«Неужто,— холодея спиной, подумала боярыня,— то налажено, чтобы добыть из человека лживое слово?»
Она не сразу узнала тех, кому было поручено привести ее к покорности, среди них были и три князя: Иван Воротынский, Василий Волынский и Яков Одоевский. Последнего она знавала поближе, потому что в одну пору он заискивал перед ее мужем, холопствовал и перед нею, царской любимицей. За князьями в сумрачном углу супились бородатые мужики — один, видно, палач, голый до пояса, с волосатыми ручищами, двое стрельцов, что вели их сюда, и вездесущий дьяк Илларион.
— Тут не так чисто, как в твоих покоях, боярыня,— скривил губы в усмешке Воротынский,— но не нами заведено и не нам то менять...
— От дома я отогнана, ты про то ведаешь, князь,— с холодным достоинством ответила Федосья Прокопьевна.— Или ты уж более не князь и царь тебя в палачах числит? Неужто тебе не зазорно глумиться над нашей участью?
— Мое дело — исполнить государеву волю,— отступая в тень, хмуро бросил Воротынский.— Покайтесь, пока не поздно, чтоб мук не принимать...
— Каяться нам не в чем... Пусть кается тот, кто тебя надо мной поставил!
— Не ставь себя так высоко, боярыня!— оборвал Воротынский.— Ты раньше высоко летала, всем видно было, а ныне ты не в чести и к полному бесславию пришла!
— Да разве я поставлю себя рядом с тобой, коли ты пал столь низко, что, как червь, под ногами у царя ползаешь...
— Набралась ты юродивой премудрости.— Как ни крепился князь, но и он начинал гневаться, отдавать себя на волю злобе.— А коли ты уж и над самим государем себя возносишь, то про меня, верного слугу, можешь что угодно измыслить... Твой поклеп ко мне не липнет. Грязь не сало, высохла и отстала.
Боярыня выжала на свои губы подобие улыбки.
— Но я с тобой в той грязи валяться не стану! Тело мое посрамить ты можешь, а душу все едино не замарать... А как ты будешь после пытки молиться? Что скажешь ты Спасителю на Страшном суде?
— Ну мы не попы!—заносчиво выговорил Одоевский.— И ты не забывай, что пришла сюда огня отведать!..
Федосья Прокопьевна давно ждала, когда он разомкнет свои уста.
— Выходит, ты позабыл, как в моих покоях хлеб- соль ел и из передней не выходил, ожидая милости боярской... Неужто и тогда у тебя совести не было и ты заместо нее всегда камень за пазухой носил?
Одоевский молча проглотил обиду.
— Язык твой жалит, как у змеи,— вмешался, наконец, третий князь Волынский.— Речами бесовскими ты и царя прогневила.
— Милость государя вы мне сей час покажете и кнутом, и огнем.— Боярыня спешила выговориться перед пыткой, пока есть силы.— А как станете ответ держать и похваляться, передайте царю, что отец его, Михайло Федорович, так же веровал, как и я! Распиная нас, он и отца сподобил той же участи!.. Так уж пусть государь извергнет из гроба тело отцово и, проклявши, отдаст псам на съедение!..
— На дыбу ее!— не выдержав, заорал Воротынский.— На дыбу!
— Не торопись, князь,— остановил его Одоевский.— Поначалу пусть соузницы отведают мук, а она поглядит, что ее ожидает! Она их втянула в богопротивную ересь...
К «хомуту» подвели Марию, оголили до пояса, она стыдливо прикрыла руками девичьи груди, но палач привычным и грубым рывком заломил ей руки за спину, скрутил их веревочным узлом, мигом вскинул тело на
дыбу. Мутящий рассудок крик полоснул боярыню по сердцу, и тут же прервался, видно, Мария лишилась сознания. Потом Воротынский подскочил к княгине, сдернул с нее богатый узорный плат и зло крикнул:
— Коли ты в царской опале, не положено красоваться в цветном уборе...
Княгиню подвели к другому «хомуту», сдернули одежду, бледность на измученном лице ее сменилась краской стыда, она обнаженная стояла перед сборищем мужиков, и стыд был страшнее, чем пытка. Ей тоже завязали веревьем руки, поддели и вздернули на встряску. Она услышала вдруг собственный рвавший нутро вопль, пока дыханье не перехватило, не задушило голос петлей и она утробно не замычала.
Силы почти оставили боярыню, когда она увидела, как с хрустом выдернулись руки сестры из суставов, как поникла ее голова и болталась, словно у тряпичной куклы. Боярыня стала оседать, проваливаться в глухую темь, но сознание ее померкло лишь на мгновение, и тут она вдруг вспомнила, как однажды в детстве отец завел ее в мясницкую и тут же потянул назад, едва увидев капающую с освежеванных телок кровь...
— Мясники-и,— прохрипела она и сплюнула соленую слюну.— Звери... Нелюди-и!.. И еще в церкви стоят и лбы крестят?
— Твой черед, боярыня,— услышала она злорадный голос Воротынского.— Одумайся. Перекрестись тремя перстами, и отведем от пытки...
— Как Бог меня наставлял, так тому и быть!
— Эй, живо!—теряя власть над собой, закричал Воротынский палачу.
Не дождавшись палача, который отливал холодной водой снятую с дыбы княгиню, князь сам потащил боярыню к «хомуту». Из полумглы выскочил на подмогу дьяк Илларион, стал выламывать руки Морозовой за спину.
«Как слаба плоть»,— подумала Федосья Прокопьевна, пытаясь перебороть страх, тошнотной волной опускавший вниз живота внутренности. Она творила про себя молитву, прося Господа, чтобы помог осилить боль, не впасть в беспамятство. Она сдавленно вскрикнула, когда выскочили из суставов руки, боль начала раздирать все тело, ремни въедались в запястья, прорезаясь до костей, но мысль не гасла, не умирала.
Она поразилась наступившей вдруг в пыточной тишине, словно ее оставили одну. Ей было неведомо, что в эти долгие полчаса и князья, и стрельцы, и сам заплечных дел мастер молча стояли, дивясь неженскому ее мужеству и терпению.
Когда ее опустили с дыбы и она пересилила боль входивших на место суставов, лица мучителей проступили перед ней сквозь кровавый туман, застлали взор. Она сделала несколько неверных и ломких шагов к сестре и Марии, спина которой была залита кровью.
— Поблагодарим, сестрицы, слуг государевых,— выдавила она.— Им будет теперь чем гордиться...
— На мороз сих ведьм!—зло скомандовал Воротынский.
Стрельцы выволокли полуголых женщин на улицу, бросили на снег, от усердия пиная их ногами, кто-то, приложив мерзлые доски к их грудям, сбегал за кнутом в пыточную, постегал в слепой жестокости. И хотя жестокость была бессмысленна, Воротынский, наблюдавший за нею, что-то бесновато кричал, точно мстил. А когда примолк, то услышал шепотный, точно из могилы долетевший голос боярыни:
— Отойди, князь, дай сплюнуть, сам ты и плевка не достоин... Дети твои и потомки узрят твои руки кровавые, и не будет вам прощения ни на этом, ни на том свете...
Велев доставить узниц на подворья монастырей, Воротынский повернулся и пошел прочь, пошатываясь.
На другой день, уговорив стражу на подворье, Меланья проникла в келью боярыни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169