«Который час?» Екатерина поспешно вытянула
свои золотые часики на цепочке, близоруко прищурилась: «Еще рано, Питер! Нет девяти». Над столом повисла гнетущая тишина, и уже забеспокоился Толстой, придумывая, как разрядить затянувшуюся паузу, но не успел. Петр рывком выпрямился во весь свой гигантский рост, карлица скатилась с его колен на пол, ушиблась, но от испуга не заплакала, так страшен показался ей царь: лицо его конвульсивно дергалось, правая рука ходила ходуном, и он не останавливал ее судорожные толчки. Потом молча перевел стрелки своих часов, протянул к лицу императрицы и злобно, с истерической надтреснутостью в голосе крикнул: «Ваши часы врут! Вот извольте!» Все вскочили, тревожно наблюдая за ним. Толстой в растерянности мял салфетку. «Я нынче очень устал, граф... Прошу прощенья!— Петр сделал низкий поклон Толстому.— Уже полночь. Всем пора на покой...» Он с грохотом отодвинул кресло и, не сказав больше ни слова, удалился прихрамывающей походкой. Тяжелые шаги его гулко отдались в коридоре...
В ту же ночь Монса арестовали и привели в застенок. Чтобы не бросать тень на императрицу, а тем самым и на корону, решено было ставить камергеру в вину только мошенничество: взял у царевны Прасковьи Ивановны село Оршу с деревнями, находившееся в ведении вотчинной канцелярии императрицы, оброк брал себе; взял у крестьянина Соленникова четыреста рублей, чтобы определить стремянным конюхом в деревне ее величества, пристрастил к своему плутовству секретаря Столетова, затем камер-лакея, шута Балакирева, не говоря уже о пронырливой и нечистой на руку сестре Марии Балк, которая целыми днями терлась в покоях императрицы; камергер принимал малые и большие взятки и дары от вельмож, действуя при этом от имени Екатерины, чем порочил не только себя, но и ее высочайшее имя.
Суд был недолгий и не вызвал толков — через неделю Монс, уличенный во всех преступлениях, признал все свои вины, не бросив и малейшего подозрения на императрицу/Ему отрубили голову, сестру Балк били кнутом и сослали на поселение в Тобольск, секретарь Столетов очутился на каторжных работах в Рогервике, где должен был отбыть десять лет, шута Балакирева приговорили к той же каторге, сроком на три года. В день казни объявили указ Петра, по которому всем подданным, простым и именитым, запрещалось обращаться к царице с разного рода просьбами и челобитными, дабы пресечь всякий обман и злоупотребления властью государя. Вотчинную канцелярию Екатерины закрыли.
В то снежное морозное утро, когда обезглавили Монса, Петр пригласил императрицу прокатиться в возке, подышать свежим воздухом. У залитого кровью помоста, где выставили тело камергера, он велел придержать лошадей и повелел Екатерине, чтобы она оглядела место казни и прочитала вывешенный у помоста длинный список с именами высоких лиц, от коих через Монса вручались ей взятки. Екатерина не проявила, казалось, никакого чувства: ни волнения, ни одобрения, ни жалости, ни досады, ни горя — будто ее уже ничем нельзя было поразить в державе, где людей лишали жизни так легко и просто.
Отпустив возок, Петр, придерживая императрицу под локоть, проводил ее в покои, видимо, надеясь, что здесь она, наконец, выдаст себя, увидев, на круглом столе стеклянный сосуд, наполненный спиртом, в котором плавала окровавленная голова Монса. Однако она не упала в обморок, не вскрикнула, но, точно переняв привычку государя, надела на лицо жесткую маску, от чего щеки ее натянулись, как тонкая бумага, а на скулы брызнули неровные пятна румянца. Она нашла силы даже поинтересоваться, как долго сей сосуд будет находиться в ее покоях, и заметила, помолчав, что лучше ему быть в кунсткамере, поближе к выставленным там уродам. Петр в ответ поднял черную трость, как бы замахиваясь на нее, но она не дрогнула, не отступила ни на шаг, и удар просвистел мимо, обрушился на большое овальное зеркало в простенке. Звенящие осколки его разлетелись по полу. «Вы разбили дорогую и красивую вещь,— сухо проговорила она.— Зря нанесли урон дворцу!» «Вот так я поступлю с тобой и со всеми твоими!..»— теряя самообладание, хрипло выдохнул он и, не взглянув больше на Екатерину, зашагал прочь.
Петр двигался в свой кабинет по длинному коридору, пол плыл под ногами, стены качались, как в каюте корабля в большой шторм, и он с трудом добрался до двери, наощупь, почти вслепую, ухватился за ручку, рванул на себя и, доковыляв до дивана, рухнул ничком на пружинный бугор.
