Из глаз его катились слезы восторга и умиления, когда он думал о братьях, что вопрошали его, как спастись от Антихриста, и он повелевал им идти в огонь, потому что лишь так придет очищение и после испытания наступит истинное блаженство и покой. По его слову люди сжигались целыми деревнями и скитами, и он радовался, что стольких сделал святыми, но даже не помышлял о том, что, посылая верующих на самосожжение, убивал их, принимая великий грех на душу, а потому мысль его текла покойно и чуть торжественно, и с каждым шагом он приближался к тому, о чем мечтал годы...
Он остановился, задержал дыхание. Дьяк Федор и поп Лазарь будто обмякли на его плечах, Аввакум дождался, когда доковыляет инок Епифаний. До сруба оставалось несколько шагов, и Аввакум разволновался, что они не могут войти в огонь, не омывши перед смертью тело.
— Опускайтеся, братия, на колени... Помою я вас снежком чистым, негоже нам предстать перед престолом Господа, не умыв хотя бы лика своего...
Трое соузников послушно опустились на снег, раздавшийся под их телами, и Аввакум по очереди умыл каждому лицо, и шею, и культи, зачерпывая ладонью пушистые комья снега; хлопья снега таяли, потекли по щекам и подбородкам мутными от земляной пыли, что осела на лица в ямах, потом они становились все белее, и скоро чистая кожа скрипела под ладонями Аввакума.
— Мы обожжение получившие, сподобимся весели- тися,— тихо прошептал Аввакум.— Тогда изменит Господь сие небо и землю, и будет небо ново и земля нова... Еже есть рай, будет вся земля та...
Увидев, что они перед смертью умываются снегом, застыли на тропе те, кто шел следом: и столичный гость, и воевода, и стрелецкий десятник. Когда осужденные поднялись с колен, Аввакум умылся сам, припадая лицом к пухлому и чуть пригретому солнцем снегу, и они тронулись дальше.
Перед срубом Аввакум снова придержал братию. В узкую щель в двери он увидел застывшие на свежих бревнах янтарные капли смолы, внутри за щелью вороха золотистой соломы. Распрямив онемевшую спину, он поймал взгляды соузников, полные смертной тоски, и обернулся к толпе, вдруг притихшей за оградой.
— Братия мои, не бойтесь пещи сей... Дерзайте, плюйте на нее... До пещи, може, и будет страх, а когда войдешь в нее, то и забудешь все...
Он оторвался от соузников, шагнул навстречу замершей толпе, пролагая новую тропу, и крикнул с неукротимой яростью:
— Вот тако креститесь, православные!.. Не предавайте Исуса Христа! Гоните прочь сатану и Антихриста!.. А кто забудет про нашу веру, тому анафема!
Его уже тряс за плечи злой до одури Лешуков, харкал в глаза, бил кулаком по губам, но Аввакум не унимался, пока навалившийся сверху стрелецкий десятник не зажал ему ручищей рот, не толкнул к срубу.
Капитан развернул свернутый в трубку государев указ и стал крикливо читать, но тут, как чудо, из сгрудившейся за тыном толпы выпорхнули четыре белых голубя и, трепеща крыльями, закружили над толпой, над срубом, поднимаясь ввысь, пластаясь над снежным полем и острогом и вновь возвращаясь к срубу и совершая над ним плавные круги. В толпу кинулись стражники, но она сомкнулась, как темная вода, поглотила дерзких людей, что решились в эту минуту выпустить голубей, и стрельцы, пошныряв по толпе, стали за тыном, чтобы никого не подпустить близко к срубу.
Разбитые, окровавленные губы Аввакума дрогнули в блаженной улыбке. Кто решился, рискуя жизнью, выпустить голубей? Меланьи уже не было в живых, какая иная духовная дочь взяла на себя ее бремя?..
— То ангелов небесных прилет за нами... Господь послал по наши души...— словно у алтаря возгласил Аввакум.— Не слушайте холуя царского с указом, идем в пещь...
Лешуков опять заорал, но Аввакум протиснул в дыру сруба соузников, залез сам и оказался чуть не по пояс в рыхлой лучистой соломе. Нашарив в кармане четыре огарка, припасенных им давно на смертный случай, сунул в культи каждого по огарочку и не поразился тому, что братья его по мукам смотрят на него как на святого.
— Раб Божий, не откажи в последней просьбе,— сказал Аввакум стрелецкому десятнику.— Засвети наши свечи, дай вознести молитву отходную...
— Поджигай солому!— кричал за стеной Лешуков.
— Дак помолиться хотят,— робко ответил стрелецкий и, не дожидаясь разрешения капитана, высек кресалом огонь и зачалил каждую свечку.
