каждого, кто уворовал хотя бы на стоимость одной веревки, надлежит на такой веревке и вешать. Ягужинский почтительно выслушал государя, поклонился, но посмел возразить. «Простите, ваше величество,— тихо спросил он,— но вы разве хотите остаться императором безподданных? Мы все воруем, только одни приметнее, чем другие». Петр не то рассмеялся, не то до слез закашлялся, затем, смахнув слезы, сжал трубку в зубах, в задумчивости прошелся по кабинету. «Ладно, с указом повременим,— сказал он.— Но всему есть границы, и я эти границы скоро определю!» Он решил замахнуться на фигуру покрупнее, на сибирского губернатора Матвея Гагарина, чтобы тем, кто был пониже, стало зябко от того примера. На Гагарина сыпались донос за доносом, но кто-то покрывал его, выгораживая перед царем, пока Петр не поручил проверить те доносы офицерам гвардии. И тогда раскрылось все дело, бесстыдное и мерзкое: оказалось, губернатор самоуправно снимал «пошлину» со всех торговых караванов, шедших с товарами в Китай, брал поборы со всех купцов, утаил хлеб, купленный на Вятке для отправки за море, казенные деньги тратил на себя, а приходные и расходные книги сжигал; удержал три алмазных перстня и алмаз в гнезде, купленные на деньги, взятые в китайский торг у Екатерины... Мошенничеств Гагарина было не перечесть, так он был горазд на выдумки. После ревизии он повинился во всем, хотел вымолить у царя место в монастыре, где мог бы тихо доживать свои дни, однако Петр уготовил ему виселицу. Эта казнь отринула от Петра многих вельмож, напугала их, однако спустя год-другой вновь обнаружилось, что взятки снова липнут к нечистым рукам, но свершается сие более хитроумно. Однажды обер-фискал, докладывая государю об очередном казнокрадстве, поинтересовался: «Обрубать ли только сучья или положить топор на корни?» Петр передернулся искаженным лицом, отчаянно крикнул: «Руби под корень!» Однако, немного отойдя, вспомнил разговор с Ягужинским и велел повременить с корнями.
Непотребство завелось и в самом Сенате, призванном блюсти порядок и законность в государстве. Оберпрокурор Скорняков враждовал с генералом Ягужинским, подканцлер Шафиров поносил канцлера Головкина, родовитые князья Долгорукие унижали худородных, а светлейший стравливал одну партию с другой, входя со всеми в сделки и имея от скандалов одну выгоду. Порою доходило до срама — господа сенаторы, словно мужики при дележе сенокоса, затевали драки, соскакивали с мест, схлестывались посредине зала,
сдирали друг с друга парики, рвали камзолы, и летели на пол пуговицы, стояло над головами облако пудры, и так они бились, пока не выдыхались. Бессилье искупалось холопьей матерщиной, брызгами слюны, морковной краснотой, красившей их лица. Но, что было чудней всего,— облив друг друга бранью, будто выкупавшись в помоях, они утихомиривались и, отдышавшись, отправлялись к кому-нибудь из зачинщиков драки в гости, напивались там до одури, клялись в верности до гроба, плакали и целовались. Мир сохранялся до первой колкости, до первого дурного намека, и тогда снова вспыхивала драка, и сенаторы, выпучив глаза, опять кричали до хрипоты и сипа, не стыдясь непристойных жестов, самым скромным из которых был кукиш.
Петр давно имел зуб на Меншикова, давно намеревался пожертвовать им, чтобы спасти то, за что было плачено такой кровью, но, всякий раз, когда заносил мстящую руку на собинного друга, Екатерина мягко, но твердо отводила угрозу, говоря, что отечество многим обязано светлейшему и если государь отвернется от него, тогда кто спасет его в день новой лихой напасти? Петр отступал. Впрочем, в одно из таких заступничеств он сурово заметил, что Россия будет жить, если лишится не только Меншикова, но и царя, и, подумав, добавил: «Он в беззаконии зачат, во грехе родила его мать, и в плутовстве он кончает живот свой, и, если не исправится, быть ему без головы».
