..
Лешуков прошел долгую науку обращения с теми, кому он должен был подчиняться. Важней всего было угадать, что жаждут услышать от него, что нынче по душе — правда или кривда. Требовалась немалая хитрость, притворство, особый нюх, чтобы распознать, чем порадовать стоящего над ним человека. Он следовал непреложному правилу — отвечать чину выше прямо в глаза, а если возникнет неуверенность, то уж врать напропалую. Начальник сам разберет, что ему годится. Однако на этот раз его не занимала мысль, как держаться перед полковником: как ответится, так и поделом.
К счастью, ни обмана, ни изворотливости не понадобилось. Цыклер был смурен, угрюм, скрытен. Мнилось, слушая Лешукова, застегнул не только пуговицы на кафтане, но прихватил и душу. Казалось, ему неинтересно знать, как разоряли и жгли скит, взмахом руки
он остановил Лешукова и долго смотрел в оконце, где тек пасмурный денек с дождливой моросью, оседавшей на слюдяных пластинах...
— Теперь царевна порадовалась бы иной вести,— тихо обронил он.— Лучше бы ты не тронул тот скит... Да ладно уж, дым в трубу обратно не загонишь, людей с того света не вернешь... Езжай домой и со двора ни шагу — можешь понадобиться днем и ночью...
Полковник таил что-то про себя, и Лешуков почтительно откланялся и вышел степенно, довольный тем, что хватило ума не сжигать людей, о чем тоже счел за благо промолчать. Вот какой стороной вышла наука — слушайся всех, а живи своим умом...
Едва он въехал во двор, как с крыльца сбежали сыновья — ладные, широкоплечие, крепко сбитые, с льняными кудрями, хоть завтра определяй их на службу в потешный полк государев, что сколотился в Преображенском. Один сын взял коня под уздцы, другой придержал стремя, помог отцу спешиться, и Лешуков, шагая онемевшими ногами к крыльцу, почувствовал, как страшно устал.
На крыльце его как всегда в слезах встречала жена, она каждый раз словно хоронила его, когда он уезжал из дома. За годы она не сдала, была крепка телом, шустра и проворна — расцеловав мужа, тут же кинулась топить баню, потом жарить и парить. Пока сновала по избе, выкладывала новости, собранные на базарах и в стрелецкой слободе, туман, занавесивший загадочностью лицо Цыклера, постепенно рассеивался. Становилось ясно, почему он так мрачен и затаен... В столице начиналась новая междоусобица. На этот раз мутили не стрельцы, отученные от бунта, и не меж боярскими родами шла рознь, а меж повзрослевшим Петром и правительницей Софьей, мечтавшей о троне... Старший, Иван, жил при ней, и его легко можно было уговорить, а вот с младшим было не сладить — он вымахал с коломенскую версту, жил на отшибе, в Преображенском, дни и ночи проводил в походах со своими потешными полками, которые вели всамделишные бои, рубились, палили из пушек ядрами и, как солдаты, кололись иной раз насмерть. Петр входил в силу.
Верный пес Шакловитый давал правительнице Софье страшные советы — «уходить старую медведицу», мать Петра Наталью Кирилловну, убрать Бориса Голицына и Льва Нарышкина, преданно служивших Петру, а за корону рубить и самого государя.
Но совершить сие — нужна сила, стрельцы же были ненадежные, не хотели рисковать головой, еще жило в их памяти, как Софья не посчиталась с ними. Софья снова заманивала их тем, что обещала дать на расправу нескольких ненавистных бояр, обещала позволить пограбить их вотчины, выставить на позор торговых людишек, но стрельцы, как сырые поленья, не возгорались, и неведомо было, чем распалить их злобу. Людям выдали по пять рублей, чтобы они расшевелили полки, но стрельцы и на ту приманку не пошли, они не забыли про то, как Москва окунулась в кровавый туман, он до сих пор застил им глаза. Нет, негоже им влезать в семейную драку, пускай сами уладят все миром. Лишь наиболее отчаянные, близко стоявшие к Шакловитому и Софье, рвались из упряжи, верили — им при царевне будет лучше, и пока Петр не поднялся во весь рост, не расшвырял всех неугодных, самая пора с ним кончать...
Первое покушение было назначено на именины тетки Анны Михайловны. При въезде Петра в Кремль договорились ударить в набат. У Красного крыльца тайно расставили пятьдесят стрельцов, которые, заслышав: «Над государыней чинится хитрость», ворвались бы в палаты и порешили молодого государя. Однако что-то не сладилось, пошло вразброд, и Петр, так и не поняв, что ему грозило, покинул Кремль целым и невредимым...
