Пугал и немереный, тысячеверстный путь, путь в бездорожье, в чужие края, на пустые земли.
Дорога то шла на угор, то стелилась по равнине, и тогда небо будто приподнималось над ковыльной степью, делалось просторнее и бездоннее, белые пенистые облака клубились, стаями вытягиваясь вдаль. Степь внезапно обрывалась, и обоз въезжал в угрюмый, лохматый от буреломных завалов, лес, и все затихали, прислушиваясь к монотонному шуму в верхушках дерев и резким крикам птиц; колеса выстукивали по корневищам, змеисто пересекавшим дорогу, тянуло из глуби чащобы парным гнильем, сырыми мхами, грибной преснотой. Солнце застревало в кронах высоких дерев, не в силах проломиться лучами на землю, голоса людей звучали гулко, как в колодезном срубе, безжалостно наседал липкий гнус, забивал глаза и глотку, от того гнуса, казалось, ослепнут лошади и не вытянут телеги из трясинного мрака; но вот лес начинал редеть, обоз вырывался на светлую березовую опушку, и все вздыхали с облегчением. Дорога текла с увала на увал, глина сменялась черноземом, и после дождя колеса то окунались по самый обод в густозамешенную, черную, как деготь, грязь, то начинались рыхлые пески, и лошади натуживались так, что проступали угловатые кострецы; мал и стар брели тогда вдоль обочины, жалея надсадно хрипящих лошадей. Но и мучительной дороге приходил конец, и под колеса снова ложилась сухая и твердая колея, заросшая мягкой для натруженных ног травой.
Жители деревень, возникавших по пути, по-разному встречали ветковцев — где давали приют и отдых, где наглухо запирали ворота, брали на щеколды ставни, оставляя узкую щель, через которую оглядывали странный, растянувшийся до околицы обоз, гадая, что за народ бредет за телегами, обличьем вроде русские, а едут табором, как цыгане,— лучше от них подальше! Случалось, обоз встречали далеко, за околицей с дрекольем в руках, велели ехать в объезд, минуя избы и колодцы... Пуганый народ жил на Руси, на него вроде и обижаться было не за что, каждый на свой лад и манер, а уж про веру и говорить нечего, потому что любой лишь свою полагал чистой и праведной. Отрадно и гостеприимно, с душой нараспашку привечали лишь староверы, особенно поповцы,— раскрывали ворота настежь, наскоро топили бани, несли на столы все, чем были богаты, завидовали, что сами не могут сняться и идти с ними в обозе, потому что жили в ярме, под волей и кнутом барина.
Однажды, опережая приход обоза в деревню, выехал навстречу барин в окружении дворовых. Он хохлился старой хищной птицей на коне, спесиво и гневно выкрикивал:
— Куда вас несет нелегкая, басурманы?
Как обговорили заранее, отвечал старичок в лаптях и чистой холщовой рубахе, его выталкивали наперед, и он, обученный грамоте, отвесив низкий поклон и не вступая в пререканье, говорил, как по-писаному:
— Мы Божьи люди, барин... А идем не по своей воле, а по указу матущки императрицы на новые поселения, чтоб, значит, жить со всеми в ладу и мире.
— Ишь какие овечки смирные!— разгонял в себе напрасную злость барин.— Наслышан я про вас, супротивники и раскольники!.. Глядите, моих кого не сманите за собой, а то я живо найду на вас управу — пойдете в ту же Сибирь, не на поселенье, а на вечную каторгу!
— Мы на чужое не заримся,— все также ровно ответствовал старичок, слывший в обозе за уставщика.— А людей мы не сманываем, у нас и у самих людей лишку, да вот некуда их деть, приходится тащить в экую даль.
— Ну ладно, проезжайте поживее, а то уж больно вы разговорчивы!— сводя сивые брови, сурово приказывал барин.— Знаю я ваши повадки — никого не тронете, а дух свой бродяжий посеете, смуту на души наведете... Трогай!
В селениях, где барин случался в отлучке, а управляющий лежал во хмелю, дворовые, обступая подводы, дивились смелости людей, не побоявшихся отправиться на край света, вздыхали, делились тоскливыми думами:
— И пошто так деется? Вам дали волю селиться где хошь, а на нашей шее петлю потуже затянули.
— Ра-се-я!— тянул кто-то в толпе.— В ней сроду не поймешь что к чему и зачем — все через пень колоду свершается...
— Хорошо бы, Бог уравнял всех в стаде едином, тогда бы никаких обид никому.
— Да Господь-то поди измучился с нами, с бестолковыми, все тянем врозь да врозь... Бог, он терпелив, но не без меры.
— Уймись, чирей тебе на язык! Разве можно так о Боге, ровно он в нашей деревне живет и тебе ровня?