«И откуда завелась на Руси эта зараза, это повальное воровство?— стискивая кулаками голову, сокрушался Петр, покачиваясь, как хмельной.— Неужто пошло еще от князей, которые лишали друг друга жизни из-за добра, предавая не только дальних, но и ближних, ползали на коленях перед татарским ханом, вымаливая у него ярлык на поборы? Тот ярлык давал им право разорять целые княжества, раздевать догола кого угодно. И, может, потому воровство и не почиталось за грех, каждый брал все, что ему приглянулось или что плохо лежало, мозолило глаза, изгладывало ум завистью? Ведь больше воруют те, кто уже сыт по горло, чей дом ломится от достатка, а не смерды и холопы, которым не до жиру, быть бы живу!» Кого только он не покарал за последние годы, не пощадил самого обер-фискала Нестерова, который сам раскрыл ему тысячи хищений,
а потом увяз в мздоимстве, как муха в меде, и за то был брошен на лютую казнь — на колесование.
И вот будто не было тех казней, все снова гребут под себя, и теперь пришла пора расквитаться сполна и с Меншиковым, и с самой Екатериной... Кому верить и как править державой, если те, кто от его имени повелевают народом, стали первыми казнокрадами?
«Немудрено, что народ нарекает меня Антихристом,— задыхаясь от подступившей дурноты, думал Петр.— И кто же я такой, если слуги мои — слуги дьявола?»
Нужно было начинать жестокий розыск, не миловать никого даже за малую провинность, но он еще чего-то выжидал, словно боялся, что, отворив большую кровь, он не сумеет остановиться, свершит нечто непоправимое.
В тот день, когда рассеялись последние сомнения, он снял с лица хмурую маску и, играя в злую игру, пригласил на ужин Екатерину, ее любовника камергера Монса и графа Толстого. И хотя понимал, что та игра не достойна его величия, потому что похожа на игру кошки с мышью, все же не устоял перед соблазном. Ему казалось, что он сам, своими глазами, должен убедиться в приметах той измены.
Все вышло не так, как он надеялся. За столом, не спуская глаз с императрицы и ее постельного избранника, он пил стакан за стаканом крепкое вино, смеялся, но чем больше веселился, тем более замкнуто вели себя Екатерина и Монс. Лишь один Толстой знал причину столь необычного поведения государя, но держался спокойно и учтиво, не вмешиваясь в разговор, заранее ведая, чем кончится это страшноватое застолье...
И Петр дождался того едва уловимого мгновения, когда императрица и Монс невольно переглянулись, да так, что этот перегляд сказал ему: да, они были близки и сейчас растеряны перед жестоким испытанием. Петр едва удержал дикий порыв — размахнуться и отвесить пощечину этой шлюхе,— но, сдерживая себя, так прижал локтем сидевшую у него на коленях карлицу, что та вскрикнула и заплакала. Чтобы успокоиться, он тихо утешал ее, что-то бормоча, вытирая платком катившиеся по морщинистому личику Маши слезы, и, когда она притихла, вынул из кармана круглые часы, бесцельно повертел их в руках, щелкнул крышкой и спросил с угрозой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Непотребство завелось и в самом Сенате, призванном блюсти порядок и законность в государстве. Оберпрокурор Скорняков враждовал с генералом Ягужинским, подканцлер Шафиров поносил канцлера Головкина, родовитые князья Долгорукие унижали худородных, а светлейший стравливал одну партию с другой, входя со всеми в сделки и имея от скандалов одну выгоду. Порою доходило до срама — господа сенаторы, словно мужики при дележе сенокоса, затевали драки, соскакивали с мест, схлестывались посредине зала,
сдирали друг с друга парики, рвали камзолы, и летели на пол пуговицы, стояло над головами облако пудры, и так они бились, пока не выдыхались. Бессилье искупалось холопьей матерщиной, брызгами слюны, морковной краснотой, красившей их лица. Но, что было чудней всего,— облив друг друга бранью, будто выкупавшись в помоях, они утихомиривались и, отдышавшись, отправлялись к кому-нибудь из зачинщиков драки в гости, напивались там до одури, клялись в верности до гроба, плакали и целовались. Мир сохранялся до первой колкости, до первого дурного намека, и тогда снова вспыхивала драка, и сенаторы, выпучив глаза, опять кричали до хрипоты и сипа, не стыдясь непристойных жестов, самым скромным из которых был кукиш.
