Ведь случалось и так, что чернь, как море, подступала к царским хоромам, билась, бушевала у самых стен, требуя, чтобы государь вышел к народу то ли спасителем, то ли ответчиком. Но пока Бог миловал — власть не уходила из рук, но давалось нелегко, иной раз приходилось идти на уступки разъяренной толпе, выдавать на растерзание преданных слуг и охранителей или, по крайности, давить конницей саму чернь. Государю иногда снились кошмары: толпа бежала через него, поверженного в пыль,— он просыпался в липком поту и холодной испарине.
...Боярыню отвезли на подворье Псковского Печерского монастыря, ее сестру, княгиню, в Алексеевский монастырь, третью их сообщницу, Марию Данилову, пытавшуюся бежать, бросили в подвал Стрелецкого приказа.
И не успел разнестись по Москве слух о невинных страдалицах, как потянулись к монастырям люди разного звания и чина, даже, как доносили государю, вельможные бояре. Страдание, да еще за праведность, возвышает мученика в глазах всех. Люди слабы и немощны, не каждый пойдет за свою веру на пытки и в огонь, но можно хоть участием малым приглушить свою совесть, снять тяжесть с души. Был слух, что и сам Алексей Михайлович решился на странную выходку. Пробился в сумерках к решетке монастыря и вопрошал горестно и недоуменно: «Одно меня смущает — не ведаю, за истину ли вы терпите?» Иные говорили, что то был не царь, а боярин Ртищев, но кто бы то ни был, рано или поздно догадливые люди могли задать тот же вопрос по-иному: не за истину ли вас мучают?
Патриарх Питирим внял государеву совету, попытался вразумить крамольную боярыню, повелев расковать ее и привезти в Чудов монастырь, во Вселенскую палату. Она не захотела идти своей волей, ее ввели силой, она висла на руках стрельцов, тянулась волоком по полу. Ей надо бы стоять перед духовным пастырем всея Руси покорно, а она повалилась на пол, как неживая, и пришлось усадить ее в кресло.
В палате было душно и тускло, потрескивали в шандалах свечи, в узкие оконца струился сумеречный свет. Кроме патриарха, восседавшего на троне, жались за его спиной уже знакомые боярыне мучители и «волки»— архимандрит Иоаким, митрополит Крутицкий Павел и краснорожий, с воловьими глазами навыкате думный дьяк Илларион Иванов.
— Попутал тебя бес, боярыня, попутал,—ласково начал увещевать патриарх и протянул костлявую бескровную руку к покрытой черным платом ее голове — Смирись, раба Божья. Отринь ересь, и все тебе вернется: и имя, и дом, и слава, и вотчины твои...
— Имени моего у меня отнять никто не может даже и по смерти моей,— глухо, не поднимая глаз на Питирима, отвечала боярыня.— От звания боярского я сама отошла, а в богатстве для меня нет ни радости, ни истины...
— Может, оно и так,— согласился патриарх, не желая возбуждать гнев Морозовой.— Но зачем страдать во имя неправедности, мучиться и других подводить под муки?
— Сказано у Иова — человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх,— уста- вясь в пол, проговорила боярыня и лязгнула цепью.— А за оковы сии благодарю... Христос все повелевал терпеть...
— Сатанинская ересь гложет тебя, как червь,— сурово сказал патриарх.— Гордыня тебя погубила, и ты хочешь стать превыше Господа!
— Перед Господом я раба... И вам не поругать чести моей,— отрывисто бросила боярыня.— А у царя я не холопка. Если вы ходите у него в холопах, на то ваша воля...
— Напрасно хулишь всех, боярыня!— поднял голос патриарх, и на серых щеках его растеклись неровные розовые пятна.— Уйми свою спесь, вернись в лоно истинной церкви... Иначе ничто не защитит тебя, и ты примешь муки адские!
— Все предстанем перед Господом,— с прежней невозмутимостью, но смиренно, отвечала Федосья Прокопьевна.— Но я предстану перед ним чистая, а вы, Никоновы высевки, какими предстанете?
— Богохульница! Адово отродье!— закричал Питирим, окрасившись в морковный цвет. Он не мог унять дрожь в руках и, перебирая дорогие четки, шептал про себя молитву, а когда заговорил, голос его был умиротворяюще тих.— Исповедуйся, недостойная, причастись...
— Мне тут не у кого причащаться.— Боярыня попыталась приподняться, чтобы увидеть глаза Питирима, но тут же опустилась в кресло.— Истинных попов
на Москве не стало, вы отправили их в ссылку, языки им повырезали, в сруб огненный кинули...
Не слушая больше, патриарх велел принести освященное масло и сучец, чтобы исполнить свой долг, помазать строптивую миррой, но Федосья Прокопьевна с яростью отринула его руку.
