Это было столь нежданно и вероломно, ненависть к изменившему его делам и отечеству сыну была безмерна, она захлестнула Петра мертвой петлей, душила, не отпуская. Поначалу он мнил, что то был явный заговор, а не одно бесчестье и позор, что гнездо, свитое его недругами, таилось где-то поблизости, рядом, нужно только напасть на его след и вызнать все до конца. Он кинулся искать нити хитросплетений в Суздальский монастырь, куда была сослана бывшая его жена Евдокия, тем более что понесся слух, что Алексей писал матери и посылал ей деньги,— значит, не оторвал от сердца, не забыл детскую привязанность. А уж если быть заговору, то его нельзя было представить без Лопухиных, давно отодвинутых от двора. Но в монастыре были обнаружены срам и низость — открылось вдруг, что Евдокия жила на отшибе не по монашеским обетам, не затворницей, как ей было указано, а вольной и бесстыдной жизнью, будучи восемь лет влюбленной без памяти в посланного в Суздаль для рекрутской повинности майора Глебова. Свои амурные письма бывшая царица диктовала монахине, та отсылала их майору, который, судя по дознанию, отвечал Евдокии непритворным чувством. Для блуда они запирались в келью, и о том ведал весь монастырь.
Петру точно плюнули в лицо, так он был взбешен. Однако, несмотря на самый изощренный розыск, заговора не обнаружилось, и это еще больше подогрело ярость царя. Любовники поспешно признались в своих чувствах, но для Петра их любовь могла быть только лишь похотью. Как они смели называть свою потайную связь каким-то чувством, если это чувство недоступно даже ему, государю, познавшему столько женщин, что им давно потерян счет. Женщины покорно, а порою и трепетно подчинялись его бурным вспышкам страсти, но он не считал это любовью, просто, по его разумению, люди придумали красивую ложь, чтобы принарядить в возвышенные слова нестерпимое будничное желание, похожее на неутоленный голод...
«А как же Анна Монс?»— как эхо отозвалось где-то внутри, и он представил близко ее нежное розовое лицо, глаза, полные таинственного блеска, почувствовал, будто во сне, теплое прикосновение ее припухлых губ, всегда волновавших его, услышал беспечный и воркующий смех, от которого когда-то сильнее билось сердце. Потом она точно отодвинулась, но не дальше, чем на длину руки, чтобы он мог обнять ее за талию и повести
в танце. Когда он скользил с нею по паркету, казалось, рядом с ним билась и порхала диковинная птица, залетевшая в зал прямо из сказки, она как бы парила на воздушных крыльях, потому что изящные ножки Анны Монс в серебристых туфельках почти не касались вощеного пола, а летали над ним, и от ее дыхания у него угарно и сладко туманилась голова...
Сейчас трудно было уже поверить, что была в его жизни эта пора — безрассудно-хмельная села, потому что все отзывалось полузабытой печалью, да и сама Анна будто пригрезилась, ведь ее давно не было на свете. В те годы он набирал силы; у него завелись друзья в Немецкой слободе, появился жизнерадостный, гораздый на выдумки швейцарец Франц Лефорт. Петр, чтобы не чувствовать себя белой вороной, потащил за собой в слободу и Алексашку Меншикова, и тех, кто был поближе. В Немецкой слободе все было на иноземный манер: и домики, окруженные палисадниками с цветами, белыми занавесями на окнах, желтые, отливающие тусклым блеском полы, и красивая мебель, и свечи в золоченых канделябрах, и услаждающая слух музыка, танцы по вечерам, учиться которым он никогда бы не решился, если бы не притянула его взгляд хрупкая, по-девичьи гибкая Анна Монс. Он потел с головы до ног, но подчинялся тонкой, благоухающей ее ручке, больше всего страшась, что может нечаянно наступить грубым сапогом на ее остренькую туфлю. Анна казалась женщиной из неведомого ему мира, и он, уже познавший женщин, всякий раз прощаясь с нею, лишь разрешал себе осторожно и благоговейно коснуться губами ее тонких розовых пальцев с точеными ноготками. Он презирал себя за эту вязавшую его робость, боялся показаться смешным и неуклюжим, а когда учился незнакомым па в танце, был близок к полуобморочному состоянию, думая, что вот сейчас он заденет локтем какую-нибудь стеклянную безделицу на столике