Петр давно имел зуб на Меншикова, давно намеревался пожертвовать им, чтобы спасти то, за что было плачено такой кровью, но, всякий раз, когда заносил мстящую руку на собинного друга, Екатерина мягко, но твердо отводила угрозу, говоря, что отечество многим обязано светлейшему и если государь отвернется от него, тогда кто спасет его в день новой лихой напасти? Петр отступал. Впрочем, в одно из таких заступничеств он сурово заметил, что Россия будет жить, если лишится не только Меншикова, но и царя, и, подумав, добавил: «Он в беззаконии зачат, во грехе родила его мать, и в плутовстве он кончает живот свой, и, если не исправится, быть ему без головы».
«И откуда завелась на Руси эта зараза, это повальное воровство?— стискивая кулаками голову, сокрушался Петр, покачиваясь, как хмельной.— Неужто пошло еще от князей, которые лишали друг друга жизни из-за добра, предавая не только дальних, но и ближних, ползали на коленях перед татарским ханом, вымаливая у него ярлык на поборы? Тот ярлык давал им право разорять целые княжества, раздевать догола кого угодно. И, может, потому воровство и не почиталось за грех, каждый брал все, что ему приглянулось или что плохо лежало, мозолило глаза, изгладывало ум завистью? Ведь больше воруют те, кто уже сыт по горло, чей дом ломится от достатка, а не смерды и холопы, которым не до жиру, быть бы живу!» Кого только он не покарал за последние годы, не пощадил самого обер-фискала Нестерова, который сам раскрыл ему тысячи хищений,
а потом увяз в мздоимстве, как муха в меде, и за то был брошен на лютую казнь — на колесование.
И вот будто не было тех казней, все снова гребут под себя, и теперь пришла пора расквитаться сполна и с Меншиковым, и с самой Екатериной... Кому верить и как править державой, если те, кто от его имени повелевают народом, стали первыми казнокрадами?
«Немудрено, что народ нарекает меня Антихристом,— задыхаясь от подступившей дурноты, думал Петр.— И кто же я такой, если слуги мои — слуги дьявола?»
Нужно было начинать жестокий розыск, не миловать никого даже за малую провинность, но он еще чего-то выжидал, словно боялся, что, отворив большую кровь, он не сумеет остановиться, свершит нечто непоправимое.
В тот день, когда рассеялись последние сомнения, он снял с лица хмурую маску и, играя в злую игру, пригласил на ужин Екатерину, ее любовника камергера Монса и графа Толстого. И хотя понимал, что та игра не достойна его величия, потому что похожа на игру кошки с мышью, все же не устоял перед соблазном. Ему казалось, что он сам, своими глазами, должен убедиться в приметах той измены.
Все вышло не так, как он надеялся. За столом, не спуская глаз с императрицы и ее постельного избранника, он пил стакан за стаканом крепкое вино, смеялся, но чем больше веселился, тем более замкнуто вели себя Екатерина и Монс. Лишь один Толстой знал причину столь необычного поведения государя, но держался спокойно и учтиво, не вмешиваясь в разговор, заранее ведая, чем кончится это страшноватое застолье...
И Петр дождался того едва уловимого мгновения, когда императрица и Монс невольно переглянулись, да так, что этот перегляд сказал ему: да, они были близки и сейчас растеряны перед жестоким испытанием. Петр едва удержал дикий порыв — размахнуться и отвесить пощечину этой шлюхе,— но, сдерживая себя, так прижал локтем сидевшую у него на коленях карлицу, что та вскрикнула и заплакала. Чтобы успокоиться, он тихо утешал ее, что-то бормоча, вытирая платком катившиеся по морщинистому личику Маши слезы, и, когда она притихла, вынул из кармана круглые часы, бесцельно повертел их в руках, щелкнул крышкой и спросил с угрозой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169