«Тати!.. Прожорливая саранча!.. Ублюдки!—обжигающим шепотом выплескивал он сквозь зубы.—
Сгиньте, дармоеды!.. Пусть покарает меня Господь, но я сотру вас в порошок, в пыль, чтоб и духа вашего не было!»
Стучало в висках, к горлу подступала жгучая изжога, накатывала боль в боку, и, подбирая колени к животу, он в злом неистовстве мысленно продолжал выкрикивать: «Господи, спаси и сохрани!.. Не оставь меня в беде лютой! Не отврати лица своего! Я ведаю, мои прегрешения велики, но дай мне очистить мой дом от всякой погани и нечисти, иначе погибель делам моим!.. Я должен им воздать по заслугам, корыстным и лживым, начавшим гнить, как рыба, с головы,— о том меня еще наставлял благословенной памяти Стефан Яворский... Я не ему поверил тогда, а этой своре. Они пустят прахом все, как только я отойду... Я поверил блуднице, распутной девке, возложил на нее корону, а девка порочна и грязна — как собака лакает из первой попавшейся лужи!.. Пощади, Господи, и пожалей, не призови на суд ранее отпущенного срока, дай обрести достойного преемника, чтобы передать державу в надежные, непустые руки».
Полоснула острая боль, и Петр крикнул, а когда она повторилась, испустил пронзительный вопль, корчась, свалился с дивана и заметался по полу. На его истошный звериный вой сбежались денщики, слуги, ворвался, размахивая полами халата, доктор, но Петр, во власти опаляющей боли, не видел никого. Его подхватили, перенесли в спальню. Когда вместе с мочою и кровью он освободился от небольшого камешка, ему сразу полегчало, боль отпустила его. Молча наблюдая за суетой лекарей, он не гнал их от себя, покорно принимал снадобья, брал трясущейся рукой стакан, не желая, чтобы его поили с ложечки. Он не имел права быть слабым и беспомощным! Пусть хворый, пусть свален недугом, но государь, и обязан болеть иначе, чем простой смертный. Настороженно прислушиваясь к самому себе, он следил за вялым течением боли, боясь, чтобы не повторился ее взрыв, но, как ни храбрился, силы оставляли его, точно медленно вытекала из тела кровь и оно становилось слабым и ватным.
Изредка возникала Екатерина, наблюдая издали, страшась приблизиться к постели, положить, как прежде, на его воспаленный лоб целительно-прохладную руку. Раза два она о чем-то спросила его, но он посмотрел на нее таким упорно-враждебным взглядом, что она, прикрыв лицо платком, на цыпочках удалилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
свои золотые часики на цепочке, близоруко прищурилась: «Еще рано, Питер! Нет девяти». Над столом повисла гнетущая тишина, и уже забеспокоился Толстой, придумывая, как разрядить затянувшуюся паузу, но не успел. Петр рывком выпрямился во весь свой гигантский рост, карлица скатилась с его колен на пол, ушиблась, но от испуга не заплакала, так страшен показался ей царь: лицо его конвульсивно дергалось, правая рука ходила ходуном, и он не останавливал ее судорожные толчки. Потом молча перевел стрелки своих часов, протянул к лицу императрицы и злобно, с истерической надтреснутостью в голосе крикнул: «Ваши часы врут! Вот извольте!» Все вскочили, тревожно наблюдая за ним. Толстой в растерянности мял салфетку. «Я нынче очень устал, граф... Прошу прощенья!— Петр сделал низкий поклон Толстому.— Уже полночь. Всем пора на покой...» Он с грохотом отодвинул кресло и, не сказав больше ни слова, удалился прихрамывающей походкой. Тяжелые шаги его гулко отдались в коридоре...
В ту же ночь Монса арестовали и привели в застенок. Чтобы не бросать тень на императрицу, а тем самым и на корону, решено было ставить камергеру в вину только мошенничество: взял у царевны Прасковьи Ивановны село Оршу с деревнями, находившееся в ведении вотчинной канцелярии императрицы, оброк брал себе; взял у крестьянина Соленникова четыреста рублей, чтобы определить стремянным конюхом в деревне ее величества, пристрастил к своему плутовству секретаря Столетова, затем камер-лакея, шута Балакирева, не говоря уже о пронырливой и нечистой на руку сестре Марии Балк, которая целыми днями терлась в покоях императрицы; камергер принимал малые и большие взятки и дары от вельмож, действуя при этом от имени Екатерины, чем порочил не только себя, но и ее высочайшее имя.
Суд был недолгий и не вызвал толков — через неделю Монс, уличенный во всех преступлениях, признал все свои вины, не бросив и малейшего подозрения на императрицу/Ему отрубили голову, сестру Балк били кнутом и сослали на поселение в Тобольск, секретарь Столетов очутился на каторжных работах в Рогервике, где должен был отбыть десять лет, шута Балакирева приговорили к той же каторге, сроком на три года. В день казни объявили указ Петра, по которому всем подданным, простым и именитым, запрещалось обращаться к царице с разного рода просьбами и челобитными, дабы пресечь всякий обман и злоупотребления властью государя. Вотчинную канцелярию Екатерины закрыли.
