Она была искренне огорчена моим отказом, но уже ничего изменить было нельзя в Улан-Удэ заказали номер в гостинице, тетя Паша ждала нас в назначенный день, и я предложил: тетя Мотя оставит хозяйство на догляд соседей, приедет к сестре и мы вместе погостим в родном селе.
— Да не в ладах я с Паной...
— Вы что, не переписываетесь?
— А чего писать, если все пошло вкривь и вкось? Письма шлют, когда душа просит, а ежели она молчит, зачем зря ее тревожить?..
Я стал ее уговаривать помириться с сестрой, тем более и предлог подходящий — приезд племянника. Была бы хоть подходящая причина для разлада, а то ведь просто накопили мусор мелких обид и не хватает духа выкинуть его вон.
— Ну что ж, можно попробовать.— Тетя строго сощурилась.— Испытаю еще раз судьбу... В крайности, если услышу какую напраслину, то стерплю ради тебя...
Тут жена словно почувствовала нужный момент, раскрыла сумку, вынула два отреза на платье и протянула тете Моте, та повеселела, оживилась, и я сказал, что она еще моложава и хорошо выглядит.
— А я лицо мылом помыла и покрасивела сразу!
— В пору хоть замуж тебя выдавай!
— Сосватаешь за справного мужика — пойду!.. У меня покуда все зубы целые!
Старухи давились хмельным смешком, дергали меня за рукав, намереваясь спросить о чем-то, кто-то тянулся к жене, чтобы разглядеть ее получше в полумгле, размытой блеклыми фонарями, но тут раздался свисток, поезд дрогнул, и все стали лихорадочно подсаживать нас на подножки... Тетя шла крупным размашистым шагом вдоль поскрипывавшего вагона и выкрикивала сквозь нарастающий гул:
— Так и быть — приеду!.. Ждите — не нынче завтра!.. Голому собраться — только подпоясаться... Вон попрошу подружек присмотреть за моей халупой — и ветер мне в зад!.. Если бы не канки! Ну, индюшки я говорю! О них моя печаль — за ними добрый догляд нужен. Да ладно, небось не подохнут! И поросенок изревется без меня, как дите без титьки... Ну, поклон там передавай... По-о-кло-о-он... го-во-рю!
В Ул-ан-Удэ мы долго не задержались, потому что на другой день утром уже постучался в наш номер шофер из Хонхолоя.
— Звать Евсеем, по батьке Евстафьевич!— представился он, крепко пожимая нам руки.— Велено, значит, доставить вас в районный центр...
Он был уроженцем Хонхолоя, мы появились на свет божий в одно и то же смутное время, но земляк выглядел солиднее: покрупнее, кряжистый, широкий в плечах, руки у него были хваткие, жилистые, ступал он грузно, походкой сильного и уверенного в себе человека. Посидев для приличия на краешке стула, он вдруг, ни слова не говоря, подхватил два наших чемодана и пинком сапога распахнул дверь номера...
Едва мы выехали за город, как посыпал моросящий дождик, шоссе мокро заблестело, разлились мутные лужи, но даже через кисею дождя все радовало и ласкало взгляд: плыли мимо холмистые увалы в раз
ноцветье угасавшего лета, бежала справа кипучая Селенга, а потом будто притомилась и свернула в сторону. Показалось первое семейское село Тарбагатай, то самое, что было воспето Некрасовым в поэме о русских женщинах, и жена дивилась избам-пятистенкам с высокими, не дотянуться рукой, окнами, расписными наличниками, резными козырьками ворот; синие и зеленые и оранжевые птицы, нарисованные на ставнях, казалось, опустились на них, чтобы передохнуть, а затем лететь дальше, в диковинные жаркие страны. Избы были чистые, точно вчера их вымыли снаружи и продрали голиками с песочком. На задах усадеб высились колодезные журавли, они странно сочетались с крестами телевизионных антенн над крышами, и с белизной раскидистых берез, и потревоженными птицами, беспокойно чертившими ненастное небо. Это чем-то напоминало модернистскую картину, виденную нами год тому назад в Париже в Музее современного искусства...
«Интересно, какими глазами поглядел бы на эти антенны дед, если бы вернуть его к теперешней жизни?— невольно подумалось мне.— Что бы сказал он, знавший лучину вместо электричества, соху вместо трактора? Или его больше удивили бы мы сами, потому что, несмотря на все блага цивилизации, вряд ли в чем-то стали лучше и нравственнее людей прошлого времени».
За Тарбагатаем дорога пошла в гору, и скоро мы очутились на крутом перевале, стиснутом гористыми и лесистыми склонами. Там среди грузовых и легковых машин собрались небольшие кучки людей, один изрядно захмелевший человек размахивал пустой бутылкой.