— Спасибо, добрая душа... То зачтется тебе Богом... Мы будем молиться, а ты вяжи нас потихоньку, как велено.
Пораженный его спокойствием, стрелецкий внял и этой просьбе, наскоро привязал узников к врытым по углам столбам.
— У всякого православного прощения прошу... Богу нашему слава ныне, и присно, и во веки веков...
Протопоп исступленно вышептывал слова молитвы, Федор, Лазарь и Епифаний согласно с ним мычали, тряся нечесаными головами, на их лицах трепетал отсвет свечей, и не смертниками они выглядели в эти страшные минуты, а прихожанами, стоявшими в церкви и не сводившими глаз с распятия.
— Кидайте огонь на солому,— жестко приказал Аввакум и швырнул свой огарок в сухой ворох.
Это произошло столь мгновенно, что стрелецкий десятник не сумел помешать, повинуясь голосу протопопа, соузники тоже кинули огарки, и солома мгновенно занялась, вспыхнула, от нее повалил густой дым, вздыбилось до верхних венцов трескучее пламя.
Задыхаясь, стрелецкий метнулся к узкой щели сруба, вывалился наружу и, как обожженный, закатался по снегу, сотрясаемый рыданиями
. Дым живо пробился через пазы в бревнышках, встал белым грибом над срубом, покачался, колеблемый ветром, вырвался вверх рыжий огонь, потек по верхнему венцу, обливая золотистой лавой стены. Смолистое дерево заполыхало, застреляло искрами, и толпа за оградой повалилась на колени, крестясь, воя и стеная...
Сруб сгорел дотла, капитан Лешуков велел стрельцам собрать в рогожу обуглившиеся головешки и закопченные кости, увезти и закопать в лесу в потайном месте, оно было выбрано им заранее. Землю под срубом тут же перекопали, долбили ломами, потому что тверда была как камень, не отошла, не оттаяла даже под огнем. По весне на ней взойдет молодая трава и знака не останется от той казни...
Толпа за оградой долго не рассасывалась, пока не погасли последние клочья огня, пока не потухли головешки, чадившие слабеющим дымом. Лишь в сумерки площадь совсем опустела и повалил густой, белыми хлопьями снег, нередкий в апреле. Пустозерск будто вымер, потонул в метельной мгле. Ни огонька, ни живого голоса на улицах — все попрятались под крыши и, как сокрушенно поведал воевода, не иначе, стояли всю ночь на коленях перед зажженными лампадами, молились за упокой невинных страдальцев. Разве поймешь этот народ — кому он верит и кому поклоняется? Кого боится больше — государя, дьявола или Бога?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Он остановился, задержал дыхание. Дьяк Федор и поп Лазарь будто обмякли на его плечах, Аввакум дождался, когда доковыляет инок Епифаний. До сруба оставалось несколько шагов, и Аввакум разволновался, что они не могут войти в огонь, не омывши перед смертью тело.
— Опускайтеся, братия, на колени... Помою я вас снежком чистым, негоже нам предстать перед престолом Господа, не умыв хотя бы лика своего...
Трое соузников послушно опустились на снег, раздавшийся под их телами, и Аввакум по очереди умыл каждому лицо, и шею, и культи, зачерпывая ладонью пушистые комья снега; хлопья снега таяли, потекли по щекам и подбородкам мутными от земляной пыли, что осела на лица в ямах, потом они становились все белее, и скоро чистая кожа скрипела под ладонями Аввакума.
— Мы обожжение получившие, сподобимся весели- тися,— тихо прошептал Аввакум.— Тогда изменит Господь сие небо и землю, и будет небо ново и земля нова... Еже есть рай, будет вся земля та...
Увидев, что они перед смертью умываются снегом, застыли на тропе те, кто шел следом: и столичный гость, и воевода, и стрелецкий десятник. Когда осужденные поднялись с колен, Аввакум умылся сам, припадая лицом к пухлому и чуть пригретому солнцем снегу, и они тронулись дальше.
Перед срубом Аввакум снова придержал братию. В узкую щель в двери он увидел застывшие на свежих бревнах янтарные капли смолы, внутри за щелью вороха золотистой соломы. Распрямив онемевшую спину, он поймал взгляды соузников, полные смертной тоски, и обернулся к толпе, вдруг притихшей за оградой.
— Братия мои, не бойтесь пещи сей... Дерзайте, плюйте на нее... До пещи, може, и будет страх, а когда войдешь в нее, то и забудешь все...
Он оторвался от соузников, шагнул навстречу замершей толпе, пролагая новую тропу, и крикнул с неукротимой яростью:
— Вот тако креститесь, православные!.. Не предавайте Исуса Христа! Гоните прочь сатану и Антихриста!.. А кто забудет про нашу веру, тому анафема!
