В ней не чаяли души и царевны, особенно Софьюшка, отцова любовь и отрада. Просил за боярыню и патриарх Питирим, советовал вернуть Морозовой назад отнятые вотчины, тихо водворить заблудшую овцу в лоно православной церкви. «Не знаешь ты лютости этой женщины,— хмуро возразил государь и, помолчав в скорбной задумчивости, добавил с глубоким вздохом: — Тяжко ей братися со мною — един кто из нас одолеет всяко».
Боярыня и не помышляла тягаться силою с царем, но, ведая все о жестокосердии государя, страха не испытывала, ее вера была уже бездонна, как вода в глубоком колодце, сколь ни вычерпывай — все прибывает.
Однажды в ее доме появилась младшая сестра княгиня Урусова. Смятение таилось в ее очах и бледном лице. Федосья Прокопьевна поднялась навстречу, обняла ее за плечи, и тут сердце ей сказало, что наступила та роковая минута, которая разведет их навеки.
— Что, Дунюшка?—тихо спросила она.—Волки нынче будут?
— Откуда ты знаешь?— отшатываясь, охнула Евдокия.
— Сердце вещует... Правда, что ль?
— Правда,— заморгала и заплакала княгиня.— Матушка-сестрица, дерзай! С нами Христос — не бойся!
— Погоди, не умирай допрежь,— спокойно остановила ее боярыня. Говори толком, чтобы я могла напоследок умом пораскинуть и распорядиться обо всем...
— Князь Петр Урусов, повелитель мой, наказал идти к тебе и упредить, что ныне присылка к тебе будет.
— Не перевелись милосердные люди,— боярыня подвела сестру к лавке, усадила, не отнимая рук от ее плеч.— Передай низкий поклон князю, он рисковал головою, посылая тебя ко мне... А сейчас давай попрощаемся, мне пора в дорогу собираться...
Княгиня порывисто поднялась, глаза ее вспыхнули, румянец разлился по щекам.
— Куда повезут тебя, пусть забирают и меня!
— Не делай ничего сослепу...— властно придержала ее сестра.— На кого ты оставишь мужа и детей?
— На Бога! Как и ты своего Иванушку! — горячечно отвечала Евдокия.— Мир не без добрых людей...
— Тяжкий жребий ты избираешь,— по-прежнему сурово наставляла боярыня.— Подумай — выдюжишь ли ты сию муку?
— -Не одну ночь о том думала... И слово мое последнее — в дом свой я больше не вернусь...
Боярыня припала к ее руке, и они вместе молча опустились на колени перед иконой.
— Помилуй нас, Господи... Дай силы снести крест...
В слюдяные оконца уже наползала мгла, в небе посверкивали первые звезды, и нужно было спешить — распустить оставшуюся челядь, дать последние наказы слугам и не испугать шумом спавшего в горенке отрока.
«Волки» пришли глубокой ночью, когда сестры положили начал — семь прикладных поклонов и, помолясь, связали в узлы пожитки с одежонкой. Первым, постучав, вошел в опочивальню архимандрит чудовский Иоаким, за ним из-за спины выглядывал думный дьяк Илларион Иванов.
— Встань, боярыня, выслушай волю государеву,— выйдя наперед, приказал думный дьяк.
Боярыня одета лежала на постели и презрительно смотрела на ночных гостей.
— Я у себя дома, мне нет надобности подниматься,— и она горько усмехнулась.— Что ль, у государя иного времени не нашлось — присылать вас ко мне ночью, как воров и разбойников?
— Мы не тати, а государевы люди,— обиделся архимандрит.— А слушать царское слово полагается стоя.
— Темная совесть не выносит света, прячется от глаза людского?.. Христа такожде брали ночью...
— О чем ты глаголишь? С кем себя равняешь?— вспылил архимандрит.
— Я глаголю по истине...
— Повеление государево непреложно!— не вступая в спор, сказал архимандрит.— Ответствуй — причащаешься ли ты по тем служебникам, по которым причащаются царь, царица и царевны?
— Не причащаюсь!
— Тако!.. А каким крестом крестишься?
— Господе Исусе Христе, сыне Божий, помилуй нас.— Боярыня сложила двуперстие и подняла руку.— Тако я крещусь, тако и молюсь...
— А где пребывает старица Меланья, которую ты нарекала именем Александра?— допытывался Иоаким.— Мы имеем нужду к ней...
— По милости Божьей я принимаю в доме своем всех сирых убогих, всем даю приют и пищу,— с достоинством отвечала боярыня.— Бывают у меня и Сидоры, и Карпы, и Меланьи... Ныне же рабы Христовы разбрелись по белу свету, не сыскать...
Думный дьяк, шныряя по чуланам и закутам, в келейке, примыкавшей к опочивальне боярыни, увидел лежавшую на кровати Евдокию Урусову. Над нею в углу синей бабочкой метался огонек лампады, бросая отсветы на старую икону.
