— У меня гири на ногах, все годы я искал, чем начну каждый день, что прикажу людям, а ты никаких забот не ведал, кроме тех, что я своей волей навязывал тебе.
— Ты истину топором пополам рубил!— вытирая ладонью вспотевший лоб, перебил Алексей.— И служил той половине, с личиной зла... Дитем я любил тебя безмерно, а потом перестал почитать тебя и как отца и как государя...
— Когда же ты отошел от меня?
Петр не мог прервать этот разговор и уйти, какая-то сила удерживала его в сумрачной комнате, и ему даже не нужно было взнуздывать свою нетерпимость. Он был в те минуты не в своей власти, а во власти приговоренного к смерти сына, непредвидимо изменившегося после объявления приговора.
— В тот день, когда ты отнял у меня мать и заточил ее без всякой вины в монастырь.— Алексей тыльной стороной ладони отвел прядь волос, застилавшую глаза.— Твои подзатыльники за нерадивость и лень, то не в счет, на то обиды не было... Но ты душу мою вытаптывал своими сапогами как хотел... В тринадцать лет ты определил меня солдатом бомбардирской роты, учил убивать, но я к тому не способен... Сама мысль, что придется лишить кого-то жизни, мне непереносима и ужасна... А ты муштровал меня без жалости и лишь после Нарвы, когда мне минуло четырнадцать, понял, что это бесполезно... И тогда написал мне письмо, хотел поставить на колени... Помнишь ли ты, чем пугал меня?
— Нет!— Петр мотнул головой.— Эка невидаль! Я головы рубил, а ты вздумал обижаться на слова...
— А я те угрозы по сю пору не забыл,— с отчаянием продолжал Алексей.— Вот твои слова: «Если советы мои разнесет ветер и ты не захочешь делать того, что я желаю, то я не признаю тебя своим сыном: буду молить Бога, чтобы он наказал тебя и в этой и в будущей жизни...» Зачем ты обрушил на меня отцовское проклятие?.. Я же был мальчиком... Неглупым, это ты сам признавал. Мой наставник Гюйссен отзывался обо мне
лестно... Я был прилежен, пять раз прочитал Библию по-славянски, один раз по-немецки, изъяснялся по- французски, прочел всех греческих отцов церкви, все духовные и светские книги, что были в нашем дворце...
Разумом бог тебя не обидел,— согласился Петр и, придвинув рывком стул, стоявший в сторонке, неловко и грузно опустился на него, желая быть глазами на уровне с глазами сына.— И телом ты был не хил... Но почему ты бежал от дел моих? Поворачивался к ним спиной? А ежели я был строг, то хотел воспитать тебя достойным своим наследником... Державой должен управлять не монах, не книжник, наглотавшийся чужой премудрости, а государь, умеющий повелевать подданными, вести их в бой.
— Не пристало тебе изрекать ложь,— на пересохших губах Алексея появилась усмешка.— Ты ведь ждал другого наследника. Ты готовил престол не для меня... Меня ты вычеркнул, когда я был еще отроком... Вспомни, что ты написал сенаторам, когда, окруженный с армией в Прутском походе, не чаял выбраться из той смертной петли... Ты повелел, чтобы в случае твоей гибели сенаторы избрали на царство достойнейшего из своего круга...
— Руку к такому письму я не прилагал,— Петр отвел в сторону неотступный взгляд.— В ту пору был я плох и мало что помню...
— Прилагал ты руку или продиктовал свою волю, разницы в том нет...— Алексей качнулся, отлипая от стены, и сел прямо, ни на что не опираясь.— Тогда ты забыл, что у тебя есть сын... А в ту пору в чем я был повинен перед тобой и перед Россией?
Столь отважно, смело и дерзко никто не говорил с Петром. А ведь еще недавно, когда Алексея выманили из-за границы, он видел его до омерзения жалким, трусливым, недостойным плевка в измятое страхом лицо, с липкой испариной пота и выкатившимися из орбит полными слез глазами. Тогда Петр испытал что-то похожее на жалость, но она недолго туманила душу, государь очнулся и увидел перед собой не сына, а изменника и предателя отечества. Вокруг стояли, молча наблюдая за ним и за царевичем, царедворцы, поэтому Петр встряхнул Алексея за плечи и силой поставил на ноги: «Хватит, царевич, ползать на коленях, тем беду не исправишь». Чтобы расспросить наедине, Петр увел его в глухую комнатку. Слушая его бормотание, заикающийся от страха голос, выкрикивавший одно имя за другим, он думал о том, что стало бы с Россией, если бы он отдал бразды правления в эти неверные, трясущиеся за свою шкуру руки. Впрочем, сын раньше того отказался от престола, согласился уйти в монастырь, но давешнее согласие сына теперь выглядело иначе — умри государь нежданно, тут же вылезли бы из своих нор злоехидные крамольники, и Алексей непременно бы оказался послушным иноком в их подлых делах.
