.. Почему же раньше, будучи молодым, он так легко послал в огонь протопопа? А может быть, только сейчас, когда
он начал стареть, дала знать о себе душа и проснувшаяся совесть?
Не успел Лешуков немного прийти в себя, как прискакал гонец из Преображенского приказа, от самого «Короля пресбургского» Федора Юрьевича Ромодановского.
— Велено быть! И чтоб не мешкать!
«Вот и мой черед настал»,— холодея, подумал Лешуков и засуетился. Что таил в себе нежданный этот вызов к начальнику розыскного приказа? Тут любого возьмет оторопь, потому что страшнее того человека не сыскать, пожалуй, во всей державе. Попасть в Преображенский к Ромодановскому было нетрудно, но выйти оттуда живым или неповрежденным редко кому удавалось.
Стрелец проводил его по сумрачной лестнице в подвал к начальнику приказа. Под сводами было душно, стояла серая полумгла, разбавленная тремя горящими свечами. Ромодановский сидел в полурасстегнутом мундире, мрачный, как с перепоя, на столе торчала бутыль, рядом лежала змеистая плеть со свинцовым шариком на конце; он поднял лобастую голову, хмуро оглядел Лешукова, хрипло спросил:
— Ну что скажешь, братец?
— Зван к вашей милости,— не узнавая своего изменившегося голоса, ответил Лешуков.
Он разом разглядел свисавшие с потолка сыромятные ремни, хомут, с помощью которого вздергивали на дыбу, ржавые железные прутья, прислоненные к стене, жаровню с тлеющими углями, исходившую угарным чадом, кнуты и плети на крюках, клещи для прижигания, доски с гвоздями, похожие на бороны, по ним прогоняли, видать, босиком...
— Ну а зачем я тебя позвал, как разумеешь?— кривясь злоехидно, спросил князь-кесарь.
— То вашей милости лучше знать,— робко отвечал Лешуков, ему уже хотелось опуститься на земляной пол, так нетвердо он чувствовал себя на ногах.— Столь малый человек, как я, удостоился...
— Не ной, не нищий на паперти,— насупился Ромодановский.— Я не на пытку тебя позвал, а на службу хочу взять... Давно приглядываю за тобой, отметил среди многих — смирен ты, послушен и верность государю показал.
— Премного благодарен, не достоин чести такой,— с опаской и непрошедшим испугом проговорил Лешуков.— Токмо стар я стал для вашей работы, силы не те... Помоложе бы кого сюда...
— Не мути воду, вижу тебя насквозь,— посуровел Ромодановский и насупился.— В крови не желаешь мараться? Пускай другие купаются в ней отечества и государя ради...
— Такого в мыслях не держу, ваша светлость,— низко поклонившись, ответил Лешуков.— А ради государя живот свой положить готов.
— Не дрожи зря в коленях, служба будет тебе по силам,— Ромодановский взял бутыль, отхлебнул прямо из горлышка.— Я тебя не для пытошных дел беру... Поднимать на дыбу и поджаривать и без тебя есть кому... Будешь ведать порядком, следить за розыском...
— Грамотишка у меня малая,— уже еле внятно отнекивался Лешуков.— Напутаю все...
— Да не допросы читать и записывать — на то подьячие есть, а ты над ними доглядывай, чтоб вели бумаги в исправности... О том с государем договорено,— наставлял Ромодановский.— Чтоб все было на месте, и уголь подвезли, и свечи... Зря хлеб есть не будешь, без дела сидеть не придется... А жалованье пойдет тебе как положено, чтоб на государевой службе ты был сыт. Уразумел?
— Как не уразуметь,— оживляясь и благодаря судьбу, что его не определили к пыточным делам, отвечал Лешуков.— Лишь бы не путался между чужих ног, не мешался,
— Будешь путаться, есть кому научить уму-разуму,— пообещал Ромодановский и так хохотнул, что у капитана морозом сковало спину.— Государь отбыл в чужие страны и на нас положился,— доверительно, с внушением говорил Ромодановский.— Считай, на главном карауле стоим. Уши и глаза держи остро!.. В столице должен быть покой и порядок!
Каждое слово камнем ложилось на душу Лешукову, но он, вытянувшись, как в строю, покорно внимал словам этого злодея из злодеев. Хода назад не было, отказаться опасно и страшно, но служить в застенках, даже не будучи приставленным к пыткам, казалось непереносимой мукой.
Жизнь Лешукова, как древо молнией, расщепило пополам — одна часть держалась корнями в доме, все более чужавшем, другая — поселилась в приказе, и не было надежды, что они когда-нибудь сойдутся воедино, скорее всего — каждая станет засыхать порознь.