В то снежное морозное утро, когда обезглавили Монса, Петр пригласил императрицу прокатиться в возке, подышать свежим воздухом. У залитого кровью помоста, где выставили тело камергера, он велел придержать лошадей и повелел Екатерине, чтобы она оглядела место казни и прочитала вывешенный у помоста длинный список с именами высоких лиц, от коих через Монса вручались ей взятки. Екатерина не проявила, казалось, никакого чувства: ни волнения, ни одобрения, ни жалости, ни досады, ни горя — будто ее уже ничем нельзя было поразить в державе, где людей лишали жизни так легко и просто.
Отпустив возок, Петр, придерживая императрицу под локоть, проводил ее в покои, видимо, надеясь, что здесь она, наконец, выдаст себя, увидев, на круглом столе стеклянный сосуд, наполненный спиртом, в котором плавала окровавленная голова Монса. Однако она не упала в обморок, не вскрикнула, но, точно переняв привычку государя, надела на лицо жесткую маску, от чего щеки ее натянулись, как тонкая бумага, а на скулы брызнули неровные пятна румянца. Она нашла силы даже поинтересоваться, как долго сей сосуд будет находиться в ее покоях, и заметила, помолчав, что лучше ему быть в кунсткамере, поближе к выставленным там уродам. Петр в ответ поднял черную трость, как бы замахиваясь на нее, но она не дрогнула, не отступила ни на шаг, и удар просвистел мимо, обрушился на большое овальное зеркало в простенке. Звенящие осколки его разлетелись по полу. «Вы разбили дорогую и красивую вещь,— сухо проговорила она.— Зря нанесли урон дворцу!» «Вот так я поступлю с тобой и со всеми твоими!..»— теряя самообладание, хрипло выдохнул он и, не взглянув больше на Екатерину, зашагал прочь.
Петр двигался в свой кабинет по длинному коридору, пол плыл под ногами, стены качались, как в каюте корабля в большой шторм, и он с трудом добрался до двери, наощупь, почти вслепую, ухватился за ручку, рванул на себя и, доковыляв до дивана, рухнул ничком на пружинный бугор.
«Тати!.. Прожорливая саранча!.. Ублюдки!—обжигающим шепотом выплескивал он сквозь зубы.—
Сгиньте, дармоеды!.. Пусть покарает меня Господь, но я сотру вас в порошок, в пыль, чтоб и духа вашего не было!»
Стучало в висках, к горлу подступала жгучая изжога, накатывала боль в боку, и, подбирая колени к животу, он в злом неистовстве мысленно продолжал выкрикивать: «Господи, спаси и сохрани!.. Не оставь меня в беде лютой! Не отврати лица своего! Я ведаю, мои прегрешения велики, но дай мне очистить мой дом от всякой погани и нечисти, иначе погибель делам моим!.. Я должен им воздать по заслугам, корыстным и лживым, начавшим гнить, как рыба, с головы,— о том меня еще наставлял благословенной памяти Стефан Яворский... Я не ему поверил тогда, а этой своре. Они пустят прахом все, как только я отойду... Я поверил блуднице, распутной девке, возложил на нее корону, а девка порочна и грязна — как собака лакает из первой попавшейся лужи!.. Пощади, Господи, и пожалей, не призови на суд ранее отпущенного срока, дай обрести достойного преемника, чтобы передать державу в надежные, непустые руки».
Полоснула острая боль, и Петр крикнул, а когда она повторилась, испустил пронзительный вопль, корчась, свалился с дивана и заметался по полу. На его истошный звериный вой сбежались денщики, слуги, ворвался, размахивая полами халата, доктор, но Петр, во власти опаляющей боли, не видел никого. Его подхватили, перенесли в спальню. Когда вместе с мочою и кровью он освободился от небольшого камешка, ему сразу полегчало, боль отпустила его. Молча наблюдая за суетой лекарей, он не гнал их от себя, покорно принимал снадобья, брал трясущейся рукой стакан, не желая, чтобы его поили с ложечки. Он не имел права быть слабым и беспомощным! Пусть хворый, пусть свален недугом, но государь, и обязан болеть иначе, чем простой смертный. Настороженно прислушиваясь к самому себе, он следил за вялым течением боли, боясь, чтобы не повторился ее взрыв, но, как ни храбрился, силы оставляли его, точно медленно вытекала из тела кровь и оно становилось слабым и ватным.
Изредка возникала Екатерина, наблюдая издали, страшась приблизиться к постели, положить, как прежде, на его воспаленный лоб целительно-прохладную руку. Раза два она о чем-то спросила его, но он посмотрел на нее таким упорно-враждебным взглядом, что она, прикрыв лицо платком, на цыпочках удалилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169