Ведь не одних книжников и фарисеев порицал сын Божий, но заповедовал жить без корысти и мирской суеты, являясь народу в простой одежде, уча смирению и любви. Можно ли было служить добру и истине, предавая забвению уроки Христа, и молить его о прощении, облачившись в сияющие одежды?.. Боярыня боялась додумывать до конца, потому что не могла похвалиться праведностью и скромностью, не в силах противиться мирским прихотям. Ведь, чего греха таить, и в ней самой просыпались порою мелочная скупость и алчная жадность, и тогда она напрочь забывала о горе ближних, хотя ее двор постоянно кишел нищими, убогими, калеками и юродивыми. Давая временный приют бродяжным и голодным людям да изредка кидая через окошечки своей кареты полушки и копейки, она мнила себя жалостливой и доброй, но не был ли то самообман души, жаждавшей оправдания и всепрощения?
Между тем, время не смягчало патриарха, он продолжал упрямо настаивать на своем, во всем полагаясь на самоуправство и силу, данную ему не от Бога, а от своекорыстного нрава. Он прибирал к рукам все новые и новые монастырские земли и вотчины, собирая щедрую дань со всех церквей и храмов, возводя для себя Новый Иерусалим, в котором дворец по богатству и роскоши не уступал царскому. Опьяненный желанием взять верх над самим государем, он в упоении пастырской власти уже не замечал, что ему самому нужен поводырь, ибо шел он по опасной тропе над черной бездной.
И пришел срок, когда государь Алексей Михайлович вынужден был отрезвить хмельную от власти голову патриарха, собинного своего друга. Царь не походил теперь на того беспомощного, мягкого, как воск, юношу, который когда-то умолял Никона занять патриарший престол, он возмужал в военных походах, хотел править сам, не желая делить власть ни с кем. Поначалу государь дал некий намек патриарху, не пригласив его однажды на званый обед по случаю приезда высокого заморского гостя. Намек был не понят как должно, и тогда Алексей Михайлович перестал являться в Успенский собор к обедне, хотя до того исправно посещал все службы, молился коленопреклоненно и истово. Присутствие царя в соборе давало патриарху чувство незримого превосходства над государем. Однажды вместо Алексея Михайловича явился в собор князь Юрий Ромодановский, объявив, что государь не придет. «Царское величество,— помолчав учтиво, добавил князь,— на тебя гневен... ты пишешься Великим государем, а у нас один Великий государь — царь». «Называюсь я Великим государем,— дерзко ответствовал Никон,— не сам собою, так восхотел и повелел его царское величество, свидетельствуют грамоты, писанные его рукою». Ромодановский попытался тихо вразумить патриарха: «Царское величество почтил тебя как отца и пастыря, но ты этого не понял; теперь царское величество велел мне сказать тебе, чтобы ты вперед не писался и не назывался Великим государем, и почитать тебя вперед не будет...» Никону нужно было стерпеть обиду, принять слово государя и покориться, но кровь ударила ему в голову, пол под ним будто зашатался и поплыл. То было минутное помрачение, потом он взял себя в руки, прилежно отслужил обедню, а после причастия приказал сторожам встать у дверей, поелику он хочет дать поучение. Паства прихлынула к аналою, и Никон возвестил: «Ленив я был вас учить, не стало меня на это, от лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх, если же помыслю быть патриархом, то буду анафема»... В ответ раздался стон ужаса и плач, а Никон начал снимать с себя дорогую мантию, чтобы облачиться в монашеское платье... Ему не дали раздеться, вырвали мешок с платьем, тогда он
прошел в ризницу, взял простую палку и двинулся к выходу. Но народ и тут преградил ему путь. Обливаясь слезами, прихожане молили его не оставлять их, овец пастырских, без патриаршего присмотра. Кто-то побежал во дворец доложить о случившемся государю, на что, видно, и рассчитывал Никон, желая попугать царя отречением от престола. Он ожидал, что царь явится в собор, чтобы упросить патриарха остаться, и тогда мир был бы восстановлен. Но вместо Алексея Михайловича пришел князь Алексей Никитич Трубецкой. Он подошел под благословение, но патриарх властно отстранил его, не стал слушать, повелел отнести государю письмо, в котором просил государя отвести ему келью, намекая на то, что хочет стать монахом, навсегда уйти из церкви. На сей раз, по его разумению, царь должен был испугаться, представив, что будет с церковью, брошенной патриархом: патриарший престол осиротеет...