или полочке и разобьет ее вдребезги под общий хохот. Он знал, что выглядит диковатым и несуразным со своей сутулостью и ростом, догадывался, что иноземцы просто щадя его не смеются над ним, когда он шаркает своими сапожищами, стук которых иной раз заглушал музыку. После танца его выручала трубка, он набивал ее табаком из кисета, услужливо протянутым Лефортом, и, сделав две-три затяжки, расслаблялся. Ароматные вина, бывшие в большом достатке у швейцарца, развязывали ему язык, и, забываясь, он смеялся, показывая хищный оскал зубов, заразительно и сочно. Пообвыкнув, он уже лихо отделывал все коленца в танцах, не боялся, что поймает на лету чью-то двусмысленную улыбку, к его словам прислушивались, иногда решались дать кое-какие советы касательно торговли, и он благосклонно слушал, то были добрые советы, шедшие государству на пользу. Он окончательно почувствовал себя хозяином в домике Анны Монс, когда однажды под вечер, явившись раньше всех гостей, подхлестнутый хмельной отвагой, без стука вломился в ее спальню и подхватил ее полуодетую на руки. Она не сопротивлялась, что-то робко и испуганно лепетала, но он не слушал ее — упал с нею вместе в пуховики, и лишь какое-то время спустя, опомнясь, увидел свои пыльные башмаки на ее атласном одеяле. Это только рассмешило его, он начал раздеваться и, заключив в железные объятия гибкое ее тело, поверил, что она покорилась ему навсегда. Однако и эта победа не полностью освободила его от оставшейся еще неловкости, она подступала к нему и позже, когда он путешествовал по другим странам, где не ладил с белоснежными салфетками, с набором ножей и вилок и, чтобы напрочь отбросить липучую вязкую робость, нарочно брал мясо прямо руками, иначе он был бы постоянно голоден. Замечая, что сидевшие рядом за столом высокие особы застывали в презрительной надменности, показывая, что ставят себя выше его варварских привычек, он нарочно смачно разгрызал куриную ножку, ковырял пальцем в зубах и, без передышки опрокидывая стакан за стаканом рейнское, зычно и утробно отрыгивал. Он ведь не напрашивался в гости, сами позвали, так пусть знают, что имеют дело с царем варваров, как давно и открыто злословили о нем в европейских столицах. Варвар так варвар, пусть судачат, сколько влезет, придут время и охота, он одолеет эту несложную науку, великого ума она не требует, а пока он жадно и азартно приобщался к другой науке — корабельной, по возможности своими руками и навыком познавая разные ремесла. Придет срок, и он отвадит навсегда от балтийского побережья Карла XII, прочно укрепится на море, уймет турок, повязав их договорами о мире на несколько лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Петру точно плюнули в лицо, так он был взбешен. Однако, несмотря на самый изощренный розыск, заговора не обнаружилось, и это еще больше подогрело ярость царя. Любовники поспешно признались в своих чувствах, но для Петра их любовь могла быть только лишь похотью. Как они смели называть свою потайную связь каким-то чувством, если это чувство недоступно даже ему, государю, познавшему столько женщин, что им давно потерян счет. Женщины покорно, а порою и трепетно подчинялись его бурным вспышкам страсти, но он не считал это любовью, просто, по его разумению, люди придумали красивую ложь, чтобы принарядить в возвышенные слова нестерпимое будничное желание, похожее на неутоленный голод...
«А как же Анна Монс?»— как эхо отозвалось где-то внутри, и он представил близко ее нежное розовое лицо, глаза, полные таинственного блеска, почувствовал, будто во сне, теплое прикосновение ее припухлых губ, всегда волновавших его, услышал беспечный и воркующий смех, от которого когда-то сильнее билось сердце. Потом она точно отодвинулась, но не дальше, чем на длину руки, чтобы он мог обнять ее за талию и повести
в танце. Когда он скользил с нею по паркету, казалось, рядом с ним билась и порхала диковинная птица, залетевшая в зал прямо из сказки, она как бы парила на воздушных крыльях, потому что изящные ножки Анны Монс в серебристых туфельках почти не касались вощеного пола, а летали над ним, и от ее дыхания у него угарно и сладко туманилась голова...