Его уже тряс за плечи злой до одури Лешуков, харкал в глаза, бил кулаком по губам, но Аввакум не унимался, пока навалившийся сверху стрелецкий десятник не зажал ему ручищей рот, не толкнул к срубу.
Капитан развернул свернутый в трубку государев указ и стал крикливо читать, но тут, как чудо, из сгрудившейся за тыном толпы выпорхнули четыре белых голубя и, трепеща крыльями, закружили над толпой, над срубом, поднимаясь ввысь, пластаясь над снежным полем и острогом и вновь возвращаясь к срубу и совершая над ним плавные круги. В толпу кинулись стражники, но она сомкнулась, как темная вода, поглотила дерзких людей, что решились в эту минуту выпустить голубей, и стрельцы, пошныряв по толпе, стали за тыном, чтобы никого не подпустить близко к срубу.
Разбитые, окровавленные губы Аввакума дрогнули в блаженной улыбке. Кто решился, рискуя жизнью, выпустить голубей? Меланьи уже не было в живых, какая иная духовная дочь взяла на себя ее бремя?..
— То ангелов небесных прилет за нами... Господь послал по наши души...— словно у алтаря возгласил Аввакум.— Не слушайте холуя царского с указом, идем в пещь...
Лешуков опять заорал, но Аввакум протиснул в дыру сруба соузников, залез сам и оказался чуть не по пояс в рыхлой лучистой соломе. Нашарив в кармане четыре огарка, припасенных им давно на смертный случай, сунул в культи каждого по огарочку и не поразился тому, что братья его по мукам смотрят на него как на святого.
— Раб Божий, не откажи в последней просьбе,— сказал Аввакум стрелецкому десятнику.— Засвети наши свечи, дай вознести молитву отходную...
— Поджигай солому!— кричал за стеной Лешуков.
— Дак помолиться хотят,— робко ответил стрелецкий и, не дожидаясь разрешения капитана, высек кресалом огонь и зачалил каждую свечку.
— Спасибо, добрая душа... То зачтется тебе Богом... Мы будем молиться, а ты вяжи нас потихоньку, как велено.
Пораженный его спокойствием, стрелецкий внял и этой просьбе, наскоро привязал узников к врытым по углам столбам.
— У всякого православного прощения прошу... Богу нашему слава ныне, и присно, и во веки веков...
Протопоп исступленно вышептывал слова молитвы, Федор, Лазарь и Епифаний согласно с ним мычали, тряся нечесаными головами, на их лицах трепетал отсвет свечей, и не смертниками они выглядели в эти страшные минуты, а прихожанами, стоявшими в церкви и не сводившими глаз с распятия.
— Кидайте огонь на солому,— жестко приказал Аввакум и швырнул свой огарок в сухой ворох.
Это произошло столь мгновенно, что стрелецкий десятник не сумел помешать, повинуясь голосу протопопа, соузники тоже кинули огарки, и солома мгновенно занялась, вспыхнула, от нее повалил густой дым, вздыбилось до верхних венцов трескучее пламя.
Задыхаясь, стрелецкий метнулся к узкой щели сруба, вывалился наружу и, как обожженный, закатался по снегу, сотрясаемый рыданиями
. Дым живо пробился через пазы в бревнышках, встал белым грибом над срубом, покачался, колеблемый ветром, вырвался вверх рыжий огонь, потек по верхнему венцу, обливая золотистой лавой стены. Смолистое дерево заполыхало, застреляло искрами, и толпа за оградой повалилась на колени, крестясь, воя и стеная...
Сруб сгорел дотла, капитан Лешуков велел стрельцам собрать в рогожу обуглившиеся головешки и закопченные кости, увезти и закопать в лесу в потайном месте, оно было выбрано им заранее. Землю под срубом тут же перекопали, долбили ломами, потому что тверда была как камень, не отошла, не оттаяла даже под огнем. По весне на ней взойдет молодая трава и знака не останется от той казни...
Толпа за оградой долго не рассасывалась, пока не погасли последние клочья огня, пока не потухли головешки, чадившие слабеющим дымом. Лишь в сумерки площадь совсем опустела и повалил густой, белыми хлопьями снег, нередкий в апреле. Пустозерск будто вымер, потонул в метельной мгле. Ни огонька, ни живого голоса на улицах — все попрятались под крыши и, как сокрушенно поведал воевода, не иначе, стояли всю ночь на коленях перед зажженными лампадами, молились за упокой невинных страдальцев. Разве поймешь этот народ — кому он верит и кому поклоняется? Кого боится больше — государя, дьявола или Бога?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169