Спор только изнурял душу, и ветковцы трогались дальше. В иной деревне мужики и бабы, сбежавшиеся к обозу, жалели и малых и старых, которых неведомо зачем везут по немеренной никем дороге, в безвестье и глухомань.
— А что как добредете до энтой Сибири,— любопытствовал кто-то,— а там страшенный обрыв и конец земли. На погибель идете, на погибель...
— Может, и так,— соглашались ветковцы.— Да так уж по указу государыни Екатерины нам дорогу определили... Но и в Сибири люди живут, доходила молва... Она, значит, посередке находится, а уж далей за ней море Окиян.
— А море-то вам зачем?—с удивлением пытал согнутый в неволе старичок в дерюге, состарившийся на скудном клочке земли и пугавшийся всего, что простиралось за околицей родной деревни.— В ём вода солона и горька, и проку от того моря нету, на ём хлебушко не посеешь...
— Рыбица, говорят, водится, ею и можно прожить... А мы к морю и не рвемся, только бы хорошую землицу отвели, чтоб корни пустить и осесть навеки.
— Ну ин ежели так, тогда с Богом!— напутствовал зажившийся старичок.— Хужее, чем мы живем, не будет... Наша вон барыня али в городу, али заморскими водами хворь лечит, а ковда сюды наезжает,— не приведи Господь, какая тута жизнь... Нальет наваристых щей и велит тут же девку молодую раздеть или бабу и сечь, пока она изволит есть...
— Для чего ж она то творит?— торопели ветковцы.
— А так она лучше ест, в охотку... А ежели никого не порют, то ей и кусок в рот нейдет... И не просто так постегают, а велит, чтоб по мягкому месту, до крови.
А на сторону продает она вас?
— Нас полдеревни уж осталось, других прокутила, распродала поодиночке и купно... Неведомо чем и живем...
После таких встреч ветковцы вышагивали молча, не роптали на тяжесть, оставляя за спиной людей, живших в безысходной неволе и кабале.
Попадались и селения, брошенные на разор, и медленное умирание — скособоченные, крытые соломой, замшелые, вросшие по окна в землю, избы, вокруг ни кола ни двора, один пустырь в лебеде и полыни, никакой огорожи, ни амбаров, ни сараев, ни стаек для скотины. Всякую животину людишки давно съели, держались на мякине, молотых желудях и корье. В избах густой мрак, оконца затянуты брюшиной, на полатях тряпье, на стенах лохмотья копоти, точно сотканной черными пауками, под потолком, не оседая и не рассасываясь, прогорклым облаком плавал едкий дым и гнал слезу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Дорога то шла на угор, то стелилась по равнине, и тогда небо будто приподнималось над ковыльной степью, делалось просторнее и бездоннее, белые пенистые облака клубились, стаями вытягиваясь вдаль. Степь внезапно обрывалась, и обоз въезжал в угрюмый, лохматый от буреломных завалов, лес, и все затихали, прислушиваясь к монотонному шуму в верхушках дерев и резким крикам птиц; колеса выстукивали по корневищам, змеисто пересекавшим дорогу, тянуло из глуби чащобы парным гнильем, сырыми мхами, грибной преснотой. Солнце застревало в кронах высоких дерев, не в силах проломиться лучами на землю, голоса людей звучали гулко, как в колодезном срубе, безжалостно наседал липкий гнус, забивал глаза и глотку, от того гнуса, казалось, ослепнут лошади и не вытянут телеги из трясинного мрака; но вот лес начинал редеть, обоз вырывался на светлую березовую опушку, и все вздыхали с облегчением. Дорога текла с увала на увал, глина сменялась черноземом, и после дождя колеса то окунались по самый обод в густозамешенную, черную, как деготь, грязь, то начинались рыхлые пески, и лошади натуживались так, что проступали угловатые кострецы; мал и стар брели тогда вдоль обочины, жалея надсадно хрипящих лошадей. Но и мучительной дороге приходил конец, и под колеса снова ложилась сухая и твердая колея, заросшая мягкой для натруженных ног травой.
Жители деревень, возникавших по пути, по-разному встречали ветковцев — где давали приют и отдых, где наглухо запирали ворота, брали на щеколды ставни, оставляя узкую щель, через которую оглядывали странный, растянувшийся до околицы обоз, гадая, что за народ бредет за телегами, обличьем вроде русские, а едут табором, как цыгане,— лучше от них подальше! Случалось, обоз встречали далеко, за околицей с дрекольем в руках, велели ехать в объезд, минуя избы и колодцы... Пуганый народ жил на Руси, на него вроде и обижаться было не за что, каждый на свой лад и манер, а уж про веру и говорить нечего, потому что любой лишь свою полагал чистой и праведной. Отрадно и гостеприимно, с душой нараспашку привечали лишь староверы, особенно поповцы,— раскрывали ворота настежь, наскоро топили бани, несли на столы все, чем были богаты, завидовали, что сами не могут сняться и идти с ними в обозе, потому что жили в ярме, под волей и кнутом барина.