— Не приму я твоего помазания! Отступное твое масло! Когда ты был митрополитом, то служил по вере наших дедов и отцов, держался начал, что от века нам положены! А ныне ты творишь волю земного князя, а волю Бога презрел!
— Изыди-и-и!— голос патриарха засипел, и он выкрикнул в мстительном беспамятстве:— Страдница!.. Вражья дочь!.. Ехиднино исчадие! Выбросите ее, как суку смрадную, и на цепь посадите! Гореть ей на огне в срубе!..
Боярыню уже хватали за руки стрельцы, но она и тут нашла силы, чтобы оставить последнее слово за собой.
— Огонь спасает и очищает. Не забуду твою доброту, Питирим...
Ее вырвали из кресла, поволокли, как мертвую, к выходу. Стрельцы, похохатывая, подвели боярыню к широкой лестнице, толкнули в спину и глядели, как она катилась вниз, колотясь головой о ступени, и ткнулась в снег, окрашивая его кровью, хлынувшей из разбитого носа и рта.
Не дав прийти в себя, ее снова подхватили, потащили в ямскую избу и бросили в скопище воров, разбойников с большой дороги, насильников и бродяг. В избе застоялся кислый дух от овчин, разопревших лаптей, чад, зловоние. Каждый здесь ждал своей участи — кому предстояло отведать батогов, кому зуботычин, кому кровавых плетей до обморочного мрака, а кому и дыбу, прежде чем разошлют всех в разные концы земли в ссылку, в монастырь, в кабалу на каторжный завод, а то и на лютую смерть.
Сюда же скоро впихнули и княгиню Урусову с подружкой по вере Марией Даниловой. Взглянув на боярыню, обе заревели в голос:
— Матушки! Что с тобой сделали, ироды!
Федосья Прокопьевна пресекла их причитания, с трудом разжала запекшиеся от крови губы:
— Перестаньте выть, сестрицы! Не кажите волкам свою слабость, не радуйте нехристей мольбами!..— Вышептывая, она все выше поднимала голову, взгляд ее уходил вверх, впадины глазниц будто были налиты до краев темной водой.
Княгиня и Мария Данилова примолкли, прижались с боков к плечам боярыни, угревшись, прикрыли в болезненной истоме глаза. Но долго им так сидеть не пришлось — появились стрельцы и, подталкивая, повели их в пыточную.
В просторном застенке, угарном от раскаленных на жаровне углей, висели «хомуты», изготовленные для дыбы и встрясок, змеились на стенах кнуты и ременные плети со следами въевшейся темной крови, с закопченных балок потолка тянулись веревки, валялись на земляном полу разные гири — от фунтовой и до пудовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
...Боярыню отвезли на подворье Псковского Печерского монастыря, ее сестру, княгиню, в Алексеевский монастырь, третью их сообщницу, Марию Данилову, пытавшуюся бежать, бросили в подвал Стрелецкого приказа.
И не успел разнестись по Москве слух о невинных страдалицах, как потянулись к монастырям люди разного звания и чина, даже, как доносили государю, вельможные бояре. Страдание, да еще за праведность, возвышает мученика в глазах всех. Люди слабы и немощны, не каждый пойдет за свою веру на пытки и в огонь, но можно хоть участием малым приглушить свою совесть, снять тяжесть с души. Был слух, что и сам Алексей Михайлович решился на странную выходку. Пробился в сумерках к решетке монастыря и вопрошал горестно и недоуменно: «Одно меня смущает — не ведаю, за истину ли вы терпите?» Иные говорили, что то был не царь, а боярин Ртищев, но кто бы то ни был, рано или поздно догадливые люди могли задать тот же вопрос по-иному: не за истину ли вас мучают?
Патриарх Питирим внял государеву совету, попытался вразумить крамольную боярыню, повелев расковать ее и привезти в Чудов монастырь, во Вселенскую палату. Она не захотела идти своей волей, ее ввели силой, она висла на руках стрельцов, тянулась волоком по полу. Ей надо бы стоять перед духовным пастырем всея Руси покорно, а она повалилась на пол, как неживая, и пришлось усадить ее в кресло.
В палате было душно и тускло, потрескивали в шандалах свечи, в узкие оконца струился сумеречный свет. Кроме патриарха, восседавшего на троне, жались за его спиной уже знакомые боярыне мучители и «волки»— архимандрит Иоаким, митрополит Крутицкий Павел и краснорожий, с воловьими глазами навыкате думный дьяк Илларион Иванов.
— Попутал тебя бес, боярыня, попутал,—ласково начал увещевать патриарх и протянул костлявую бескровную руку к покрытой черным платом ее голове — Смирись, раба Божья. Отринь ересь, и все тебе вернется: и имя, и дом, и слава, и вотчины твои...
