... Как-то хотел ее
обокрасть церковный сторож откуда-то из Словакии. Очень
набожный был человек. Приехал он в Клокоты и решил, что дело у
него пойдет лучше, если он сначала очистится от старых грехов.
На исповеди он покаялся также и в том, что хочет завтра
обокрасть деву Марию. Он и оглянуться не успел, не успел и
триста раз "Отче наш" прочесть -- такую епитимью наложил на
него пан патер, чтобы он не удрал,-- как церковные сторожа
отвели его в жандармский участок.
Повар-оккультист начал спорить с телефонистом Ходоунским о
том, является ли это вопиющим нарушением тайны исповеди и
стоило ли вообще поднимать об этом разговор, раз бриллианты
были фальшивые. Под конец он доказал Ходоунскому, что это была
карма, то есть предопределение судьбы в неведомом далеком
прошлом, когда несчастный церковный сторож из Словакии был еще,
может быть, головоногим на какой-то иной планете. Равным
образом уже давно, когда этот патер из Клокот был еще ехидной
или каким другим сумчатым, ныне уже вымершим млекопитающим,--
судьба предопределила, что он нарушит тайну исповеди, хотя с
юридической точки зрения, по каноническому праву, отпущение
грехов дается даже в случае покушения на монастырское
имущество.
Ко всему этому Швейк присовокупил следующее мудрое
замечание:
-- Что и говорить! Ни один человек не знает, что он
натворит через миллион лет, и ни от чего он не должен
отрекаться. Обер-лейтенант Квасничка -- мы тогда служили в
Карлине в дополнительной команде запасных -- всегда говорил во
время учения: "Не думайте, жуки навозные, ленивые коровы вы
этакие, боровы мадьярские, что ваша военная служба закончится
на этом свете. Мы еще и после смерти увидимся, и я вам такое
чистилище уготовлю, что вы очумеете, свиное отродье!"
Между тем Балоун, думая, что говорят только о нем, в
полном отчаяния продолжал свою публичную исповедь:
-- Даже Клокоты не помогли мне избавиться от обжорства.
Вернется жена с детьми с богомолья, начинает считать кур, одной
или двух недосчитается,-- не удержался я. Ведь я хорошо знаю,
что они нужны в хозяйстве. А как выйду во двор, посмотрю на них
-- чувствую в животе бездну. Через час мне лучше, а курицы-то
уже нет. Раз как-то мои были в Клокотах и молились за меня,
чтобы я -- их тятенька -- опять чего-нибудь не сожрал дома и не
нанес убытку хозяйству. Хожу я по двору, и вдруг на глаза мне
попался индюк. В тот раз я чуть жизнью не поплатился. Застряла
у меня в горле кость от его ножки, и, не будь у меня на
мельнице ученика, совсем еще маленького парнишки,-- он эту
кость вытащил,-- не сидел бы я с вами сегодня и этой мировой
войны не дождался бы. Этот мой мальчонка-ученик такой был
шустрый. Маленький такой бутуз, плотный, толстенький,
жирненький...
Швейк подошел к Балоуну:
-- Покажи язык!
Балоун высунул язык, после чего Швейк обратился к
присутствующим:
-- Так я и знал. Он сожрал своего ученика! Признавайся,
когда ты его сожрал? В тот день, когда ваши опять пошли в
Клокоты? Правда?
Балоун в отчаянии молитвенно сложил руки и воскликнул:
-- Оставьте меня, братцы! Еще и такое слышать от своих
товарищей!
-- Мы вас за это не осуждаем,-- сказал
вольноопределяющийся.-- Наоборот, это доказывает, что из вас
выйдет хороший солдат. Когда во время наполеоновских войн
французы осаждали Мадрид, испанец, комендант города, чтобы с
голоду не сдать крепость, без соли съел своего адъютанта. Это
действительно жертва, потому что посоленный адъютант был бы
безусловно съедобнее. Господин старший писарь, как фамилия
адъютанта нашего батальона? Циглер? Уж очень он тощий. Таким не
накормишь и одну маршевую роту.
-- Посмотрите-ка,-- сказал старший писарь Ванек,-- у
Балоуна в руках четки.
И действительно, Балоун в великом горе своем искал
спасения в фисташковых бусинках производства венской фирмы
Мориц Левенштейн.
