.. После Полтавы Европа прикусила язык, перестала насмешничать и уже с опасением оглядывалась на нежданно выросшую на Востоке
державу, с которой нужно было считаться, искать дружбы, слать послов, хотя раньше трудно было почитать Россию за страну, достойную внимания... Впрочем, снисходительное высокомерие Европы так и не исчезло, казалось, оно было у нее врожденным. Теперь-то Европа притаилась, может быть, ждала новой конфузии, хотя бы от тех же турок... Петр не верил Европе, как в свое время не поверил клятвам и слезам Анны Монс, когда уличил ее в измене. В кармане утонувшего саксонского посланника Кенигсена нечаянно обнаружили ее любовные записочки, которые тот берег настолько, что держал их при себе. Анна умоляла простить ей невинные шалости, этот женский каприз, ведь ей хотелось нравиться не только государю. Еле сдерживаясь, он вслушивался в ее жалкое бормотание, пересиливая желание плюнуть в ее хорошенькое, измятое несчастьем личико. Он велел отвезти ее в тюрьму, а позже даровал свободу, так и не поняв до конца природу ее измены. Она ведь догадывалась, что государь так привязался к ней, что вот-вот готов был сделать ее женой и посадить на царство рядом с собой... Неужто Анна Монс лишь притворялась в своих чувствах, только снисходила к нему?..
Так значит, та слепота и хмель, кружившие его голову в юности, и были тем, что люди нарекли любовью? Но тогда какое право имел на этот сладкий дурман какой-то безродный Глебов, познавший тело его бывшей жены Евдокии и нанесший ему, государю, великую обиду и оскорбление?
Простить этого он не мог, простить — означало допустить смех и тайную издевку над его именем. Судья Скорняков-Писарев, по его поручению отъехавший в Суздаль, приказал первым делом выпороть пятьдесят монахинь, которые знали о преступной связи и не донесли; иные из них, старые и немощные, умерли тут же под ударами. Подвергли пыткам и майора Глебова, он вынес и дыбу, и копчение на огне, и хождение по полу, утыканному острыми шипами-спицами, однако твердил одно — готов умереть за царицу, ни о чем не жалеет и ни в чем не раскаивается.
«Надо же так помешаться на бабе!»— презрительно сказал Петр и велел казнить майора медленной смертью. Глебова посадили на кол, надели на него шубу, меховые сапоги и шапку, чтобы не досаждал холод
и снег, он мучился, умирая больше суток — с трех часов пополудни до вечера следующего дня.
Петр не отказал себе в удовольствии взглянуть на несчастного, но, когда приблизился к косматой туше, висевшей на колу, майор уже был в полубреду. Изредка приходя в сознание, он умолял, чтобы его исповедали и причастили, но, узнав о такой просьбе, Петр ответил, что плевок в лицо государя не может быть смыт никакой исповедью... Прежде чем сослать Евдокию в отдаленный монастырь, на берегу Ладожского озера, доживать годы в нищете и голодном угасании, он приказал двум монахиням раздеть ее и бить кнутом.
В те дни, как бы нарочно, чтобы разжечь его гнев, безвестный подьячий Докукин прямо в соборе, где царь молился, подал ему предерзкое письмо. Сей Докукин отказывался присягать малому Петру, рожденному Екатериной, и полагал единственно законным наследником лишь царевича Алексея. Докукина он тоже предал смерти, хотя тот и не числился в расколыдиках.
В те минуты, когда он читал письмо Докукина, ему впервые явилась ужаснувшая его мысль, что Русь в его раздоре с сыном стоит на стороне царевича и не только не проклинает Алексея, как отступника державы и изменника, но даже сочувствует и сострадает ему. Предателем отечества и отца Алексея называли лишь те, кто близко стоял ко двору, а вся темная, низинная Русь молилась за царевича, и недаром после его смерти стали появляться недолговечные самозванцы под его именем... Присягать новорожденному Петру заставляли всех — кого по доброй охоте, кого под страхом и по неволе,— но если до отказа Докукина Петр еще колебался и желал быть верным своей клятве, то теперь окончательно утвердился, что сына нельзя оставлять в живых...
