А капитан, не вслушиваясь в жалобный скулеж воеводы, у которого стал на ночлег, опрокинул стакан водки, закусил красной рыбой, соленой капустой и завалился в приготовленную столичному гостю мягкую постель. Спал непробудным сном всю ночь, а утром, выйдя на крыльцо, радостно потянулся и крякнул. Над городком, розово пробиваясь сквозь кисею тумана, светило солнце, а вокруг, насколько хватал взор, лежал чистый снег, первозданно обновивший землю. На том месте, где вчера сгорел сруб, лишь тускло отсвечивала ровная белизна...
Лешуков потер кулаками глаза, не веря свершившемуся чуду, но сомнений быть не могло — снег был девственно чист, над городком висла рассветная тишь, и можно было подумать, что казнь привиделась ему во сне. Обычно он спал без сновидений, вставал с постели бодрый, сильный, готовый ехать по цареву указу хоть к дьяволу на рога, и сейчас был душевно рад, что ловко, без всяких помех исполнил то, что ему было велено.
Сытно поев и выпив на дорогу обжигающий стакан водки, он приказал запрягать лошадей, принял от воеводы подарки, обнял на прощанье, испытывая нечто похожее на жалость и сочувствие — он уезжал в столицу, а воевода Хоненев будет прозябать тут неизвестно сколько лет, без особой надежды выбраться из этой захолустной гиблой дыры.
Кони шли частой рысью, заливались шаркунцы под дугой, стлалась по обе стороны снежная равнина, бодрил легкий морозец, и Лешуков, утопив лицо в собольем воротнике, смеживая от нестерпимого сверкания ресницы, предавался блаженным мечтаниям — прямо с дороги, еще не дав остыть лошадям, он появится во дворце, и о нем побегут докладывать государю. Может, царь изволит его выслушать сам, а то отошлет к патриарху, тому будет по душе весть о смерти злоехидного Аввакума, который не ставил Иоакима ни в грош, понося духовного владыку последними словами. Вряд ли его, Лешукова, оставят без монаршей милости и награды, а то и повышения в чине, не случайно ведь выбор пал на него — не раз он отличался поимкой беглых раскольников и хулителей царского двора.
Он тешил душу, предвкушая царскую ласку и отличия, которые его ждут впереди, но всю дорогу что-то
мешало ему насладиться исполненным долгом до конца, свербило внутри, царапало все сильнее какое-то маетное сомнение, будто застряли в душе некие занозины, и он догадался, наконец, дошел умом, что томит его не безделица, а не дает покоя аввакумово предсмертное проклятие. Вчера он отшатнулся от распоповых слов как от удара, даже растерялся на какие-то минуты, отстал от узников и шагал следом чуть поодаль. Вроде бы и пустое то проклятие вероотступника и царского лиходея, плюнуть бы на его слова и растереть. Но то бесстрашие, с каким протопоп пошел на сожжение, увлекая своих соузников, придавало его анафеме особый вес и смысл, словно заклятию тому непременно суждено было сбыться, раз оно брошено в предсмертные мгновения... И с той поры, как Лешуков обнаружил те въедливые занозины и расковырял их до крови, он уже был не в силах вынуть их, кинуть прочь, забыть о них навсегда; уже не радовали его ни быстрая езда, ни погожий день, ни ожидание царской благодарности. Чертыхаясь, он пытался отбросить подлые и докучливые мысли, убеждая себя, что проклятие еретика ничего не значит перед Господом, однако покоя так и не обрел, не снял с души пасмурную наволочь. Он не испытывал ни жалости к сожженным в срубе, ни раскаяния, ни вины перед Богом, потому что поступал не по своей воле, а по высочайшей воле государя и патриарха, подтвержденной церковным собором, но и тут не находил себе оправдания, нащупывая под доводами лишь зыбкую и тряскую почву... Нетерпеливо и зло орал он в ямских дворах, требуя быстрой смены лошадей, гнал их день и ночь, почти без сна и передыха, кидал в рот то, что подавали, жевал с отвращением, лишь бы утолить голод, не отказывался от водки, и она на время глушила тошнотную сосущую тревогу...
Скоро дороги раскисли, пришлось сменить полозья на колеса; тыкая кулаком в спины ямщиков, он кричал, чтоб погоняли шибче, не слушая отговорок, что дорогу развезло. Ближе к столице путь стал посуше, колеса не вязли по спицу в грязь, рокотали ровно, без встряски, а на обочинах и в ближних рощицах уже зеленели опушенные почками деревья. За две недели гонкой езды он убежал из студеной зимы в долгожданную теплынь и весну.
Москва встретила Лешукова нелюбезно, стрельцы на заставе чуть не выкинули его из возка, хоть он
и надрывался: «Да вы что, братцы, ополоумели? Своего не признали?» «А это мы поглядим — свой ты али прикидываешься,— спокойно и несколько угрожающе ответил рыжебородый стрелец и хмуро окинул его с головы до пят.— Воротник-то у тебя боярский, а бояре, они у нас вот где сидят!» Мужик ударил себя ребром ладони по шее, и Лешуков мигом понял, что на Москве смута и не стал бахвалиться, что ходил в телохранителях при царе, только пояснил, что по государеву указу ездил в Пустозерск, что его ожидают при дворе с ответом, как он сей указ исполнил... «Опоздал докладывать, капитан,— разглядев его отличия, мрачно проговорил стрелец.— Государь-то, Федор Алексеевич, преставился...»
Лешуков разом взмок, нижняя рубашка приросла к телу, он, однако, не выдал своей растерянности, лишь скупо поинтересовался: «Кого же на царство поставили?»—«Целовали крест Петру Алексеевичу, младшему царевичу».— «А пошто не старшему, Ивану Алексеевичу?» — «Народ кричал у Красного крыльца, что желает Петра,— с охотой поделился стрелец.— Старший, болтают, на голову слаб...» Лешуков спохватился, что они слишком вольно разговаривают о царевичах, но будто черт тянул его за язык. Худо дело, если люди ведут себя так вольготно, говорят, что на ум придет. Видно, страх, как это бывает во время бунта, на время покинул всех, и люди не чувствуют власти над собой, живут, как в угаре, потеряв осторожность, а когда протрезвеют, дивятся тому, что понаделали сгоряча, потому что все потом снова идет по-старому, будто и не было жертв и крови и надежды на перемены. «Пора стрельцам спросить с наших полковников за все,— выговаривался рыжебородый.— Неча с нас семь шкур драть». «На человеке одна шкура»,— не то соглашаясь, не то просто рассуждая вслух, проговорил Лешуков и с тем поспешил миновать заставу. Не та пора, чтобы болтать лишнее.
Он знал, что злоба у стрельцов копилась давно, за месяц его отлучки она, видать, стала выплескиваться через край — снесут и голову без суда за одно неверно сказанное слово! Стрельцы и раньше подавали челобитные Федору Алексеевичу, жаловались на угнетения полковников — и на то, что они прикарманивают стрелецкое жалованье, гоняют жен и детей стрелецких работать на своих усадьбах, своевольно бьют батогами;
челобитные, похоже, не доходили до государевых рук, и, судя по тому, как разговаривал с ним стрелец у заставы, теперь обида дошла до кипения, готовая перейти в открытый бунт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169