Сейчас же перед Петром сидел зрелый и сильный муж, ничем не похожий на того жалкого царевича; обвинения его звучали разумно, и Петр не имел права не ответить на них.
— Ты мнился мне чужим, когда стал уповать на старину,— помедлив, проговорил он.— Дед твой тоже одно время жил по старинке, однако склонился к иным канонам и сделал выбор свой, и нам от его выбора отступать не след.
— Да, дед перенял пышный греческий обряд,— согласился Алексей, слабо кивая.— Он заменил троеперстием, ввел непонятные новины, но ты пошел куда дальше... Ты сотворил то, чего за триста лет на нашей земле не посмели сделать и татары...
— Может, для тебя я тоже Антихрист? — Петр почувствовал, что щека его начинает подергиваться.— Договаривай уж до конца...
— Я не раскольник,— по-монашески кротко и спокойно ответствовал Алексей.— Я хочу взвесить твои дела на весах истины, и молюсь я единому Богу, которому любо не то, как люди складывают персты и сколько раз поют «аллилуйю», а как исполняют его заповеди... Я не нарекаю тебя Антихристом, ибо разум мой просвещен... Но тех, кто клял тебя так, надо было прощать и выводить из тьмы на свет, а ты вместо креста поднимал на них топор... От твоего имени вскидывали на дыбу даже мальчиков, молвивших о тебе дурное слово, темных старух и беременных женщин, кои тут же разрешались от бремени...
— Я то запретил,— сипло выдавил Петр.
— Да, то была твоя великая милость,— на губах сына второй раз промелькнуло нечто похожее на усмешку.— Ты же читал в летописи Барония, что «не цесарское дело вольный язык унимать»... А ты повелел лишать подданных языков вместе с головой... На что ты
надеешься? Наступит день, и ты останешься один, чужой всем, без народа, без веры, один в пустыне духа...
Слова сына падали, как камни в глухую заводь, не рождая в душе Петра ни единого всплеска.
— Пока Русь поднималась, немало явлено жестокости,— как бы идя на уступку сыну, нетерпеливо прервал он.— Это еще от князей повелось, когда они пытались собрать все силы в один кулак, чтобы свалить хана.
— Разве можно поднимать народ, замешивая его веру на крови, жестокости и мести? Вспомни Грозного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Ты истину топором пополам рубил!— вытирая ладонью вспотевший лоб, перебил Алексей.— И служил той половине, с личиной зла... Дитем я любил тебя безмерно, а потом перестал почитать тебя и как отца и как государя...
— Когда же ты отошел от меня?
Петр не мог прервать этот разговор и уйти, какая-то сила удерживала его в сумрачной комнате, и ему даже не нужно было взнуздывать свою нетерпимость. Он был в те минуты не в своей власти, а во власти приговоренного к смерти сына, непредвидимо изменившегося после объявления приговора.
— В тот день, когда ты отнял у меня мать и заточил ее без всякой вины в монастырь.— Алексей тыльной стороной ладони отвел прядь волос, застилавшую глаза.— Твои подзатыльники за нерадивость и лень, то не в счет, на то обиды не было... Но ты душу мою вытаптывал своими сапогами как хотел... В тринадцать лет ты определил меня солдатом бомбардирской роты, учил убивать, но я к тому не способен... Сама мысль, что придется лишить кого-то жизни, мне непереносима и ужасна... А ты муштровал меня без жалости и лишь после Нарвы, когда мне минуло четырнадцать, понял, что это бесполезно... И тогда написал мне письмо, хотел поставить на колени... Помнишь ли ты, чем пугал меня?
— Нет!— Петр мотнул головой.— Эка невидаль! Я головы рубил, а ты вздумал обижаться на слова...
— А я те угрозы по сю пору не забыл,— с отчаянием продолжал Алексей.— Вот твои слова: «Если советы мои разнесет ветер и ты не захочешь делать того, что я желаю, то я не признаю тебя своим сыном: буду молить Бога, чтобы он наказал тебя и в этой и в будущей жизни...» Зачем ты обрушил на меня отцовское проклятие?.. Я же был мальчиком... Неглупым, это ты сам признавал. Мой наставник Гюйссен отзывался обо мне
лестно... Я был прилежен, пять раз прочитал Библию по-славянски, один раз по-немецки, изъяснялся по- французски, прочел всех греческих отцов церкви, все духовные и светские книги, что были в нашем дворце...