-- Они тоже из Клокот,-- печально доложил Балоун,--
раньше, чем мне их принесли, плакали у нас два гусенка. Вот
было мясо! Одна мякоть!
Вскоре пришел приказ по всему эшелону -- через четверть
часа отправляться. Но никто этому не поверил, и случилось так,
что, несмотря на все предосторожности, кое-кто отстал. Когда
поезд тронулся, недосчитались восемнадцати человек, в том числе
и взводного из двенадцатой маршевой роты Насакло. Поезд уже
давно скрылся за Ишатарчей, а взводный все еще торговался в
неглубокой лощине, в акациевой рощице за вокзалом, с какой-то
проституткой, которая требовала с него пять крон, тогда как он
предлагал ей в награду за выполненную уже службу одну крону или
несколько оплеух.
Под конец он произвел с ней расчет оплеухами с такой
силой, что на ее рев сбежались люди с вокзала.
Глава III. ИЗ ХАТВАНА НА ГАЛИЦИЙСКУЮ ГРАНИЦУ
Во время пути по железной дороге в батальоне, которому
предстояло еще пешком пройти от Лаборца в Восточной Галиции до
фронта и там добыть воинскую славу, не прекращались странные
разговоры, в той или иной мере отдававшие душком
государственной измены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212
прошлом вы, несомненно, содеяли большой грех. Не совершили ли
вы святотатства? Уж не стащили ли вы у своего приходского
священника окорок, коптившийся в печной трубе? Может быть, вы
забрались к нему в погреб и выпили церковное вино? А может, вы
еще мальчишкой лазили за грушами в его сад?
Балоун сокрушенно замахал руками. Лицо его выражало
совершенное отчаяние. Душераздирающий вид этого затравленного
человека взывал: "Когда же настанет конец моим страданиям?"
-- Понимаю,-- догадался вольноопределяющийся, словно
услышав вопль несчастного Балоуна.-- Вы, дружище, потеряли
связь с господом богом. Вы не можете умолить бога, чтобы он вас
поскорее спровадил на тот свет.
Швейк добавил:
-- Балоун до сих пор не может решиться препоручить свою
солдатскую жизнь, свои солдатские убеждения, свои слова,
поступки и свою солдатскую смерть благости "материнского сердца
всевышнего бога", как говаривал мой фельдкурат Кац, когда,
бывало, перепьется и на улице спьяну налетит на солдата.
Балоун завопил, что господь бог вышел у него из доверия.
Уж сколько раз он молил бога о том, чтобы тот дал ему силу
претерпеть и как-нибудь стянул его желудок.
-- Это не с войны началось. Обжорство -- моя старая
болезнь,-- сетовал он.-- Из-за этой самой болезни моя жена с
детьми ходила на богомолье в Клокоты.
-- Знаю,-- кивнул Швейк,-- это возле Табора. У них там
богатая дева Мария с фальшивыми бриллиантами... Как-то хотел ее
обокрасть церковный сторож откуда-то из Словакии. Очень
набожный был человек. Приехал он в Клокоты и решил, что дело у
него пойдет лучше, если он сначала очистится от старых грехов.
На исповеди он покаялся также и в том, что хочет завтра
обокрасть деву Марию. Он и оглянуться не успел, не успел и
триста раз "Отче наш" прочесть -- такую епитимью наложил на
него пан патер, чтобы он не удрал,-- как церковные сторожа
отвели его в жандармский участок.
Повар-оккультист начал спорить с телефонистом Ходоунским о
том, является ли это вопиющим нарушением тайны исповеди и
стоило ли вообще поднимать об этом разговор, раз бриллианты
были фальшивые. Под конец он доказал Ходоунскому, что это была
карма, то есть предопределение судьбы в неведомом далеком
прошлом, когда несчастный церковный сторож из Словакии был еще,
может быть, головоногим на какой-то иной планете. Равным
образом уже давно, когда этот патер из Клокот был еще ехидной
или каким другим сумчатым, ныне уже вымершим млекопитающим,--
судьба предопределила, что он нарушит тайну исповеди, хотя с
юридической точки зрения, по каноническому праву, отпущение
грехов дается даже в случае покушения на монастырское
имущество.