Сколько ни старался, он так и не обнаружил змеиного гнезда заговора, нашел лишь ненавистные помыслы и тлевшую всюду вражду. Вот тогда-то он и взял на душу самый тяжкий грех — заставил нарушить тайну исповеди, приказав духовнику вызнать у сына, уже сломленного пытками, желал ли тот мысленно смерти своему отцу. Оказалось, что однажды желал. Это было все, что раскопали в долгих розысках, но и той малости ему было довольно, чтобы уж после Сената, приговорившего царевича к смерти, приказать истязать сына напрасными пытками в надежде вытянуть из его уст
ниточку крамолы. Распаляемому злобой Петру не приходило на ум, что лишить его жизни проще простого, что для этого не нужны были ни заговор, ни бегство сына, потому что Петр часто один переправлялся на лодке через Неву, бродил без денщика по городу, и ничего не стоило подстеречь его в темной засаде и окунуть в мрак небытия. Бросив на пытки Алексея уже после приговора Сената, он явил не силу, а мерзкое запустение души, что-то низкое, утробное и смрадное. Он понимал, что никто даже из самых его верных псов не оправдывал его жестокость после того, как сам Синод уклонился от прямого ответа, выказав убеждение, что нужно быть милосердным, ибо Христос велел прощать. Но Петр уже не мог совладать с тем мстительным вихрем, который захватил его и нес неведомо куда, и он кружил, как ворон, над слабой и беззащитной жертвой, умирающей от непереносимых пыток. А когда казнь свершилась, было уже поздно — Петр оказался в диком поле одиночества, чужой всем и самому себе. В эти дни он еще мог очиститься на исповеди, вымолить себе отпущение греха, покаяться, но гордость не позволила ему перешагнуть через свой норов — хотелось .быть правым во всем и до конца и никому не отдавать отчета. Еще не схоронив сына, не предав тела земле, он предался показному веселию — спускал на воду очередной корабль, танцевал на праздничных балах, не подозревая, что это афишированное веселье сковывает приближенных еще большим ужасом, чем если бы он пребывал в неутешном горе и скорби.
Петру всегда казалось, что в нем живут и повелевают его помыслами даже не два человека, а несколько: никогда не бывало так, чтобы эти двойники собрались вместе, обычно вылезал вперед кто-нибудь один и нашептывал свои прозрения и дьявольские советы; реже всех являлся тот, кто был добрее остальных. Этот, видимо, понимал, что ближнего может ранить и грубое слово, и злой взгляд, и неправедный укор, и уж тем более незаслуженно полученный удар, хотя на Руси испокон века побои сносили терпеливо и, мнилось, давно привыкли к ним, смирились со своей участью. Именно этот редко навещавший его двойник пребывал в сомнении — можно ли отнять жизнь у человека за одни слова, пусть самые злые и беспощадные, но слова, произнесенные в пылу отчаяния, растаявшие, умершие тут же, ибо мимолетна жизнь случайно оброненных слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
державу, с которой нужно было считаться, искать дружбы, слать послов, хотя раньше трудно было почитать Россию за страну, достойную внимания... Впрочем, снисходительное высокомерие Европы так и не исчезло, казалось, оно было у нее врожденным. Теперь-то Европа притаилась, может быть, ждала новой конфузии, хотя бы от тех же турок... Петр не верил Европе, как в свое время не поверил клятвам и слезам Анны Монс, когда уличил ее в измене. В кармане утонувшего саксонского посланника Кенигсена нечаянно обнаружили ее любовные записочки, которые тот берег настолько, что держал их при себе. Анна умоляла простить ей невинные шалости, этот женский каприз, ведь ей хотелось нравиться не только государю. Еле сдерживаясь, он вслушивался в ее жалкое бормотание, пересиливая желание плюнуть в ее хорошенькое, измятое несчастьем личико. Он велел отвезти ее в тюрьму, а позже даровал свободу, так и не поняв до конца природу ее измены. Она ведь догадывалась, что государь так привязался к ней, что вот-вот готов был сделать ее женой и посадить на царство рядом с собой... Неужто Анна Монс лишь притворялась в своих чувствах, только снисходила к нему?..
Так значит, та слепота и хмель, кружившие его голову в юности, и были тем, что люди нарекли любовью? Но тогда какое право имел на этот сладкий дурман какой-то безродный Глебов, познавший тело его бывшей жены Евдокии и нанесший ему, государю, великую обиду и оскорбление?