— Кто такая?— грозно спросил дьяк.
— Жена Петра Урусова;— с вызовом ответила княгиня.
— Князя?— Илларион будто опаленный выскочил из келейки, выпучил шалые глаза на архимандрита.— Тамотка еще одна возлежит... Княгиня Урусова!
— Исповедуй и ее,— приказал Иоаким.— Спроси, како она крестится.
— Так мы ж посланы токмо к боярыне...
— Делай, что говорят!— резко оборвал архимандрит.
Княгиня не удостоила думного дьяка даже взглядом, а лишь подняла двуперстие, и он в состоянии некоего столбняка отступил, выбрел из келейки. Архимандрит, повелев охранять еретичек, поспешил во дворец. Войдя в Грановитую палату, где государь заседал с боярами, приблизился к трону, зашептал царю на ухо.
Государь, выслушав донесение, хмуро оглядел полусонных бояр, стражей в рындах, покосился на князя Урусова, стоявшего в трех шагах от трона.
— Значит, лютует боярыня?—спросил он вслух, чтобы слышал не только князь, но и скованные полудремой бояре.— Гнушается нашей службой? Не повинуется нашей воле?
— Стоит на своем, государь...
— Сама в бесовскую ересь впала и сестру туда же потянула,— царь говорил, полуоборотясь к Урусову.— Княгиня твоя смиренна была, и такой супротивности за ней не водилось... Или я, князь, о том не ведал?
— Я и сам не ведал, государь,— разжал окаменевшие губы Петр Урусов, вдруг понимая, что, послав жену проститься с сестрой, отпустил ее навсегда. Не было в голове ни одной спасительной мысли, как, не уронив чести, выручить из беды Евдокию, оборонить детей.
В палате повисла тревожная тишина. С бояр согнало сон и дрему, они с любопытством и страхом ждали государева слова.
Решение царя было выношено давно, и он только ждал случая, чтобы объявить свою волю, лишний раз повязать бояр государевым промыслом и властью.
— Раз та боярыня укоренилась в своем непокорстве,— отогнать ее от дома, лишить всех вотчин и богатства,— с тихой медлительностью проговорил он.— Не хочет жить на высоте, пусть поживет внизу... А ежели и княгиня послушна ей и нашей веры не держится, то заблудшая овца нам не ко двору... Быть посему! Ступай! Делай, как положено!
Архимандрит удалился. Князь Урусов, бледный, с проступившим потом на лбу, чудом держался на ногах, храня молчание. Ему оставалось одно — собачьей преданностью заслужить государево прощение, облегчить тем и свою участь, и участь детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Боярыня и не помышляла тягаться силою с царем, но, ведая все о жестокосердии государя, страха не испытывала, ее вера была уже бездонна, как вода в глубоком колодце, сколь ни вычерпывай — все прибывает.
Однажды в ее доме появилась младшая сестра княгиня Урусова. Смятение таилось в ее очах и бледном лице. Федосья Прокопьевна поднялась навстречу, обняла ее за плечи, и тут сердце ей сказало, что наступила та роковая минута, которая разведет их навеки.
— Что, Дунюшка?—тихо спросила она.—Волки нынче будут?
— Откуда ты знаешь?— отшатываясь, охнула Евдокия.
— Сердце вещует... Правда, что ль?
— Правда,— заморгала и заплакала княгиня.— Матушка-сестрица, дерзай! С нами Христос — не бойся!
— Погоди, не умирай допрежь,— спокойно остановила ее боярыня. Говори толком, чтобы я могла напоследок умом пораскинуть и распорядиться обо всем...
— Князь Петр Урусов, повелитель мой, наказал идти к тебе и упредить, что ныне присылка к тебе будет.
— Не перевелись милосердные люди,— боярыня подвела сестру к лавке, усадила, не отнимая рук от ее плеч.— Передай низкий поклон князю, он рисковал головою, посылая тебя ко мне... А сейчас давай попрощаемся, мне пора в дорогу собираться...
Княгиня порывисто поднялась, глаза ее вспыхнули, румянец разлился по щекам.
— Куда повезут тебя, пусть забирают и меня!
— Не делай ничего сослепу...— властно придержала ее сестра.— На кого ты оставишь мужа и детей?
— На Бога! Как и ты своего Иванушку! — горячечно отвечала Евдокия.— Мир не без добрых людей...
— Тяжкий жребий ты избираешь,— по-прежнему сурово наставляла боярыня.— Подумай — выдюжишь ли ты сию муку?
— -Не одну ночь о том думала... И слово мое последнее — в дом свой я больше не вернусь...
Боярыня припала к ее руке, и они вместе молча опустились на колени перед иконой.
— Помилуй нас, Господи... Дай силы снести крест...