В ожидании ответа, под тихие всхлипы и стоны паствы, Никон опустился на ступеньки собора, закрыл ладонями лицо. Похоже, его душили слезы, но то были не слезы раскаяния, а скорее отчаяния и бессильной злобы.
Алексей Михайлович, прочтя послание, снова прислал Трубецкого, объявив через него свою высочайшую волю,— Никон не должен бросать патриарший престол, а что касаемо келий, то на патриаршем дворе их более чем достаточно. Царь не протянул для примирения даже мизинец, и Никон понял, что это бесповоротный разрыв, а может быть, и опала, государь определял отныне его подчиненное место, давая понять, что о прежней душевной близости не может быть и речи.
Каждое слово Трубецкого звучало как приговор, клонило Никона к земле, предлагало сдаться на милость. Но то было свыше его сил, и он, в бессильной ярости, не видя никого, бросился к карете. Но кто-то успел распрячь лошадей, чтобы помешать ему, однако не было человека, способного остановить бешеный его порыв. Едва он возвысил голос, ворота открыли, и он пешком пошел на подворье Воскресенского монастыря, лишь бы поскорее забиться в келью, не внимать надсадному крику, гомону и плачу толпы. Крики и плач пасомых им мирян подхлестывали его неистовость, держали в узде непокорства волю.
Началось затяжное единоборство царя и патриарха. Патриарший престол опустел на целых восемь лет. Замуровав себя в монастыре, Никон писал одну челобитную за другой, то прося прощения за грехи и вины, то вразумляя государя на путь истины, то угрожая расплатой на том свете, и скоро ров, разделявший их, стал так глубок, что уже не было надежды, что им удастся перейти его без урона, не унизив себя.
Именно в эту пору и начали закрадываться в душу боярыни робкие сомнения в истинной святости патриарха, в правоте его дела. В тот страшный день, когда Никон покинул паству, боярыня стояла обедню в Успенском соборе, она то молилась, то плакала, а человеческое отчаяние кидало ее вместе со всем людом от стены к стене, пока не вынесло на паперть, где сидел патриарх, сжав голову руками. В те скорбные минуты она ослепла от слез и жалости к несчастному Никону и в помыслах даже осудила государя за суровую непреклонность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Между тем, время не смягчало патриарха, он продолжал упрямо настаивать на своем, во всем полагаясь на самоуправство и силу, данную ему не от Бога, а от своекорыстного нрава. Он прибирал к рукам все новые и новые монастырские земли и вотчины, собирая щедрую дань со всех церквей и храмов, возводя для себя Новый Иерусалим, в котором дворец по богатству и роскоши не уступал царскому. Опьяненный желанием взять верх над самим государем, он в упоении пастырской власти уже не замечал, что ему самому нужен поводырь, ибо шел он по опасной тропе над черной бездной.