— На энтом месте все обязаны маненько выпить,— притормаживая машину, сказал Евсей Евстафьевич...— Такой, выходит, обычай. Завели его буряты, и с тех пор пошло — была бы, как говорится, законная причина, а выпить охотники всегда найдутся...
Ему самому, видать, была дана на этот счет строгая инструкция, чтобы он не вздумал брать в дорогу вина, и теперь он с тоскливой завистью поглядывал на подгулявших веселых путников. Мы вылезли из машины, чтобы размяться и дать отдохнуть водителю, с любопытством наблюдая этот невесть кем установленный неписаный ритуал. Пассажиры и водители открывали бутылки водки или вина, сливали немного на землю, затем разливали спиртное в пластмассовые стаканчики, припасенные, видно, заранее, пили, закусывали головкой лука или бутербродом, иные отхлебывали вино прямо из горлышка бутылки, передавая ее по кругу, как Трубку мира; пустые бутылки разбивали вдребезги о ствол ближайшего дерева. На склоне стояли березки с черными царапинами и рваными ранами на атласно- белой коре, а на земле остро блестели осколки битой посудины. На старой искривленной березе, в корявых сучьях и грибных наплывах, трепыхались на легком ветерке разноцветные ленточки и тряпочки, так с незапамятных времен пытались умилостивить злого духа. Буряты соблюдали этот ритуал, но сейчас это выродилось в дикую привычку, в узаконенный повод напиться на перевале и пассажирам и водителям, словно за этой высотой в низинном распадке уже никто не будет с них спрашивать за дорожные нарушения и опасные для жизни аварии. Взбодрившись выпивкой, они покидали перевал, оставляя позади покалеченные молодые деревья и поляны, полные битого стекла. «А ведь когда-то здесь могли проходить мои предки,— подумал я.— Прокладывая первыми путь через горы, они не знали ни водки, ни табака. Неужели они, будучи неграмотными и во многом темными, были духовно богаче нынешнего поколения, что следует чуждому для него ритуалу? Или слишком бедны мы традициями? Не потому ли люди ищут любой предлог, чтобы хоть на диковатый манер украсить свою жизнь?..»
В мухор-шибирском райкоме вышел нам навстречу высокий, могучего сложения человек — широколицый, скуластый, смуглый, с угольно-черными бровями. По семейскому обычаю он радушно приветствовал нас, обнял, пожал руки. Григорий Михайлович секретарствовал всего один год, придя в райком с поста председателя колхоза в Новом Загане, где жила моя тетя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Да не в ладах я с Паной...
— Вы что, не переписываетесь?
— А чего писать, если все пошло вкривь и вкось? Письма шлют, когда душа просит, а ежели она молчит, зачем зря ее тревожить?..
Я стал ее уговаривать помириться с сестрой, тем более и предлог подходящий — приезд племянника. Была бы хоть подходящая причина для разлада, а то ведь просто накопили мусор мелких обид и не хватает духа выкинуть его вон.
— Ну что ж, можно попробовать.— Тетя строго сощурилась.— Испытаю еще раз судьбу... В крайности, если услышу какую напраслину, то стерплю ради тебя...
Тут жена словно почувствовала нужный момент, раскрыла сумку, вынула два отреза на платье и протянула тете Моте, та повеселела, оживилась, и я сказал, что она еще моложава и хорошо выглядит.
— А я лицо мылом помыла и покрасивела сразу!
— В пору хоть замуж тебя выдавай!
— Сосватаешь за справного мужика — пойду!.. У меня покуда все зубы целые!
Старухи давились хмельным смешком, дергали меня за рукав, намереваясь спросить о чем-то, кто-то тянулся к жене, чтобы разглядеть ее получше в полумгле, размытой блеклыми фонарями, но тут раздался свисток, поезд дрогнул, и все стали лихорадочно подсаживать нас на подножки... Тетя шла крупным размашистым шагом вдоль поскрипывавшего вагона и выкрикивала сквозь нарастающий гул:
— Так и быть — приеду!.. Ждите — не нынче завтра!.. Голому собраться — только подпоясаться... Вон попрошу подружек присмотреть за моей халупой — и ветер мне в зад!.. Если бы не канки! Ну, индюшки я говорю! О них моя печаль — за ними добрый догляд нужен. Да ладно, небось не подохнут! И поросенок изревется без меня, как дите без титьки... Ну, поклон там передавай... По-о-кло-о-он... го-во-рю!
В Ул-ан-Удэ мы долго не задержались, потому что на другой день утром уже постучался в наш номер шофер из Хонхолоя.
— Звать Евсеем, по батьке Евстафьевич!— представился он, крепко пожимая нам руки.— Велено, значит, доставить вас в районный центр...