— Имени моего у меня отнять никто не может даже и по смерти моей,— глухо, не поднимая глаз на Питирима, отвечала боярыня.— От звания боярского я сама отошла, а в богатстве для меня нет ни радости, ни истины...
— Может, оно и так,— согласился патриарх, не желая возбуждать гнев Морозовой.— Но зачем страдать во имя неправедности, мучиться и других подводить под муки?
— Сказано у Иова — человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх,— уста- вясь в пол, проговорила боярыня и лязгнула цепью.— А за оковы сии благодарю... Христос все повелевал терпеть...
— Сатанинская ересь гложет тебя, как червь,— сурово сказал патриарх.— Гордыня тебя погубила, и ты хочешь стать превыше Господа!
— Перед Господом я раба... И вам не поругать чести моей,— отрывисто бросила боярыня.— А у царя я не холопка. Если вы ходите у него в холопах, на то ваша воля...
— Напрасно хулишь всех, боярыня!— поднял голос патриарх, и на серых щеках его растеклись неровные розовые пятна.— Уйми свою спесь, вернись в лоно истинной церкви... Иначе ничто не защитит тебя, и ты примешь муки адские!
— Все предстанем перед Господом,— с прежней невозмутимостью, но смиренно, отвечала Федосья Прокопьевна.— Но я предстану перед ним чистая, а вы, Никоновы высевки, какими предстанете?
— Богохульница! Адово отродье!— закричал Питирим, окрасившись в морковный цвет. Он не мог унять дрожь в руках и, перебирая дорогие четки, шептал про себя молитву, а когда заговорил, голос его был умиротворяюще тих.— Исповедуйся, недостойная, причастись...
— Мне тут не у кого причащаться.— Боярыня попыталась приподняться, чтобы увидеть глаза Питирима, но тут же опустилась в кресло.— Истинных попов
на Москве не стало, вы отправили их в ссылку, языки им повырезали, в сруб огненный кинули...
Не слушая больше, патриарх велел принести освященное масло и сучец, чтобы исполнить свой долг, помазать строптивую миррой, но Федосья Прокопьевна с яростью отринула его руку.
— Не приму я твоего помазания! Отступное твое масло! Когда ты был митрополитом, то служил по вере наших дедов и отцов, держался начал, что от века нам положены! А ныне ты творишь волю земного князя, а волю Бога презрел!
— Изыди-и-и!— голос патриарха засипел, и он выкрикнул в мстительном беспамятстве:— Страдница!.. Вражья дочь!.. Ехиднино исчадие! Выбросите ее, как суку смрадную, и на цепь посадите! Гореть ей на огне в срубе!..
Боярыню уже хватали за руки стрельцы, но она и тут нашла силы, чтобы оставить последнее слово за собой.
— Огонь спасает и очищает. Не забуду твою доброту, Питирим...
Ее вырвали из кресла, поволокли, как мертвую, к выходу. Стрельцы, похохатывая, подвели боярыню к широкой лестнице, толкнули в спину и глядели, как она катилась вниз, колотясь головой о ступени, и ткнулась в снег, окрашивая его кровью, хлынувшей из разбитого носа и рта.
Не дав прийти в себя, ее снова подхватили, потащили в ямскую избу и бросили в скопище воров, разбойников с большой дороги, насильников и бродяг. В избе застоялся кислый дух от овчин, разопревших лаптей, чад, зловоние. Каждый здесь ждал своей участи — кому предстояло отведать батогов, кому зуботычин, кому кровавых плетей до обморочного мрака, а кому и дыбу, прежде чем разошлют всех в разные концы земли в ссылку, в монастырь, в кабалу на каторжный завод, а то и на лютую смерть.
Сюда же скоро впихнули и княгиню Урусову с подружкой по вере Марией Даниловой. Взглянув на боярыню, обе заревели в голос:
— Матушки! Что с тобой сделали, ироды!
Федосья Прокопьевна пресекла их причитания, с трудом разжала запекшиеся от крови губы:
— Перестаньте выть, сестрицы! Не кажите волкам свою слабость, не радуйте нехристей мольбами!..— Вышептывая, она все выше поднимала голову, взгляд ее уходил вверх, впадины глазниц будто были налиты до краев темной водой.
Княгиня и Мария Данилова примолкли, прижались с боков к плечам боярыни, угревшись, прикрыли в болезненной истоме глаза. Но долго им так сидеть не пришлось — появились стрельцы и, подталкивая, повели их в пыточную.
В просторном застенке, угарном от раскаленных на жаровне углей, висели «хомуты», изготовленные для дыбы и встрясок, змеились на стенах кнуты и ременные плети со следами въевшейся темной крови, с закопченных балок потолка тянулись веревки, валялись на земляном полу разные гири — от фунтовой и до пудовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169