И пришел срок, когда государь Алексей Михайлович вынужден был отрезвить хмельную от власти голову патриарха, собинного своего друга. Царь не походил теперь на того беспомощного, мягкого, как воск, юношу, который когда-то умолял Никона занять патриарший престол, он возмужал в военных походах, хотел править сам, не желая делить власть ни с кем. Поначалу государь дал некий намек патриарху, не пригласив его однажды на званый обед по случаю приезда высокого заморского гостя. Намек был не понят как должно, и тогда Алексей Михайлович перестал являться в Успенский собор к обедне, хотя до того исправно посещал все службы, молился коленопреклоненно и истово. Присутствие царя в соборе давало патриарху чувство незримого превосходства над государем. Однажды вместо Алексея Михайловича явился в собор князь Юрий Ромодановский, объявив, что государь не придет. «Царское величество,— помолчав учтиво, добавил князь,— на тебя гневен... ты пишешься Великим государем, а у нас один Великий государь — царь». «Называюсь я Великим государем,— дерзко ответствовал Никон,— не сам собою, так восхотел и повелел его царское величество, свидетельствуют грамоты, писанные его рукою». Ромодановский попытался тихо вразумить патриарха: «Царское величество почтил тебя как отца и пастыря, но ты этого не понял; теперь царское величество велел мне сказать тебе, чтобы ты вперед не писался и не назывался Великим государем, и почитать тебя вперед не будет...» Никону нужно было стерпеть обиду, принять слово государя и покориться, но кровь ударила ему в голову, пол под ним будто зашатался и поплыл. То было минутное помрачение, потом он взял себя в руки, прилежно отслужил обедню, а после причастия приказал сторожам встать у дверей, поелику он хочет дать поучение. Паства прихлынула к аналою, и Никон возвестил: «Ленив я был вас учить, не стало меня на это, от лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх, если же помыслю быть патриархом, то буду анафема»... В ответ раздался стон ужаса и плач, а Никон начал снимать с себя дорогую мантию, чтобы облачиться в монашеское платье... Ему не дали раздеться, вырвали мешок с платьем, тогда он
прошел в ризницу, взял простую палку и двинулся к выходу. Но народ и тут преградил ему путь. Обливаясь слезами, прихожане молили его не оставлять их, овец пастырских, без патриаршего присмотра. Кто-то побежал во дворец доложить о случившемся государю, на что, видно, и рассчитывал Никон, желая попугать царя отречением от престола. Он ожидал, что царь явится в собор, чтобы упросить патриарха остаться, и тогда мир был бы восстановлен. Но вместо Алексея Михайловича пришел князь Алексей Никитич Трубецкой. Он подошел под благословение, но патриарх властно отстранил его, не стал слушать, повелел отнести государю письмо, в котором просил государя отвести ему келью, намекая на то, что хочет стать монахом, навсегда уйти из церкви. На сей раз, по его разумению, царь должен был испугаться, представив, что будет с церковью, брошенной патриархом: патриарший престол осиротеет...
В ожидании ответа, под тихие всхлипы и стоны паствы, Никон опустился на ступеньки собора, закрыл ладонями лицо. Похоже, его душили слезы, но то были не слезы раскаяния, а скорее отчаяния и бессильной злобы.
Алексей Михайлович, прочтя послание, снова прислал Трубецкого, объявив через него свою высочайшую волю,— Никон не должен бросать патриарший престол, а что касаемо келий, то на патриаршем дворе их более чем достаточно. Царь не протянул для примирения даже мизинец, и Никон понял, что это бесповоротный разрыв, а может быть, и опала, государь определял отныне его подчиненное место, давая понять, что о прежней душевной близости не может быть и речи.
Каждое слово Трубецкого звучало как приговор, клонило Никона к земле, предлагало сдаться на милость. Но то было свыше его сил, и он, в бессильной ярости, не видя никого, бросился к карете. Но кто-то успел распрячь лошадей, чтобы помешать ему, однако не было человека, способного остановить бешеный его порыв. Едва он возвысил голос, ворота открыли, и он пешком пошел на подворье Воскресенского монастыря, лишь бы поскорее забиться в келью, не внимать надсадному крику, гомону и плачу толпы. Крики и плач пасомых им мирян подхлестывали его неистовость, держали в узде непокорства волю.
Началось затяжное единоборство царя и патриарха. Патриарший престол опустел на целых восемь лет. Замуровав себя в монастыре, Никон писал одну челобитную за другой, то прося прощения за грехи и вины, то вразумляя государя на путь истины, то угрожая расплатой на том свете, и скоро ров, разделявший их, стал так глубок, что уже не было надежды, что им удастся перейти его без урона, не унизив себя.
Именно в эту пору и начали закрадываться в душу боярыни робкие сомнения в истинной святости патриарха, в правоте его дела. В тот страшный день, когда Никон покинул паству, боярыня стояла обедню в Успенском соборе, она то молилась, то плакала, а человеческое отчаяние кидало ее вместе со всем людом от стены к стене, пока не вынесло на паперть, где сидел патриарх, сжав голову руками. В те скорбные минуты она ослепла от слез и жалости к несчастному Никону и в помыслах даже осудила государя за суровую непреклонность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169