Разумом бог тебя не обидел,— согласился Петр и, придвинув рывком стул, стоявший в сторонке, неловко и грузно опустился на него, желая быть глазами на уровне с глазами сына.— И телом ты был не хил... Но почему ты бежал от дел моих? Поворачивался к ним спиной? А ежели я был строг, то хотел воспитать тебя достойным своим наследником... Державой должен управлять не монах, не книжник, наглотавшийся чужой премудрости, а государь, умеющий повелевать подданными, вести их в бой.
— Не пристало тебе изрекать ложь,— на пересохших губах Алексея появилась усмешка.— Ты ведь ждал другого наследника. Ты готовил престол не для меня... Меня ты вычеркнул, когда я был еще отроком... Вспомни, что ты написал сенаторам, когда, окруженный с армией в Прутском походе, не чаял выбраться из той смертной петли... Ты повелел, чтобы в случае твоей гибели сенаторы избрали на царство достойнейшего из своего круга...
— Руку к такому письму я не прилагал,— Петр отвел в сторону неотступный взгляд.— В ту пору был я плох и мало что помню...
— Прилагал ты руку или продиктовал свою волю, разницы в том нет...— Алексей качнулся, отлипая от стены, и сел прямо, ни на что не опираясь.— Тогда ты забыл, что у тебя есть сын... А в ту пору в чем я был повинен перед тобой и перед Россией?
Столь отважно, смело и дерзко никто не говорил с Петром. А ведь еще недавно, когда Алексея выманили из-за границы, он видел его до омерзения жалким, трусливым, недостойным плевка в измятое страхом лицо, с липкой испариной пота и выкатившимися из орбит полными слез глазами. Тогда Петр испытал что-то похожее на жалость, но она недолго туманила душу, государь очнулся и увидел перед собой не сына, а изменника и предателя отечества. Вокруг стояли, молча наблюдая за ним и за царевичем, царедворцы, поэтому Петр встряхнул Алексея за плечи и силой поставил на ноги: «Хватит, царевич, ползать на коленях, тем беду не исправишь». Чтобы расспросить наедине, Петр увел его в глухую комнатку. Слушая его бормотание, заикающийся от страха голос, выкрикивавший одно имя за другим, он думал о том, что стало бы с Россией, если бы он отдал бразды правления в эти неверные, трясущиеся за свою шкуру руки. Впрочем, сын раньше того отказался от престола, согласился уйти в монастырь, но давешнее согласие сына теперь выглядело иначе — умри государь нежданно, тут же вылезли бы из своих нор злоехидные крамольники, и Алексей непременно бы оказался послушным иноком в их подлых делах.
Сейчас же перед Петром сидел зрелый и сильный муж, ничем не похожий на того жалкого царевича; обвинения его звучали разумно, и Петр не имел права не ответить на них.
— Ты мнился мне чужим, когда стал уповать на старину,— помедлив, проговорил он.— Дед твой тоже одно время жил по старинке, однако склонился к иным канонам и сделал выбор свой, и нам от его выбора отступать не след.
— Да, дед перенял пышный греческий обряд,— согласился Алексей, слабо кивая.— Он заменил троеперстием, ввел непонятные новины, но ты пошел куда дальше... Ты сотворил то, чего за триста лет на нашей земле не посмели сделать и татары...
— Может, для тебя я тоже Антихрист? — Петр почувствовал, что щека его начинает подергиваться.— Договаривай уж до конца...
— Я не раскольник,— по-монашески кротко и спокойно ответствовал Алексей.— Я хочу взвесить твои дела на весах истины, и молюсь я единому Богу, которому любо не то, как люди складывают персты и сколько раз поют «аллилуйю», а как исполняют его заповеди... Я не нарекаю тебя Антихристом, ибо разум мой просвещен... Но тех, кто клял тебя так, надо было прощать и выводить из тьмы на свет, а ты вместо креста поднимал на них топор... От твоего имени вскидывали на дыбу даже мальчиков, молвивших о тебе дурное слово, темных старух и беременных женщин, кои тут же разрешались от бремени...
— Я то запретил,— сипло выдавил Петр.
— Да, то была твоя великая милость,— на губах сына второй раз промелькнуло нечто похожее на усмешку.— Ты же читал в летописи Барония, что «не цесарское дело вольный язык унимать»... А ты повелел лишать подданных языков вместе с головой... На что ты
надеешься? Наступит день, и ты останешься один, чужой всем, без народа, без веры, один в пустыне духа...
Слова сына падали, как камни в глухую заводь, не рождая в душе Петра ни единого всплеска.
— Пока Русь поднималась, немало явлено жестокости,— как бы идя на уступку сыну, нетерпеливо прервал он.— Это еще от князей повелось, когда они пытались собрать все силы в один кулак, чтобы свалить хана.
— Разве можно поднимать народ, замешивая его веру на крови, жестокости и мести? Вспомни Грозного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169