А тут сам молодой государь превращался в скомороха, а может, в кого и пострашнее, об этом постоянно вышептывали те, что обрекали себя на гари. Ревнители старой веры не смирялись, не подчинялись царевым указам и наставлениям, за веру шли на смерть, как и раньше...
Москву мутило от слухов и наговоров, Петра судили и рядили, приплетая на подмогу царя Ивана, якобы роптавшего на брата, что он живет «не по церкви», а в «бесчестье». Тот и не помышлял поднять руку на брата или даже возвысить голос на него, да и наветы скорее шли от Софьи, сидевшей в заточении. Видно, она все еще надеялась, что молодой кутила, презрев дела государства, споткнется на чем-либо и свернет себе шею...
Первый открытый вызов государю бросил монах Аврамий, бывший келарь в Троицком Сергиеве. Не таясь и не крутя, он излил свою досаду и боль в дестной тетради: «В народе тужат многие и болезнуют о том: на кого было надеялися мы — ждали, как великий государь возмужает и сочетается законным браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее; но, возмужав и женясь, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное...»
Монаха схватили, кинули на розыск, на пытки, услышав в его словах не глас народный, а темный извет, за которым, как повелось, всегда таился заговор. Но «друзья и хлебоядцы» Аврамия, не отрекаясь ни от монаха, ни от его сшитых тетрадей, о злоумышлении не помышляли. Поэтому были лишь биты и сосланы в Азов, а сам Аврамий отправлен в Голутвинский монастырь, хотя многие полагали, что ему не избежать плахи. Может быть, государь поступил с ним более милосердно потому, что не желал лишней огласки и шума.
Дерзостный поступок безвестного монаха разбередил душу Лешукова, и он снова задумался о людях, отпущенных им в темные дебри. Что сталось с ними? Заплутали в гибельных местах или нашли добрую землю, окопались и живут, не отступив от своей веры? Таким лишь бы пережить лихо: зароются от холода в землю, будут жёвать одни коренья, ягоды да кору, истолченную в муку, а там пригреет солнышко, бросят зерна в борозду, поймают рыбу, завалят сохатого, и, гляди, уже постукивает кто-то и топориком, ладит первую избу, конопатя мягким мхом, кладет в паз бревнышко за бревнышком, складывает печь, и вот уже снова, как и прежде, идет дым из трубы, смеются и плачут дети, пахнет свежевыпеченным хлебом и душа отходит от злобы и мести, радуется каждой травинке, глотку воды
из родника, безбрежному небу над головой. Видать, и Аврамий был такой же породы человек, готовый ради веры на любые муки. Ведь ведал же монах, подавая свои дестные государю, что его ждет. И Лешуков завидовал в душе отваге человека, готового на смерть во имя правды.
Но едва Лешуков задумался над жертвенным поступком Аврамия, как новая весть потрясла его — перед самым отъездом государя в чужеземные страны обнаружился уже явный заговор, во главе которого стоял Цыклер, Алексей Соковнин, брат знаменитой боярыни Морозовой, и именитый Федор Пушкин. Соковкин, человек старой веры, все годы жил с желанием отомстить за невинно замученных сестер, у Пушкина были свои малые и большие обиды на царя за то, что он отослал насильно его сыновей учиться уму-разуму в дальние страны. А Цыклер, обрусевший иноземец, вскормил свою злобу на дрожжах непомерного честолюбия. Изменив правительнице и перейдя к Петру, он надеялся на особое расположение государя, на высокий чин, но Петр, хотя и поблагодарил его за поддержку, не мог, однако, забыть, как его стрельцы бросали на пики дядей Нарышкиных, верного Артамона Матвеева и Долгорукого. Он держал Цыклера на некотором отдалении, не приближал, не звал в узкий круг: кто изменил дважды, может изменить и в третий раз! Он послал Цыклера строить крепость Таганрог, и полковник, сочтя то повеление почетной ссылкой, почти опалой, затаил зло и принялся вынашивать план убийства Петра, искать сообщников, доверился не только Соковнину, горевшему мстительным чувством, и исходившему злобой Федору Пушкину, но и людям случайным, вроде пятидесятника стремянного полка Лариона Елизарьева, позже донесшего на него в Преображенский приказ. Розыск был короткий, казнь страшной. В Преображенском сколотили помост, и туда стекалась многотысячная толпа, которую еле сдерживали выстроенные полки. Лешукова тоже послали в караул, хотя он боялся зреть муки Цыклера, брошенного на плаху. Но государь вершил не только казнь, но и глумление — к помосту привезли на санях, запряженных дюжиной грязных, хрюкающих и повизгивающих свиней, вырытый из могилы гроб с останками ненавистного царю боярина Ивана Милославского, что стоял во главе бунта, когда кидали на копья Нарышкиных. Петр, наверное, понимал, что
