...Я почти не спал в ту памятную ночь, ранним утром сбежал по ступенькам крыльца во двор, к старому позеленевшему рукомойнику, приделанному к высохшей иве, плескал в лицо пригоршни обжигающей колодезной воды, отрешаясь от ночных сомнений. Была в моей жизни полоса, ко1да я сослепу шел на сделки со своей совестью, когда, вылезши «из грязи в князи», потерял чувство реальности, полагая, что всем живется так же хорошо, как и мне. Понадобились годы, чтобы, пройдя через унижения, я увидел изнанку жизни и, наконец, прозрел. Занявшись историей, я мог прикоснуться к тайне нашего рода, уходящего корнями вглубь трех столетий...
Мы гостили в Хонхолое, переходя от одной родни к другой, побывали в Никольском, в Петровск-Забайкальском, где жил мой крестный Фома Денисович Калашников. Щедрое гостеприимство ближних изматывало, пора было остановиться, подумать о работе, ради которой я приехал на родину. Пока не поздно, нужно было порасспросить подробно теток, собрать по крупицам все, что хранила их память о прошлом. Я решил вернуться в Новый Заган, где мы могли чередовать отдых с работой и где нам никто не будет досаждать.
Мы подоспели в Новый Заган весьма вовремя, дядя Маркел, чутьем угадав день нашего приезда, с утра начал топить баню.
— Ну и мужика я заимела!— шутливо бахвалилась тетя Паша.— Не успела подумать о бане, а она уж готовая... Тебе, что ль, по радиву мои мысли передались?..
— Силы ваши рассчитал,— смеясь, ответил Маркел.— Думаю, ден девять, ну от силы десять они выдюжат, а потом прощенья попросят у сродственников...
Я забыл, когда в последний раз мылся в деревенской бане, и, едва мы с Шурой нырнули под закопченный потолок парной избушки с крохотным оконцем, у меня перехватило дыхание, сухой жар опалил лицо, и я тут же присел на корточки, не вынося вязкого удушья. Жена, более выносливая, легко двигалась по влажному полу и, зачерпывая из кадки, стоявшей у дверей, ковшом воду, плескала на раскаленные камни. Банька наполнилась густым туманом, он тут же истаивал, становился прозрачнее. Запахло березовым веником, разбухшим деревом, мылом, какой-то прелью, похожей на грибную. Я мылся почти вслепую, на ощупь, но потом Шура вынудила меня и я слазил на полок, полежал там минуты четыре, пока она хлестала по моим бокам обжигающим веником. Ополоснувшись, я выскочил в предбанник, и меня охватило блаженное чувство обновления и омоложения. Я с наслаждением дышал, вбирая каждой клеточкой тела освежающую прохладу, так мне было истомно-радостно и легко.
Потом мы сидели у самовара, покрываясь испариной, пили духовитый кирпичный чай с молоком. Тетя Мотя, зажав под мышку сверток, тоже отправилась мыться, тетя Паша и дядя Маркел решили идти последними. Пока дядя Маркел доил корову и кормил поросят в стайке, наступила та долгожданная минута, когда можно было спросить тетю о том, что меня тревожило все эти дни.
— Ну я надеюсь, что между тобой и Мотей все уладилось? Конец вашим ссорам и раздорам?
Тетя наклонилась к окну, вглядываясь в сумрак двора, ответила тихо, почти шепотом:
— Мы между собой большую ямину вырыли, ее, наверное, даже мусором не засыпать... Пока Мотя делает вид, что мы сроду и обидного слова друг другу не сказали...
— Какая кошка пробежала между вами? Почему вы стали как чужие?
— Ой, племяш, какие только звери промеж нас не бегали! Иной раз от нужды злость друг на дружке срывали, но я отходчивая, забываю обиду, а она носит камень за пазухой, чтоб бросить его невзначай... Вот скажи по чести, когда она у тебя в Москве была, ведь не утерпела, поди, брякнула, что я десять лет в лагере отсидела?
— Что-то бросила вскользь, между прочим,— не желая разжигать костер ссоры, уклончиво ответил я.
— Вот видишь, я так и знала!— в сердцах воскликнула тетя.— А кто ее за язык тянул? Не она же отмантулила эти десять лет, а я... Это она по злобе, чтоб рядом со мной лучше выглядеть... Вот, мол, две сестры родные, а одна так отличилась, что всю жизнь то пятно не смоешь... Я к вам после нее приехала, а исповедаться перед вами не посмела... А ну, думаю, как не по нраву придется, что тетка десять лет нужники чистила в лагере, на самую грязную работу ходила. Я тот крест несла покорно, по вере — раз заслужила, терпи, Бога не гневи!.. Сама я туда себя засадила и кару ту вытерпела. А когда к вам прибилась, пуще всего боялась, что за свою не признаете. А вдруг, думаю, племянник мой дорогой, я потеряю тебя? Страх божий! Вот почему и решила таиться до поры до времени... Я вон своему Мар- келу ни полсловечка еще не сказала... Это Мотька беззаботная, одним днем живет, а я не могу так, душа не позволяет...
— А почему от Маркела скрываешь?
— Жалко его... Он за свою жизнь такое перенес, что на десятерых хватит... А я ему новый гнет навалю?— тетя помолчала, видимо, не уверенная в своей правоте.— По правде, я и сама не ведаю, зачем от него таю? Может, хочу уберечь, чтоб не завелись недобрые мысли, не лишили его покоя?.. А может, за себя боюсь? А вдруг нам тяжко станет жить вместе, если откроюсь я ему во всем? Иной раз накатит — дай, думаю, повинюсь, сниму тяготу с души, а потом опять сумленье возьмет, а что ежели Маркел укажет мне на порог? Значит, снова скитаться по миру, искать угол? Это ведь какой характер надо иметь, чтоб жить с бабой, которая мужика своего порешила?.. Тут и ум в разлад пойдет, и вся жизнь на излом... Как ни клянись, что ты не душегубка какая, если он душу свою на замок запрет, то больше уже не впустит туда... Вот и мучаюсь про себя, Бога молю, чтоб все ладно было. Сейчас вот страшусь, как бы Матрена спьяну не брякнула ему про мою отсидку...
— Ну зачем ей керосин в огонь плескать?
— С нее станет, ты ее еще не знаешь! Вот, мол, захотела, и порушила твою жизнь!.. Племянничек, хватит, а? Сердце с места стронулось, дышать тяжело...
Жена бросилась в горенку, вытащила из-под кровати наш дорожный чемодан, нашарила пузырек валокордина, накапала в стакан, плеснула туда воды. Тетя выпила лекарство, посидела, прикрыв глаза рукой, но,
услышав в сенях шаги, встрепенулась, захлопотала у стола.
Вошел дядя Маркел с подойником, накрытым марлей, и тетя Паша стала через ситечко разливать молоко по кринкам.
Я поверил каждому ее слову, так оно было выстрадано и правдиво, но что-то противилось тому, чтобы считать во всем правой только ее одну. Я знал и мытарную, полную невзгод в прошлом жизнь тети Моти, она и сейчас мыкается во вдовьем своем одиночестве, чужая себе и детям, с которыми не сжилась. Чья же чаша горя перевешивала, да и нужно ли заниматься взвешиванием, не лучше ли привести ссору к мирному исходу? Поэтому, когда дядя Маркел снова вышел в сени, я тихо попросил:
— Я прошу тебя, тетя, чтобы ты отбросила все обиды и помирилась с сестрой навсегда — слышишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169