Как рассказывали позже, она вышла замуж по второму разу, отсудила еще одну корову, а затем, повязав голову красной косынкой, объявила, что мужики ей опротивели и она станет «делегаткой». С той поры она бегала на все собрания и кричала там не уступая мужикам...
А дядя Сидор снова ходил на гулянки, тискал девок, дрался с парнями другой улицы, когда сходились стенка со стенкой. Трещали вороты рубах, летели, брызгая, пуговицы, катились фуражки, визжали девки, пытаясь разнять своих ухажеров, но парни, дубася друг друга кулаками, ставя багровые синяки под глазами, разбивая в кровь носы, кончали драку лишь тогда, когда, дрогнув, начинала отступать какая-нибудь сторона. Те, кто побеждал в драке, танцевали еще яростнее, точно бахвалясь своей силой, выкрикивали хриплыми голосами частушки, играла гармонь, и каблуки истаптывали траву до каменной твердости, до порхающей пыли.
Сейчас, подгоняя каурого иноходца и покачивая свесившейся с ходка ногой, дядя посвистывал, похохатывал, подмигивая то мне, то тете Матрене.
— Везем бате подарочек, а он ни сном ни духом не ведает... Пустит старик слезу, это уж как положено!.. И давай, сеструха, побьемся об заклад, что он заставит Зорьку петь!
— Непременно!— посмеиваясь, отвечала тетя Матрена.— Пустой будет наш спор! Что я, нашего батю не знаю!.. Без песни он и дня прожить не может!..
Она показывала в улыбке жемчужно-белые зубы и от этой улыбки нежданно хорошела, гордо и величаво, как корону, несла на голове нарядную кичку, украшенную мелким бисером и сизоватыми перышками селезня, на груди ее переливались, зажигая огоньки, грубо отшлифованные янтарные бусы, каждая с луковичную головку, подол сарафана был расшит разноцветными лентами и, обтекая колени, от быстрой езды относился в сторону. Лицо у нее было светлое, с большим выпуклым лбом, голос звучал сочно и громко, а когда на подъеме, соскочив с ходка, она плавно вышагивала рядом, в ее повадке появлялась стать горянки, точно она несла на голове не кичку, а полный воды тяжелый кувшин. Мне так и не открылась тайна этой женственности, что отличала семейских женщин,— торжественная строгость в осанке, певучие движения рук, свободная гибкость в каждом движении и жесте.
Мы обогнули нависшую над дорогой скалу, угрожающе выпершую из земляного пласта, как коршун, распластавший на высоте каменные крылья, миновали березовый перелесок, и я увидел широкую поляну, заставленную телегами с нагруженными мешками зерна; тут же на поляне паслись стреноженные кони, ошалело носились с лаем собаки. За телегами высилась высокая стена мельницы, серая от мучной пыли, шумела в лотке вода, падавшая с тяжелым плеском на колесо, которое словно постанывало от ее льющейся тяжести. Пофыркивали кони, щипавшие траву, хлестко отбиваясь хвостами от слепней; от небольшого озерка, похожего на пруд, сквозившего синевой сквозь ветви деревьев, доносился булькающий звук железного ботала, повешенного на шею корове.
Перед поляной дядя Сидор сдержал иноходца и легонько толкнул меня в спину.
— Слезай, ищи своего деда!
Я постоял с минуту в растерянности, потом несмело двинулся к мельнице, к распахнутой настежь двери в серой стене, откуда выныривали с мешками муки на спине горбившиеся мужики. Рывком кидая мешки на телеги, они, распрямляясь, с нескрываемым любопытством оглядывали мальчика в матросском костюмчике,
гадая: откуда и каким ветром занесло его на поляну, заставленную телегами?
Мне было немного стыдно и неловко и вместе с тем отчего-то боязно: ведь я не помнил своего деда, знал его лишь по одной случайной фотографии и сейчас мог обознаться и принять за него любого мужика. Но не успел я дойти до двери, как навстречу мне шагнул через порожек высокий старик, весь белый от мучной пыли. Он был в вылинявшей голубоватой рубахе, беспоясый, запорошенный до глаз и бровей мукой, даже щеки его, впалые и худые, казались выбеленными. Миновав проем дверей, он качнулся вперед, вперился в меня одним глазом, кривой его глаз с бельмом был точно залеплен кусочком теста.
— Неужто ты, мнучек?— в голосе старика прорвалось что-то петушино-резкое.— Боже ты мой! Ах ты, кровинка моя!.. Радость-то какая, Зоренька ты моя ясная! Ну что ты стоишь? Не признаешь своего деда?..