Однажды, опережая приход обоза в деревню, выехал навстречу барин в окружении дворовых. Он хохлился старой хищной птицей на коне, спесиво и гневно выкрикивал:
— Куда вас несет нелегкая, басурманы?
Как обговорили заранее, отвечал старичок в лаптях и чистой холщовой рубахе, его выталкивали наперед, и он, обученный грамоте, отвесив низкий поклон и не вступая в пререканье, говорил, как по-писаному:
— Мы Божьи люди, барин... А идем не по своей воле, а по указу матущки императрицы на новые поселения, чтоб, значит, жить со всеми в ладу и мире.
— Ишь какие овечки смирные!— разгонял в себе напрасную злость барин.— Наслышан я про вас, супротивники и раскольники!.. Глядите, моих кого не сманите за собой, а то я живо найду на вас управу — пойдете в ту же Сибирь, не на поселенье, а на вечную каторгу!
— Мы на чужое не заримся,— все также ровно ответствовал старичок, слывший в обозе за уставщика.— А людей мы не сманываем, у нас и у самих людей лишку, да вот некуда их деть, приходится тащить в экую даль.
— Ну ладно, проезжайте поживее, а то уж больно вы разговорчивы!— сводя сивые брови, сурово приказывал барин.— Знаю я ваши повадки — никого не тронете, а дух свой бродяжий посеете, смуту на души наведете... Трогай!
В селениях, где барин случался в отлучке, а управляющий лежал во хмелю, дворовые, обступая подводы, дивились смелости людей, не побоявшихся отправиться на край света, вздыхали, делились тоскливыми думами:
— И пошто так деется? Вам дали волю селиться где хошь, а на нашей шее петлю потуже затянули.
— Ра-се-я!— тянул кто-то в толпе.— В ней сроду не поймешь что к чему и зачем — все через пень колоду свершается...
— Хорошо бы, Бог уравнял всех в стаде едином, тогда бы никаких обид никому.
— Да Господь-то поди измучился с нами, с бестолковыми, все тянем врозь да врозь... Бог, он терпелив, но не без меры.
— Уймись, чирей тебе на язык! Разве можно так о Боге, ровно он в нашей деревне живет и тебе ровня?
Спор только изнурял душу, и ветковцы трогались дальше. В иной деревне мужики и бабы, сбежавшиеся к обозу, жалели и малых и старых, которых неведомо зачем везут по немеренной никем дороге, в безвестье и глухомань.
— А что как добредете до энтой Сибири,— любопытствовал кто-то,— а там страшенный обрыв и конец земли. На погибель идете, на погибель...
— Может, и так,— соглашались ветковцы.— Да так уж по указу государыни Екатерины нам дорогу определили... Но и в Сибири люди живут, доходила молва... Она, значит, посередке находится, а уж далей за ней море Окиян.
— А море-то вам зачем?—с удивлением пытал согнутый в неволе старичок в дерюге, состарившийся на скудном клочке земли и пугавшийся всего, что простиралось за околицей родной деревни.— В ём вода солона и горька, и проку от того моря нету, на ём хлебушко не посеешь...
— Рыбица, говорят, водится, ею и можно прожить... А мы к морю и не рвемся, только бы хорошую землицу отвели, чтоб корни пустить и осесть навеки.
— Ну ин ежели так, тогда с Богом!— напутствовал зажившийся старичок.— Хужее, чем мы живем, не будет... Наша вон барыня али в городу, али заморскими водами хворь лечит, а ковда сюды наезжает,— не приведи Господь, какая тута жизнь... Нальет наваристых щей и велит тут же девку молодую раздеть или бабу и сечь, пока она изволит есть...
— Для чего ж она то творит?— торопели ветковцы.
— А так она лучше ест, в охотку... А ежели никого не порют, то ей и кусок в рот нейдет... И не просто так постегают, а велит, чтоб по мягкому месту, до крови.
А на сторону продает она вас?
— Нас полдеревни уж осталось, других прокутила, распродала поодиночке и купно... Неведомо чем и живем...
После таких встреч ветковцы вышагивали молча, не роптали на тяжесть, оставляя за спиной людей, живших в безысходной неволе и кабале.
Попадались и селения, брошенные на разор, и медленное умирание — скособоченные, крытые соломой, замшелые, вросшие по окна в землю, избы, вокруг ни кола ни двора, один пустырь в лебеде и полыни, никакой огорожи, ни амбаров, ни сараев, ни стаек для скотины. Всякую животину людишки давно съели, держались на мякине, молотых желудях и корье. В избах густой мрак, оконца затянуты брюшиной, на полатях тряпье, на стенах лохмотья копоти, точно сотканной черными пауками, под потолком, не оседая и не рассасываясь, прогорклым облаком плавал едкий дым и гнал слезу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169