От отчаяния перед будущим Софья готова была решиться на прямой налет и резню в Преображенском, но и тут случай был упущен. Петр, точно испытывая ее, послал в Кремль гонца — спальника Плещеева, и посягатели на цареву власть выдали себя с головой: с государевым посланцем поступили неучтиво — ближние стрельцы, не сдержав злобу, стащили гонца с коня, выдернули саблю и без причины стали давать ему зуботычины, бить всем, что попадется под руку. Поколотив изрядно, Плещеева потащили на допрос и розыск к Шакловитому, который долго пытал спальника — по какой тайной цели он наведался в Кремль?
Оскорбительный и вызывающе дерзкий конфуз обнаружил явный замысел Софьи и ее сподвижников — заговор против Петра, и в полках началось брожение. Многих стрельцов качнуло в сторону Петра. Мешкать было нельзя, и в ту же ночь, когда глумились над Плещеевым, стремянные стрельцы отрядили в Преображенское лазутчиков, предупреждая государя о грозящей опасности...
Петра разбудили ночью, и он понял, что, если не скроется, то его, может быть, сегодня же убьют. Вскочив в одном белье на лошадь, он поскакал в сторону Троицы, надежной защиты и крепости прежних государей. Вскоре туда пришли потешные полки, привезли мать и беременную жену. Петр упал на кровать, плакал от обиды, унижения и страха. Но то была ночь возмужания: на постели разрыдался юноша, а встал зрелый муж: бодрый, отважный и поумневший. Он принял вызов сестры...
Предвидя, куда склоняется чаша весов, Цыклер на другую ночь поднял Лешукова с постели, вручил ему запечатанное письмо с печатью и велел мчаться в Троицу. «Живым до заставы никому не давайся,— напутствовал полковник.— Послание вручишь только в руки государя! Тут и моя и твоя жизнь!»
Лешуков сторожко вывел коня за ворота, в конце слободы вскочил в седло и пошел лихим наметом в кромешную темь, по бездорожью. Он понял, что началась крупная игра и в ней нужно пройти по острию ножа и не порезаться.
Версты за три до Троицы его остановила первая засада, он отвечал, что везет послание государю. Обшарив его с головы до ног и не найдя оружия, пропустили дальше. Потом проверяли на второй засаде, на третьей, пока он не очутился перед каменными стенами монастыря...
Наступал заревой рассветный час, в густых тополях начинали щебетать птицы, заалели зубцы стен. Никто из охраны, ни сам государь, когда доложили о гонце, не удивились появлению Лешукова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Лешуков прошел долгую науку обращения с теми, кому он должен был подчиняться. Важней всего было угадать, что жаждут услышать от него, что нынче по душе — правда или кривда. Требовалась немалая хитрость, притворство, особый нюх, чтобы распознать, чем порадовать стоящего над ним человека. Он следовал непреложному правилу — отвечать чину выше прямо в глаза, а если возникнет неуверенность, то уж врать напропалую. Начальник сам разберет, что ему годится. Однако на этот раз его не занимала мысль, как держаться перед полковником: как ответится, так и поделом.
К счастью, ни обмана, ни изворотливости не понадобилось. Цыклер был смурен, угрюм, скрытен. Мнилось, слушая Лешукова, застегнул не только пуговицы на кафтане, но прихватил и душу. Казалось, ему неинтересно знать, как разоряли и жгли скит, взмахом руки
он остановил Лешукова и долго смотрел в оконце, где тек пасмурный денек с дождливой моросью, оседавшей на слюдяных пластинах...
— Теперь царевна порадовалась бы иной вести,— тихо обронил он.— Лучше бы ты не тронул тот скит... Да ладно уж, дым в трубу обратно не загонишь, людей с того света не вернешь... Езжай домой и со двора ни шагу — можешь понадобиться днем и ночью...
Полковник таил что-то про себя, и Лешуков почтительно откланялся и вышел степенно, довольный тем, что хватило ума не сжигать людей, о чем тоже счел за благо промолчать. Вот какой стороной вышла наука — слушайся всех, а живи своим умом...
Едва он въехал во двор, как с крыльца сбежали сыновья — ладные, широкоплечие, крепко сбитые, с льняными кудрями, хоть завтра определяй их на службу в потешный полк государев, что сколотился в Преображенском. Один сын взял коня под уздцы, другой придержал стремя, помог отцу спешиться, и Лешуков, шагая онемевшими ногами к крыльцу, почувствовал, как страшно устал.