Тут я рванулся к старику, он крепко стиснул меня в своих объятиях, поднял, оторвал от земли. Прижимая меня к груди, он смеялся и плакал, что-то бормотал жалостливое, не в силах справиться со спазмами в горле, а когда опустил меня на землю, раздался оглушительный хохот. Я не сразу догадался, отчего гогочут обступившие нас мужики, и только взглянув на свой костюмчик, понял: из коричневого он стал белым, а вернее — полосатым от рук деда. Дед тоже захохотал, смахивая слезы со щек, взял меня за руку и повел к колченогому, сбитому из грубых досок столу, врытому недалеко от погасшего костра. Над серым кругом пепла висел на треноге закопченный чайник, а вокруг стола были вырыты в пригорке земляные лавки, застланные свеженакошенной травой. На столе лежали деревянные ложки, головки лука, опрокинутый вверх дном чугунок.
— Садись!— властно приказал дед и опустился рядом, обхватив меня за худенькие плечи.— Песни петь умеешь?
Я чуть не подавился от смеха, украдкой хихикал дядя Сидор, широко улыбалась тетя Мотя, но дед не обратил внимания на общее оживление, его заботило другое — ему нужно было знать, есть ли во мне хотя бы одна черта или страсть, по которым он мог бы определить мою принадлежность к нашему роду. Первой проверкой шло умение и желание петь, потому что в песне,
как он, судя по всему, полагал, глубже всего раскрывалась душа человека, его потайная суть...
— У нас на уроках музыки все пели,— тихо ответил я.
Однако дед начал выпытывать, какие песни я слышал от матери, от тети Ириши, и скоро песня нашлась.
— Эта подойдет,— определил дед и кивнул сыну и дочери.— Мотя! Сидорка! Садитесь, подтягивайте!..
Дядя Сидор и тетя Мотя послушно присели на земляную лавку, дед прокашлял хрипоту, провел рукой по куцей сивой бородке и запел дребезжащим тенорком.
Позабыт, позаброшен, с молодых юных лет Я остался сиротою, счастья-доли мне нет...
Дядя и тетя подхватили песню, я тоже пел как мог, ни на кого не глядя, неведомо кого стесняясь. Мне было не по себе оттого, что дед на глазах у всех сразу устроил такой экзамен, но скоро заметил, что тихо подтягивают и шевелят губами стоявшие вокруг мужики, задумчивые и строгие. Тогда я поднял голову, выпрямился и запел свободно и легко...
Сведя на нет песню, дед заморгал бельмастым глазом, и крупная слеза скользнула по его мучнисто-белому лицу, проделав розовый след на щеке. Он все теснее прижимал меня к себе, мой костюмчик уже походил на куль с мукой, но я почему-то не опасался, что мама станет меня ругать, когда я вернусь в село весь испачканный, как бы вывалянный в муке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
А дядя Сидор снова ходил на гулянки, тискал девок, дрался с парнями другой улицы, когда сходились стенка со стенкой. Трещали вороты рубах, летели, брызгая, пуговицы, катились фуражки, визжали девки, пытаясь разнять своих ухажеров, но парни, дубася друг друга кулаками, ставя багровые синяки под глазами, разбивая в кровь носы, кончали драку лишь тогда, когда, дрогнув, начинала отступать какая-нибудь сторона. Те, кто побеждал в драке, танцевали еще яростнее, точно бахвалясь своей силой, выкрикивали хриплыми голосами частушки, играла гармонь, и каблуки истаптывали траву до каменной твердости, до порхающей пыли.
Сейчас, подгоняя каурого иноходца и покачивая свесившейся с ходка ногой, дядя посвистывал, похохатывал, подмигивая то мне, то тете Матрене.
— Везем бате подарочек, а он ни сном ни духом не ведает... Пустит старик слезу, это уж как положено!.. И давай, сеструха, побьемся об заклад, что он заставит Зорьку петь!
— Непременно!— посмеиваясь, отвечала тетя Матрена.— Пустой будет наш спор! Что я, нашего батю не знаю!.. Без песни он и дня прожить не может!..
Она показывала в улыбке жемчужно-белые зубы и от этой улыбки нежданно хорошела, гордо и величаво, как корону, несла на голове нарядную кичку, украшенную мелким бисером и сизоватыми перышками селезня, на груди ее переливались, зажигая огоньки, грубо отшлифованные янтарные бусы, каждая с луковичную головку, подол сарафана был расшит разноцветными лентами и, обтекая колени, от быстрой езды относился в сторону. Лицо у нее было светлое, с большим выпуклым лбом, голос звучал сочно и громко, а когда на подъеме, соскочив с ходка, она плавно вышагивала рядом, в ее повадке появлялась стать горянки, точно она несла на голове не кичку, а полный воды тяжелый кувшин. Мне так и не открылась тайна этой женственности, что отличала семейских женщин,— торжественная строгость в осанке, певучие движения рук, свободная гибкость в каждом движении и жесте.