это святотатство, но вера его не заботила. Нужно было нагнать страху на будущее, и не было никого, кто бы мог остановить государя в исполнении задуманного. Он хотел искоренить семя Милославских до конца, чтоб и слуху о нем не было, и тем самым обезопасить себя перед отправлением с великим посольством в чужие земли... Трещали барабаны, гундосо гудела и ахала толпа, не стоял на месте, куражился конь под Петром, и царь нервно и резко дергал поводья, бил стременами в бока. Когда на помост одного за другим повели заговорщиков, крышку с полусгнившего гроба сбили, и государь подъехал ближе, взглянул на почернелые кости и истлевшие лохмотья одежды и, морщась, как от зубной боли, харкнул плевком на тленный прах и повелел задвинуть гроб под помост. Снова забили барабаны, рассыпая тревожную дробь. Первым кинули на доски помоста Цыклера, содрали с него, как кожу, исподнее, растянули голого на мерзлой плахе, отрубили сначала правую руку, потом левую, одну ногу, другую и лишь последним махом отсекли голову. Хлестала во все стороны кровь, тягучие ее струйки через щели помоста текли в открытый гроб Милославского, на кости и клочки одежды, красили снег. Отрубленные головы казненных повезли на Красную площадь, где был вкопан каменный столб с рожнами, и на те рожны воткнули окровавленные головы напоказ и для устрашения любого, кто замыслит измену.
Лешуков в тот день еле добрался домой, перевалился через порог, и его согнула страшная рвота. Испуганная жена подносила то одно, то другое питье, но Лешуков, превозмогая непереносимое отвращение, ничего не брал в рот, а лишь стонал сквозь стиснутые зубы... Точно обессиленный тяжкой болезнью, он пролежал без жара и озноба неделю, по ночам во сне и наяву его мучили кошмары — он снова стоял в Преображенском, слышал трескучую дробь барабанов, звериный вой Цыклера; обрубок его тела, заливая кровью помост, судорожно дергался и елозил по мерзлым доскам, пока не затих навеки. Толпа, перестав дышать, начала креститься... Лешуков просыпался весь в липком поту, обессилевший телом и душой, и, открыв глаза, не до конца верил, что он в своем доме, что он живой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Москву мутило от слухов и наговоров, Петра судили и рядили, приплетая на подмогу царя Ивана, якобы роптавшего на брата, что он живет «не по церкви», а в «бесчестье». Тот и не помышлял поднять руку на брата или даже возвысить голос на него, да и наветы скорее шли от Софьи, сидевшей в заточении. Видно, она все еще надеялась, что молодой кутила, презрев дела государства, споткнется на чем-либо и свернет себе шею...
Первый открытый вызов государю бросил монах Аврамий, бывший келарь в Троицком Сергиеве. Не таясь и не крутя, он излил свою досаду и боль в дестной тетради: «В народе тужат многие и болезнуют о том: на кого было надеялися мы — ждали, как великий государь возмужает и сочетается законным браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее; но, возмужав и женясь, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное...»
Монаха схватили, кинули на розыск, на пытки, услышав в его словах не глас народный, а темный извет, за которым, как повелось, всегда таился заговор. Но «друзья и хлебоядцы» Аврамия, не отрекаясь ни от монаха, ни от его сшитых тетрадей, о злоумышлении не помышляли. Поэтому были лишь биты и сосланы в Азов, а сам Аврамий отправлен в Голутвинский монастырь, хотя многие полагали, что ему не избежать плахи. Может быть, государь поступил с ним более милосердно потому, что не желал лишней огласки и шума.
Дерзостный поступок безвестного монаха разбередил душу Лешукова, и он снова задумался о людях, отпущенных им в темные дебри. Что сталось с ними? Заплутали в гибельных местах или нашли добрую землю, окопались и живут, не отступив от своей веры? Таким лишь бы пережить лихо: зароются от холода в землю, будут жёвать одни коренья, ягоды да кору, истолченную в муку, а там пригреет солнышко, бросят зерна в борозду, поймают рыбу, завалят сохатого, и, гляди, уже постукивает кто-то и топориком, ладит первую избу, конопатя мягким мхом, кладет в паз бревнышко за бревнышком, складывает печь, и вот уже снова, как и прежде, идет дым из трубы, смеются и плачут дети, пахнет свежевыпеченным хлебом и душа отходит от злобы и мести, радуется каждой травинке, глотку воды
из родника, безбрежному небу над головой. Видать, и Аврамий был такой же породы человек, готовый ради веры на любые муки. Ведь ведал же монах, подавая свои дестные государю, что его ждет. И Лешуков завидовал в душе отваге человека, готового на смерть во имя правды.