На крыльце его как всегда в слезах встречала жена, она каждый раз словно хоронила его, когда он уезжал из дома. За годы она не сдала, была крепка телом, шустра и проворна — расцеловав мужа, тут же кинулась топить баню, потом жарить и парить. Пока сновала по избе, выкладывала новости, собранные на базарах и в стрелецкой слободе, туман, занавесивший загадочностью лицо Цыклера, постепенно рассеивался. Становилось ясно, почему он так мрачен и затаен... В столице начиналась новая междоусобица. На этот раз мутили не стрельцы, отученные от бунта, и не меж боярскими родами шла рознь, а меж повзрослевшим Петром и правительницей Софьей, мечтавшей о троне... Старший, Иван, жил при ней, и его легко можно было уговорить, а вот с младшим было не сладить — он вымахал с коломенскую версту, жил на отшибе, в Преображенском, дни и ночи проводил в походах со своими потешными полками, которые вели всамделишные бои, рубились, палили из пушек ядрами и, как солдаты, кололись иной раз насмерть. Петр входил в силу.
Верный пес Шакловитый давал правительнице Софье страшные советы — «уходить старую медведицу», мать Петра Наталью Кирилловну, убрать Бориса Голицына и Льва Нарышкина, преданно служивших Петру, а за корону рубить и самого государя.
Но совершить сие — нужна сила, стрельцы же были ненадежные, не хотели рисковать головой, еще жило в их памяти, как Софья не посчиталась с ними. Софья снова заманивала их тем, что обещала дать на расправу нескольких ненавистных бояр, обещала позволить пограбить их вотчины, выставить на позор торговых людишек, но стрельцы, как сырые поленья, не возгорались, и неведомо было, чем распалить их злобу. Людям выдали по пять рублей, чтобы они расшевелили полки, но стрельцы и на ту приманку не пошли, они не забыли про то, как Москва окунулась в кровавый туман, он до сих пор застил им глаза. Нет, негоже им влезать в семейную драку, пускай сами уладят все миром. Лишь наиболее отчаянные, близко стоявшие к Шакловитому и Софье, рвались из упряжи, верили — им при царевне будет лучше, и пока Петр не поднялся во весь рост, не расшвырял всех неугодных, самая пора с ним кончать...
Первое покушение было назначено на именины тетки Анны Михайловны. При въезде Петра в Кремль договорились ударить в набат. У Красного крыльца тайно расставили пятьдесят стрельцов, которые, заслышав: «Над государыней чинится хитрость», ворвались бы в палаты и порешили молодого государя. Однако что-то не сладилось, пошло вразброд, и Петр, так и не поняв, что ему грозило, покинул Кремль целым и невредимым...
От отчаяния перед будущим Софья готова была решиться на прямой налет и резню в Преображенском, но и тут случай был упущен. Петр, точно испытывая ее, послал в Кремль гонца — спальника Плещеева, и посягатели на цареву власть выдали себя с головой: с государевым посланцем поступили неучтиво — ближние стрельцы, не сдержав злобу, стащили гонца с коня, выдернули саблю и без причины стали давать ему зуботычины, бить всем, что попадется под руку. Поколотив изрядно, Плещеева потащили на допрос и розыск к Шакловитому, который долго пытал спальника — по какой тайной цели он наведался в Кремль?
Оскорбительный и вызывающе дерзкий конфуз обнаружил явный замысел Софьи и ее сподвижников — заговор против Петра, и в полках началось брожение. Многих стрельцов качнуло в сторону Петра. Мешкать было нельзя, и в ту же ночь, когда глумились над Плещеевым, стремянные стрельцы отрядили в Преображенское лазутчиков, предупреждая государя о грозящей опасности...
Петра разбудили ночью, и он понял, что, если не скроется, то его, может быть, сегодня же убьют. Вскочив в одном белье на лошадь, он поскакал в сторону Троицы, надежной защиты и крепости прежних государей. Вскоре туда пришли потешные полки, привезли мать и беременную жену. Петр упал на кровать, плакал от обиды, унижения и страха. Но то была ночь возмужания: на постели разрыдался юноша, а встал зрелый муж: бодрый, отважный и поумневший. Он принял вызов сестры...
Предвидя, куда склоняется чаша весов, Цыклер на другую ночь поднял Лешукова с постели, вручил ему запечатанное письмо с печатью и велел мчаться в Троицу. «Живым до заставы никому не давайся,— напутствовал полковник.— Послание вручишь только в руки государя! Тут и моя и твоя жизнь!»
Лешуков сторожко вывел коня за ворота, в конце слободы вскочил в седло и пошел лихим наметом в кромешную темь, по бездорожью. Он понял, что началась крупная игра и в ней нужно пройти по острию ножа и не порезаться.
Версты за три до Троицы его остановила первая засада, он отвечал, что везет послание государю. Обшарив его с головы до ног и не найдя оружия, пропустили дальше. Потом проверяли на второй засаде, на третьей, пока он не очутился перед каменными стенами монастыря...
Наступал заревой рассветный час, в густых тополях начинали щебетать птицы, заалели зубцы стен. Никто из охраны, ни сам государь, когда доложили о гонце, не удивились появлению Лешукова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169