Мы обогнули нависшую над дорогой скалу, угрожающе выпершую из земляного пласта, как коршун, распластавший на высоте каменные крылья, миновали березовый перелесок, и я увидел широкую поляну, заставленную телегами с нагруженными мешками зерна; тут же на поляне паслись стреноженные кони, ошалело носились с лаем собаки. За телегами высилась высокая стена мельницы, серая от мучной пыли, шумела в лотке вода, падавшая с тяжелым плеском на колесо, которое словно постанывало от ее льющейся тяжести. Пофыркивали кони, щипавшие траву, хлестко отбиваясь хвостами от слепней; от небольшого озерка, похожего на пруд, сквозившего синевой сквозь ветви деревьев, доносился булькающий звук железного ботала, повешенного на шею корове.
Перед поляной дядя Сидор сдержал иноходца и легонько толкнул меня в спину.
— Слезай, ищи своего деда!
Я постоял с минуту в растерянности, потом несмело двинулся к мельнице, к распахнутой настежь двери в серой стене, откуда выныривали с мешками муки на спине горбившиеся мужики. Рывком кидая мешки на телеги, они, распрямляясь, с нескрываемым любопытством оглядывали мальчика в матросском костюмчике,
гадая: откуда и каким ветром занесло его на поляну, заставленную телегами?
Мне было немного стыдно и неловко и вместе с тем отчего-то боязно: ведь я не помнил своего деда, знал его лишь по одной случайной фотографии и сейчас мог обознаться и принять за него любого мужика. Но не успел я дойти до двери, как навстречу мне шагнул через порожек высокий старик, весь белый от мучной пыли. Он был в вылинявшей голубоватой рубахе, беспоясый, запорошенный до глаз и бровей мукой, даже щеки его, впалые и худые, казались выбеленными. Миновав проем дверей, он качнулся вперед, вперился в меня одним глазом, кривой его глаз с бельмом был точно залеплен кусочком теста.
— Неужто ты, мнучек?— в голосе старика прорвалось что-то петушино-резкое.— Боже ты мой! Ах ты, кровинка моя!.. Радость-то какая, Зоренька ты моя ясная! Ну что ты стоишь? Не признаешь своего деда?..
Тут я рванулся к старику, он крепко стиснул меня в своих объятиях, поднял, оторвал от земли. Прижимая меня к груди, он смеялся и плакал, что-то бормотал жалостливое, не в силах справиться со спазмами в горле, а когда опустил меня на землю, раздался оглушительный хохот. Я не сразу догадался, отчего гогочут обступившие нас мужики, и только взглянув на свой костюмчик, понял: из коричневого он стал белым, а вернее — полосатым от рук деда. Дед тоже захохотал, смахивая слезы со щек, взял меня за руку и повел к колченогому, сбитому из грубых досок столу, врытому недалеко от погасшего костра. Над серым кругом пепла висел на треноге закопченный чайник, а вокруг стола были вырыты в пригорке земляные лавки, застланные свеженакошенной травой. На столе лежали деревянные ложки, головки лука, опрокинутый вверх дном чугунок.
— Садись!— властно приказал дед и опустился рядом, обхватив меня за худенькие плечи.— Песни петь умеешь?
Я чуть не подавился от смеха, украдкой хихикал дядя Сидор, широко улыбалась тетя Мотя, но дед не обратил внимания на общее оживление, его заботило другое — ему нужно было знать, есть ли во мне хотя бы одна черта или страсть, по которым он мог бы определить мою принадлежность к нашему роду. Первой проверкой шло умение и желание петь, потому что в песне,
как он, судя по всему, полагал, глубже всего раскрывалась душа человека, его потайная суть...
— У нас на уроках музыки все пели,— тихо ответил я.
Однако дед начал выпытывать, какие песни я слышал от матери, от тети Ириши, и скоро песня нашлась.
— Эта подойдет,— определил дед и кивнул сыну и дочери.— Мотя! Сидорка! Садитесь, подтягивайте!..
Дядя Сидор и тетя Мотя послушно присели на земляную лавку, дед прокашлял хрипоту, провел рукой по куцей сивой бородке и запел дребезжащим тенорком.
Позабыт, позаброшен, с молодых юных лет Я остался сиротою, счастья-доли мне нет...
Дядя и тетя подхватили песню, я тоже пел как мог, ни на кого не глядя, неведомо кого стесняясь. Мне было не по себе оттого, что дед на глазах у всех сразу устроил такой экзамен, но скоро заметил, что тихо подтягивают и шевелят губами стоявшие вокруг мужики, задумчивые и строгие. Тогда я поднял голову, выпрямился и запел свободно и легко...
Сведя на нет песню, дед заморгал бельмастым глазом, и крупная слеза скользнула по его мучнисто-белому лицу, проделав розовый след на щеке. Он все теснее прижимал меня к себе, мой костюмчик уже походил на куль с мукой, но я почему-то не опасался, что мама станет меня ругать, когда я вернусь в село весь испачканный, как бы вывалянный в муке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169