Но едва Лешуков задумался над жертвенным поступком Аврамия, как новая весть потрясла его — перед самым отъездом государя в чужеземные страны обнаружился уже явный заговор, во главе которого стоял Цыклер, Алексей Соковнин, брат знаменитой боярыни Морозовой, и именитый Федор Пушкин. Соковкин, человек старой веры, все годы жил с желанием отомстить за невинно замученных сестер, у Пушкина были свои малые и большие обиды на царя за то, что он отослал насильно его сыновей учиться уму-разуму в дальние страны. А Цыклер, обрусевший иноземец, вскормил свою злобу на дрожжах непомерного честолюбия. Изменив правительнице и перейдя к Петру, он надеялся на особое расположение государя, на высокий чин, но Петр, хотя и поблагодарил его за поддержку, не мог, однако, забыть, как его стрельцы бросали на пики дядей Нарышкиных, верного Артамона Матвеева и Долгорукого. Он держал Цыклера на некотором отдалении, не приближал, не звал в узкий круг: кто изменил дважды, может изменить и в третий раз! Он послал Цыклера строить крепость Таганрог, и полковник, сочтя то повеление почетной ссылкой, почти опалой, затаил зло и принялся вынашивать план убийства Петра, искать сообщников, доверился не только Соковнину, горевшему мстительным чувством, и исходившему злобой Федору Пушкину, но и людям случайным, вроде пятидесятника стремянного полка Лариона Елизарьева, позже донесшего на него в Преображенский приказ. Розыск был короткий, казнь страшной. В Преображенском сколотили помост, и туда стекалась многотысячная толпа, которую еле сдерживали выстроенные полки. Лешукова тоже послали в караул, хотя он боялся зреть муки Цыклера, брошенного на плаху. Но государь вершил не только казнь, но и глумление — к помосту привезли на санях, запряженных дюжиной грязных, хрюкающих и повизгивающих свиней, вырытый из могилы гроб с останками ненавистного царю боярина Ивана Милославского, что стоял во главе бунта, когда кидали на копья Нарышкиных. Петр, наверное, понимал, что
это святотатство, но вера его не заботила. Нужно было нагнать страху на будущее, и не было никого, кто бы мог остановить государя в исполнении задуманного. Он хотел искоренить семя Милославских до конца, чтоб и слуху о нем не было, и тем самым обезопасить себя перед отправлением с великим посольством в чужие земли... Трещали барабаны, гундосо гудела и ахала толпа, не стоял на месте, куражился конь под Петром, и царь нервно и резко дергал поводья, бил стременами в бока. Когда на помост одного за другим повели заговорщиков, крышку с полусгнившего гроба сбили, и государь подъехал ближе, взглянул на почернелые кости и истлевшие лохмотья одежды и, морщась, как от зубной боли, харкнул плевком на тленный прах и повелел задвинуть гроб под помост. Снова забили барабаны, рассыпая тревожную дробь. Первым кинули на доски помоста Цыклера, содрали с него, как кожу, исподнее, растянули голого на мерзлой плахе, отрубили сначала правую руку, потом левую, одну ногу, другую и лишь последним махом отсекли голову. Хлестала во все стороны кровь, тягучие ее струйки через щели помоста текли в открытый гроб Милославского, на кости и клочки одежды, красили снег. Отрубленные головы казненных повезли на Красную площадь, где был вкопан каменный столб с рожнами, и на те рожны воткнули окровавленные головы напоказ и для устрашения любого, кто замыслит измену.
Лешуков в тот день еле добрался домой, перевалился через порог, и его согнула страшная рвота. Испуганная жена подносила то одно, то другое питье, но Лешуков, превозмогая непереносимое отвращение, ничего не брал в рот, а лишь стонал сквозь стиснутые зубы... Точно обессиленный тяжкой болезнью, он пролежал без жара и озноба неделю, по ночам во сне и наяву его мучили кошмары — он снова стоял в Преображенском, слышал трескучую дробь барабанов, звериный вой Цыклера; обрубок его тела, заливая кровью помост, судорожно дергался и елозил по мерзлым доскам, пока не затих навеки. Толпа, перестав дышать, начала креститься... Лешуков просыпался весь в липком поту, обессилевший телом и душой, и, открыв глаза, не до конца верил, что он в своем доме, что он живой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169