Чуть свет он уходил со двора, тянулся пехом через полупустые в этот ранний час улицы, полные петушиных побудок, ленивого бреха собак да скрипа отпираемых лавок в торговых рядах, а когда приближался к приказу — звонко гудели колокола во всех церквях, затопляя все звуки просыпающейся столицы. Домой возвращался в сумерки, и снова город чудился безлюдным, если не считать пьяных голосов у кабаков да окриков дозорных стрельцов, которые объезжали улицы, охраняя слободы от грабежа и разбоя. Похлебав щей и наспех помолившись, заваливался спать, отворачивался к стенке, чужой жене и самому себе. Жена прижималась к нему жарким телом, вышептывала что- то жалобное и знобкое в затылок. Лешуков упорно отмалчивался или цыкал сквозь зубы: «Помолчала бы, дура! Не видишь, еле ноги таскаю?» Но бабу не вразумишь и кулаком, и, пожалев ее однажды, Лешуков приложил палец к губам, выговорил в оттопыренное ухо: «На государевой службе я состою, в тайном приказе... И не должен я трепать языком, коли головы жаль!.. И больше не нуди и прикуси язык, не вздумай что сболтать стрелецким женкам у колодца, иначе конец и мне, и тебе, и ребятам. А теперь дожевывай, ежели своего ума хватит!..» Жена ткнулась вдруг ему в грудь, засопела, мочила слезами рубаху... Он по- своему любил ее, бил редко, по-зряшному не обижал, раньше, бывало, делился с нею всем, что повидал за день, а нынче, если и томило желание излиться, он немотствовал... Ромодановский заставил дать клятву под присягой и приложить руку, что он сохранит в глубокой тайне все, чему станет свидетелем в приказе, а коль нарушит присягу — положит голову на плаху...
Впрочем, если не обманывать себя, то он был даже рад, что его повязали присягой, теперь он мог не терзать душу напрасными упреками, легко переложить свой грех и вину на другого. В приказе среди подьячих и заплечных дел мастеров находились и такие, что гордились своей работой и той тайной, что давала им власть, радовались, что могут вызывать страх у каждого, кто попадал в их руки, и с удовольствием и усердием хлестали людей кнутами, поднимали на дыбу, рвали ноздри, вырезали языки, а то и рубили головы, це испытывая ни жалости, ни милосердия, будто перед ними были бесчувственные, лишенные разума скоты...
Сам Лешуков занимался припасами для арестантов, наводил порядок в съезжих избах, за чужими муками наблюдая изредка, когда лишь случалось забежать в пыточную по делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
он начал стареть, дала знать о себе душа и проснувшаяся совесть?
Не успел Лешуков немного прийти в себя, как прискакал гонец из Преображенского приказа, от самого «Короля пресбургского» Федора Юрьевича Ромодановского.
— Велено быть! И чтоб не мешкать!
«Вот и мой черед настал»,— холодея, подумал Лешуков и засуетился. Что таил в себе нежданный этот вызов к начальнику розыскного приказа? Тут любого возьмет оторопь, потому что страшнее того человека не сыскать, пожалуй, во всей державе. Попасть в Преображенский к Ромодановскому было нетрудно, но выйти оттуда живым или неповрежденным редко кому удавалось.
Стрелец проводил его по сумрачной лестнице в подвал к начальнику приказа. Под сводами было душно, стояла серая полумгла, разбавленная тремя горящими свечами. Ромодановский сидел в полурасстегнутом мундире, мрачный, как с перепоя, на столе торчала бутыль, рядом лежала змеистая плеть со свинцовым шариком на конце; он поднял лобастую голову, хмуро оглядел Лешукова, хрипло спросил:
— Ну что скажешь, братец?
— Зван к вашей милости,— не узнавая своего изменившегося голоса, ответил Лешуков.
Он разом разглядел свисавшие с потолка сыромятные ремни, хомут, с помощью которого вздергивали на дыбу, ржавые железные прутья, прислоненные к стене, жаровню с тлеющими углями, исходившую угарным чадом, кнуты и плети на крюках, клещи для прижигания, доски с гвоздями, похожие на бороны, по ним прогоняли, видать, босиком...
— Ну а зачем я тебя позвал, как разумеешь?— кривясь злоехидно, спросил князь-кесарь.
— То вашей милости лучше знать,— робко отвечал Лешуков, ему уже хотелось опуститься на земляной пол, так нетвердо он чувствовал себя на ногах.— Столь малый человек, как я, удостоился...
— Не ной, не нищий на паперти,— насупился Ромодановский.— Я не на пытку тебя позвал, а на службу хочу взять... Давно приглядываю за тобой, отметил среди многих — смирен ты, послушен и верность государю показал.
— Премного благодарен, не достоин чести такой,— с опаской и непрошедшим испугом проговорил Лешуков.— Токмо стар я стал для вашей работы, силы не те... Помоложе бы кого сюда...