Ко всему этому Швейк присовокупил следующее мудрое
замечание:
-- Что и говорить! Ни один человек не знает, что он
натворит через миллион лет, и ни от чего он не должен
отрекаться. Обер-лейтенант Квасничка -- мы тогда служили в
Карлине в дополнительной команде запасных -- всегда говорил во
время учения: "Не думайте, жуки навозные, ленивые коровы вы
этакие, боровы мадьярские, что ваша военная служба закончится
на этом свете. Мы еще и после смерти увидимся, и я вам такое
чистилище уготовлю, что вы очумеете, свиное отродье!"
Между тем Балоун, думая, что говорят только о нем, в
полном отчаяния продолжал свою публичную исповедь:
-- Даже Клокоты не помогли мне избавиться от обжорства.
Вернется жена с детьми с богомолья, начинает считать кур, одной
или двух недосчитается,-- не удержался я. Ведь я хорошо знаю,
что они нужны в хозяйстве. А как выйду во двор, посмотрю на них
-- чувствую в животе бездну. Через час мне лучше, а курицы-то
уже нет. Раз как-то мои были в Клокотах и молились за меня,
чтобы я -- их тятенька -- опять чего-нибудь не сожрал дома и не
нанес убытку хозяйству. Хожу я по двору, и вдруг на глаза мне
попался индюк. В тот раз я чуть жизнью не поплатился. Застряла
у меня в горле кость от его ножки, и, не будь у меня на
мельнице ученика, совсем еще маленького парнишки,-- он эту
кость вытащил,-- не сидел бы я с вами сегодня и этой мировой
войны не дождался бы. Этот мой мальчонка-ученик такой был
шустрый. Маленький такой бутуз, плотный, толстенький,
жирненький...
Швейк подошел к Балоуну:
-- Покажи язык!
Балоун высунул язык, после чего Швейк обратился к
присутствующим:
-- Так я и знал. Он сожрал своего ученика! Признавайся,
когда ты его сожрал? В тот день, когда ваши опять пошли в
Клокоты? Правда?
Балоун в отчаянии молитвенно сложил руки и воскликнул:
-- Оставьте меня, братцы! Еще и такое слышать от своих
товарищей!
-- Мы вас за это не осуждаем,-- сказал
вольноопределяющийся.-- Наоборот, это доказывает, что из вас
выйдет хороший солдат. Когда во время наполеоновских войн
французы осаждали Мадрид, испанец, комендант города, чтобы с
голоду не сдать крепость, без соли съел своего адъютанта. Это
действительно жертва, потому что посоленный адъютант был бы
безусловно съедобнее. Господин старший писарь, как фамилия
адъютанта нашего батальона? Циглер? Уж очень он тощий. Таким не
накормишь и одну маршевую роту.
-- Посмотрите-ка,-- сказал старший писарь Ванек,-- у
Балоуна в руках четки.
И действительно, Балоун в великом горе своем искал
спасения в фисташковых бусинках производства венской фирмы
Мориц Левенштейн.
-- Они тоже из Клокот,-- печально доложил Балоун,--
раньше, чем мне их принесли, плакали у нас два гусенка. Вот
было мясо! Одна мякоть!
Вскоре пришел приказ по всему эшелону -- через четверть
часа отправляться. Но никто этому не поверил, и случилось так,
что, несмотря на все предосторожности, кое-кто отстал. Когда
поезд тронулся, недосчитались восемнадцати человек, в том числе
и взводного из двенадцатой маршевой роты Насакло. Поезд уже
давно скрылся за Ишатарчей, а взводный все еще торговался в
неглубокой лощине, в акациевой рощице за вокзалом, с какой-то
проституткой, которая требовала с него пять крон, тогда как он
предлагал ей в награду за выполненную уже службу одну крону или
несколько оплеух.
Под конец он произвел с ней расчет оплеухами с такой
силой, что на ее рев сбежались люди с вокзала.
Глава III. ИЗ ХАТВАНА НА ГАЛИЦИЙСКУЮ ГРАНИЦУ
Во время пути по железной дороге в батальоне, которому
предстояло еще пешком пройти от Лаборца в Восточной Галиции до
фронта и там добыть воинскую славу, не прекращались странные
разговоры, в той или иной мере отдававшие душком
государственной измены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212