Он был уроженцем Хонхолоя, мы появились на свет божий в одно и то же смутное время, но земляк выглядел солиднее: покрупнее, кряжистый, широкий в плечах, руки у него были хваткие, жилистые, ступал он грузно, походкой сильного и уверенного в себе человека. Посидев для приличия на краешке стула, он вдруг, ни слова не говоря, подхватил два наших чемодана и пинком сапога распахнул дверь номера...
Едва мы выехали за город, как посыпал моросящий дождик, шоссе мокро заблестело, разлились мутные лужи, но даже через кисею дождя все радовало и ласкало взгляд: плыли мимо холмистые увалы в раз
ноцветье угасавшего лета, бежала справа кипучая Селенга, а потом будто притомилась и свернула в сторону. Показалось первое семейское село Тарбагатай, то самое, что было воспето Некрасовым в поэме о русских женщинах, и жена дивилась избам-пятистенкам с высокими, не дотянуться рукой, окнами, расписными наличниками, резными козырьками ворот; синие и зеленые и оранжевые птицы, нарисованные на ставнях, казалось, опустились на них, чтобы передохнуть, а затем лететь дальше, в диковинные жаркие страны. Избы были чистые, точно вчера их вымыли снаружи и продрали голиками с песочком. На задах усадеб высились колодезные журавли, они странно сочетались с крестами телевизионных антенн над крышами, и с белизной раскидистых берез, и потревоженными птицами, беспокойно чертившими ненастное небо. Это чем-то напоминало модернистскую картину, виденную нами год тому назад в Париже в Музее современного искусства...
«Интересно, какими глазами поглядел бы на эти антенны дед, если бы вернуть его к теперешней жизни?— невольно подумалось мне.— Что бы сказал он, знавший лучину вместо электричества, соху вместо трактора? Или его больше удивили бы мы сами, потому что, несмотря на все блага цивилизации, вряд ли в чем-то стали лучше и нравственнее людей прошлого времени».
За Тарбагатаем дорога пошла в гору, и скоро мы очутились на крутом перевале, стиснутом гористыми и лесистыми склонами. Там среди грузовых и легковых машин собрались небольшие кучки людей, один изрядно захмелевший человек размахивал пустой бутылкой.
— На энтом месте все обязаны маненько выпить,— притормаживая машину, сказал Евсей Евстафьевич...— Такой, выходит, обычай. Завели его буряты, и с тех пор пошло — была бы, как говорится, законная причина, а выпить охотники всегда найдутся...
Ему самому, видать, была дана на этот счет строгая инструкция, чтобы он не вздумал брать в дорогу вина, и теперь он с тоскливой завистью поглядывал на подгулявших веселых путников. Мы вылезли из машины, чтобы размяться и дать отдохнуть водителю, с любопытством наблюдая этот невесть кем установленный неписаный ритуал. Пассажиры и водители открывали бутылки водки или вина, сливали немного на землю, затем разливали спиртное в пластмассовые стаканчики, припасенные, видно, заранее, пили, закусывали головкой лука или бутербродом, иные отхлебывали вино прямо из горлышка бутылки, передавая ее по кругу, как Трубку мира; пустые бутылки разбивали вдребезги о ствол ближайшего дерева. На склоне стояли березки с черными царапинами и рваными ранами на атласно- белой коре, а на земле остро блестели осколки битой посудины. На старой искривленной березе, в корявых сучьях и грибных наплывах, трепыхались на легком ветерке разноцветные ленточки и тряпочки, так с незапамятных времен пытались умилостивить злого духа. Буряты соблюдали этот ритуал, но сейчас это выродилось в дикую привычку, в узаконенный повод напиться на перевале и пассажирам и водителям, словно за этой высотой в низинном распадке уже никто не будет с них спрашивать за дорожные нарушения и опасные для жизни аварии. Взбодрившись выпивкой, они покидали перевал, оставляя позади покалеченные молодые деревья и поляны, полные битого стекла. «А ведь когда-то здесь могли проходить мои предки,— подумал я.— Прокладывая первыми путь через горы, они не знали ни водки, ни табака. Неужели они, будучи неграмотными и во многом темными, были духовно богаче нынешнего поколения, что следует чуждому для него ритуалу? Или слишком бедны мы традициями? Не потому ли люди ищут любой предлог, чтобы хоть на диковатый манер украсить свою жизнь?..»
В мухор-шибирском райкоме вышел нам навстречу высокий, могучего сложения человек — широколицый, скуластый, смуглый, с угольно-черными бровями. По семейскому обычаю он радушно приветствовал нас, обнял, пожал руки. Григорий Михайлович секретарствовал всего один год, придя в райком с поста председателя колхоза в Новом Загане, где жила моя тетя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169