— Не мути воду, вижу тебя насквозь,— посуровел Ромодановский и насупился.— В крови не желаешь мараться? Пускай другие купаются в ней отечества и государя ради...
— Такого в мыслях не держу, ваша светлость,— низко поклонившись, ответил Лешуков.— А ради государя живот свой положить готов.
— Не дрожи зря в коленях, служба будет тебе по силам,— Ромодановский взял бутыль, отхлебнул прямо из горлышка.— Я тебя не для пытошных дел беру... Поднимать на дыбу и поджаривать и без тебя есть кому... Будешь ведать порядком, следить за розыском...
— Грамотишка у меня малая,— уже еле внятно отнекивался Лешуков.— Напутаю все...
— Да не допросы читать и записывать — на то подьячие есть, а ты над ними доглядывай, чтоб вели бумаги в исправности... О том с государем договорено,— наставлял Ромодановский.— Чтоб все было на месте, и уголь подвезли, и свечи... Зря хлеб есть не будешь, без дела сидеть не придется... А жалованье пойдет тебе как положено, чтоб на государевой службе ты был сыт. Уразумел?
— Как не уразуметь,— оживляясь и благодаря судьбу, что его не определили к пыточным делам, отвечал Лешуков.— Лишь бы не путался между чужих ног, не мешался,
— Будешь путаться, есть кому научить уму-разуму,— пообещал Ромодановский и так хохотнул, что у капитана морозом сковало спину.— Государь отбыл в чужие страны и на нас положился,— доверительно, с внушением говорил Ромодановский.— Считай, на главном карауле стоим. Уши и глаза держи остро!.. В столице должен быть покой и порядок!
Каждое слово камнем ложилось на душу Лешукову, но он, вытянувшись, как в строю, покорно внимал словам этого злодея из злодеев. Хода назад не было, отказаться опасно и страшно, но служить в застенках, даже не будучи приставленным к пыткам, казалось непереносимой мукой.
Жизнь Лешукова, как древо молнией, расщепило пополам — одна часть держалась корнями в доме, все более чужавшем, другая — поселилась в приказе, и не было надежды, что они когда-нибудь сойдутся воедино, скорее всего — каждая станет засыхать порознь.
Чуть свет он уходил со двора, тянулся пехом через полупустые в этот ранний час улицы, полные петушиных побудок, ленивого бреха собак да скрипа отпираемых лавок в торговых рядах, а когда приближался к приказу — звонко гудели колокола во всех церквях, затопляя все звуки просыпающейся столицы. Домой возвращался в сумерки, и снова город чудился безлюдным, если не считать пьяных голосов у кабаков да окриков дозорных стрельцов, которые объезжали улицы, охраняя слободы от грабежа и разбоя. Похлебав щей и наспех помолившись, заваливался спать, отворачивался к стенке, чужой жене и самому себе. Жена прижималась к нему жарким телом, вышептывала что- то жалобное и знобкое в затылок. Лешуков упорно отмалчивался или цыкал сквозь зубы: «Помолчала бы, дура! Не видишь, еле ноги таскаю?» Но бабу не вразумишь и кулаком, и, пожалев ее однажды, Лешуков приложил палец к губам, выговорил в оттопыренное ухо: «На государевой службе я состою, в тайном приказе... И не должен я трепать языком, коли головы жаль!.. И больше не нуди и прикуси язык, не вздумай что сболтать стрелецким женкам у колодца, иначе конец и мне, и тебе, и ребятам. А теперь дожевывай, ежели своего ума хватит!..» Жена ткнулась вдруг ему в грудь, засопела, мочила слезами рубаху... Он по- своему любил ее, бил редко, по-зряшному не обижал, раньше, бывало, делился с нею всем, что повидал за день, а нынче, если и томило желание излиться, он немотствовал... Ромодановский заставил дать клятву под присягой и приложить руку, что он сохранит в глубокой тайне все, чему станет свидетелем в приказе, а коль нарушит присягу — положит голову на плаху...
Впрочем, если не обманывать себя, то он был даже рад, что его повязали присягой, теперь он мог не терзать душу напрасными упреками, легко переложить свой грех и вину на другого. В приказе среди подьячих и заплечных дел мастеров находились и такие, что гордились своей работой и той тайной, что давала им власть, радовались, что могут вызывать страх у каждого, кто попадал в их руки, и с удовольствием и усердием хлестали людей кнутами, поднимали на дыбу, рвали ноздри, вырезали языки, а то и рубили головы, це испытывая ни жалости, ни милосердия, будто перед ними были бесчувственные, лишенные разума скоты...
Сам Лешуков занимался припасами для арестантов, наводил порядок в съезжих избах, за чужими муками наблюдая изредка, когда лишь случалось забежать в пыточную по делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169