Сейчас трудно было уже поверить, что была в его жизни эта пора — безрассудно-хмельная села, потому что все отзывалось полузабытой печалью, да и сама Анна будто пригрезилась, ведь ее давно не было на свете. В те годы он набирал силы; у него завелись друзья в Немецкой слободе, появился жизнерадостный, гораздый на выдумки швейцарец Франц Лефорт. Петр, чтобы не чувствовать себя белой вороной, потащил за собой в слободу и Алексашку Меншикова, и тех, кто был поближе. В Немецкой слободе все было на иноземный манер: и домики, окруженные палисадниками с цветами, белыми занавесями на окнах, желтые, отливающие тусклым блеском полы, и красивая мебель, и свечи в золоченых канделябрах, и услаждающая слух музыка, танцы по вечерам, учиться которым он никогда бы не решился, если бы не притянула его взгляд хрупкая, по-девичьи гибкая Анна Монс. Он потел с головы до ног, но подчинялся тонкой, благоухающей ее ручке, больше всего страшась, что может нечаянно наступить грубым сапогом на ее остренькую туфлю. Анна казалась женщиной из неведомого ему мира, и он, уже познавший женщин, всякий раз прощаясь с нею, лишь разрешал себе осторожно и благоговейно коснуться губами ее тонких розовых пальцев с точеными ноготками. Он презирал себя за эту вязавшую его робость, боялся показаться смешным и неуклюжим, а когда учился незнакомым па в танце, был близок к полуобморочному состоянию, думая, что вот сейчас он заденет локтем какую-нибудь стеклянную безделицу на столике или полочке и разобьет ее вдребезги под общий хохот. Он знал, что выглядит диковатым и несуразным со своей сутулостью и ростом, догадывался, что иноземцы просто щадя его не смеются над ним, когда он шаркает своими сапожищами, стук которых иной раз заглушал музыку. После танца его выручала трубка, он набивал ее табаком из кисета, услужливо протянутым Лефортом, и, сделав две-три затяжки, расслаблялся. Ароматные вина, бывшие в большом достатке у швейцарца, развязывали ему язык, и, забываясь, он смеялся, показывая хищный оскал зубов, заразительно и сочно. Пообвыкнув, он уже лихо отделывал все коленца в танцах, не боялся, что поймает на лету чью-то двусмысленную улыбку, к его словам прислушивались, иногда решались дать кое-какие советы касательно торговли, и он благосклонно слушал, то были добрые советы, шедшие государству на пользу. Он окончательно почувствовал себя хозяином в домике Анны Монс, когда однажды под вечер, явившись раньше всех гостей, подхлестнутый хмельной отвагой, без стука вломился в ее спальню и подхватил ее полуодетую на руки. Она не сопротивлялась, что-то робко и испуганно лепетала, но он не слушал ее — упал с нею вместе в пуховики, и лишь какое-то время спустя, опомнясь, увидел свои пыльные башмаки на ее атласном одеяле. Это только рассмешило его, он начал раздеваться и, заключив в железные объятия гибкое ее тело, поверил, что она покорилась ему навсегда. Однако и эта победа не полностью освободила его от оставшейся еще неловкости, она подступала к нему и позже, когда он путешествовал по другим странам, где не ладил с белоснежными салфетками, с набором ножей и вилок и, чтобы напрочь отбросить липучую вязкую робость, нарочно брал мясо прямо руками, иначе он был бы постоянно голоден. Замечая, что сидевшие рядом за столом высокие особы застывали в презрительной надменности, показывая, что ставят себя выше его варварских привычек, он нарочно смачно разгрызал куриную ножку, ковырял пальцем в зубах и, без передышки опрокидывая стакан за стаканом рейнское, зычно и утробно отрыгивал. Он ведь не напрашивался в гости, сами позвали, так пусть знают, что имеют дело с царем варваров, как давно и открыто злословили о нем в европейских столицах. Варвар так варвар, пусть судачат, сколько влезет, придут время и охота, он одолеет эту несложную науку, великого ума она не требует, а пока он жадно и азартно приобщался к другой науке — корабельной, по возможности своими руками и навыком познавая разные ремесла. Придет срок, и он отвадит навсегда от балтийского побережья Карла XII, прочно укрепится на море, уймет турок, повязав их договорами о мире на несколько лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169