В слюдяные оконца уже наползала мгла, в небе посверкивали первые звезды, и нужно было спешить — распустить оставшуюся челядь, дать последние наказы слугам и не испугать шумом спавшего в горенке отрока.
«Волки» пришли глубокой ночью, когда сестры положили начал — семь прикладных поклонов и, помолясь, связали в узлы пожитки с одежонкой. Первым, постучав, вошел в опочивальню архимандрит чудовский Иоаким, за ним из-за спины выглядывал думный дьяк Илларион Иванов.
— Встань, боярыня, выслушай волю государеву,— выйдя наперед, приказал думный дьяк.
Боярыня одета лежала на постели и презрительно смотрела на ночных гостей.
— Я у себя дома, мне нет надобности подниматься,— и она горько усмехнулась.— Что ль, у государя иного времени не нашлось — присылать вас ко мне ночью, как воров и разбойников?
— Мы не тати, а государевы люди,— обиделся архимандрит.— А слушать царское слово полагается стоя.
— Темная совесть не выносит света, прячется от глаза людского?.. Христа такожде брали ночью...
— О чем ты глаголишь? С кем себя равняешь?— вспылил архимандрит.
— Я глаголю по истине...
— Повеление государево непреложно!— не вступая в спор, сказал архимандрит.— Ответствуй — причащаешься ли ты по тем служебникам, по которым причащаются царь, царица и царевны?
— Не причащаюсь!
— Тако!.. А каким крестом крестишься?
— Господе Исусе Христе, сыне Божий, помилуй нас.— Боярыня сложила двуперстие и подняла руку.— Тако я крещусь, тако и молюсь...
— А где пребывает старица Меланья, которую ты нарекала именем Александра?— допытывался Иоаким.— Мы имеем нужду к ней...
— По милости Божьей я принимаю в доме своем всех сирых убогих, всем даю приют и пищу,— с достоинством отвечала боярыня.— Бывают у меня и Сидоры, и Карпы, и Меланьи... Ныне же рабы Христовы разбрелись по белу свету, не сыскать...
Думный дьяк, шныряя по чуланам и закутам, в келейке, примыкавшей к опочивальне боярыни, увидел лежавшую на кровати Евдокию Урусову. Над нею в углу синей бабочкой метался огонек лампады, бросая отсветы на старую икону.
— Кто такая?— грозно спросил дьяк.
— Жена Петра Урусова;— с вызовом ответила княгиня.
— Князя?— Илларион будто опаленный выскочил из келейки, выпучил шалые глаза на архимандрита.— Тамотка еще одна возлежит... Княгиня Урусова!
— Исповедуй и ее,— приказал Иоаким.— Спроси, како она крестится.
— Так мы ж посланы токмо к боярыне...
— Делай, что говорят!— резко оборвал архимандрит.
Княгиня не удостоила думного дьяка даже взглядом, а лишь подняла двуперстие, и он в состоянии некоего столбняка отступил, выбрел из келейки. Архимандрит, повелев охранять еретичек, поспешил во дворец. Войдя в Грановитую палату, где государь заседал с боярами, приблизился к трону, зашептал царю на ухо.
Государь, выслушав донесение, хмуро оглядел полусонных бояр, стражей в рындах, покосился на князя Урусова, стоявшего в трех шагах от трона.
— Значит, лютует боярыня?—спросил он вслух, чтобы слышал не только князь, но и скованные полудремой бояре.— Гнушается нашей службой? Не повинуется нашей воле?
— Стоит на своем, государь...
— Сама в бесовскую ересь впала и сестру туда же потянула,— царь говорил, полуоборотясь к Урусову.— Княгиня твоя смиренна была, и такой супротивности за ней не водилось... Или я, князь, о том не ведал?
— Я и сам не ведал, государь,— разжал окаменевшие губы Петр Урусов, вдруг понимая, что, послав жену проститься с сестрой, отпустил ее навсегда. Не было в голове ни одной спасительной мысли, как, не уронив чести, выручить из беды Евдокию, оборонить детей.
В палате повисла тревожная тишина. С бояр согнало сон и дрему, они с любопытством и страхом ждали государева слова.
Решение царя было выношено давно, и он только ждал случая, чтобы объявить свою волю, лишний раз повязать бояр государевым промыслом и властью.
— Раз та боярыня укоренилась в своем непокорстве,— отогнать ее от дома, лишить всех вотчин и богатства,— с тихой медлительностью проговорил он.— Не хочет жить на высоте, пусть поживет внизу... А ежели и княгиня послушна ей и нашей веры не держится, то заблудшая овца нам не ко двору... Быть посему! Ступай! Делай, как положено!
Архимандрит удалился. Князь Урусов, бледный, с проступившим потом на лбу, чудом держался на ногах, храня молчание. Ему оставалось одно — собачьей преданностью заслужить государево прощение, облегчить тем и свою участь, и участь детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169