Простить этого он не мог, простить — означало допустить смех и тайную издевку над его именем. Судья Скорняков-Писарев, по его поручению отъехавший в Суздаль, приказал первым делом выпороть пятьдесят монахинь, которые знали о преступной связи и не донесли; иные из них, старые и немощные, умерли тут же под ударами. Подвергли пыткам и майора Глебова, он вынес и дыбу, и копчение на огне, и хождение по полу, утыканному острыми шипами-спицами, однако твердил одно — готов умереть за царицу, ни о чем не жалеет и ни в чем не раскаивается.
«Надо же так помешаться на бабе!»— презрительно сказал Петр и велел казнить майора медленной смертью. Глебова посадили на кол, надели на него шубу, меховые сапоги и шапку, чтобы не досаждал холод
и снег, он мучился, умирая больше суток — с трех часов пополудни до вечера следующего дня.
Петр не отказал себе в удовольствии взглянуть на несчастного, но, когда приблизился к косматой туше, висевшей на колу, майор уже был в полубреду. Изредка приходя в сознание, он умолял, чтобы его исповедали и причастили, но, узнав о такой просьбе, Петр ответил, что плевок в лицо государя не может быть смыт никакой исповедью... Прежде чем сослать Евдокию в отдаленный монастырь, на берегу Ладожского озера, доживать годы в нищете и голодном угасании, он приказал двум монахиням раздеть ее и бить кнутом.
В те дни, как бы нарочно, чтобы разжечь его гнев, безвестный подьячий Докукин прямо в соборе, где царь молился, подал ему предерзкое письмо. Сей Докукин отказывался присягать малому Петру, рожденному Екатериной, и полагал единственно законным наследником лишь царевича Алексея. Докукина он тоже предал смерти, хотя тот и не числился в расколыдиках.
В те минуты, когда он читал письмо Докукина, ему впервые явилась ужаснувшая его мысль, что Русь в его раздоре с сыном стоит на стороне царевича и не только не проклинает Алексея, как отступника державы и изменника, но даже сочувствует и сострадает ему. Предателем отечества и отца Алексея называли лишь те, кто близко стоял ко двору, а вся темная, низинная Русь молилась за царевича, и недаром после его смерти стали появляться недолговечные самозванцы под его именем... Присягать новорожденному Петру заставляли всех — кого по доброй охоте, кого под страхом и по неволе,— но если до отказа Докукина Петр еще колебался и желал быть верным своей клятве, то теперь окончательно утвердился, что сына нельзя оставлять в живых...
Сколько ни старался, он так и не обнаружил змеиного гнезда заговора, нашел лишь ненавистные помыслы и тлевшую всюду вражду. Вот тогда-то он и взял на душу самый тяжкий грех — заставил нарушить тайну исповеди, приказав духовнику вызнать у сына, уже сломленного пытками, желал ли тот мысленно смерти своему отцу. Оказалось, что однажды желал. Это было все, что раскопали в долгих розысках, но и той малости ему было довольно, чтобы уж после Сената, приговорившего царевича к смерти, приказать истязать сына напрасными пытками в надежде вытянуть из его уст
ниточку крамолы. Распаляемому злобой Петру не приходило на ум, что лишить его жизни проще простого, что для этого не нужны были ни заговор, ни бегство сына, потому что Петр часто один переправлялся на лодке через Неву, бродил без денщика по городу, и ничего не стоило подстеречь его в темной засаде и окунуть в мрак небытия. Бросив на пытки Алексея уже после приговора Сената, он явил не силу, а мерзкое запустение души, что-то низкое, утробное и смрадное. Он понимал, что никто даже из самых его верных псов не оправдывал его жестокость после того, как сам Синод уклонился от прямого ответа, выказав убеждение, что нужно быть милосердным, ибо Христос велел прощать. Но Петр уже не мог совладать с тем мстительным вихрем, который захватил его и нес неведомо куда, и он кружил, как ворон, над слабой и беззащитной жертвой, умирающей от непереносимых пыток. А когда казнь свершилась, было уже поздно — Петр оказался в диком поле одиночества, чужой всем и самому себе. В эти дни он еще мог очиститься на исповеди, вымолить себе отпущение греха, покаяться, но гордость не позволила ему перешагнуть через свой норов — хотелось .быть правым во всем и до конца и никому не отдавать отчета. Еще не схоронив сына, не предав тела земле, он предался показному веселию — спускал на воду очередной корабль, танцевал на праздничных балах, не подозревая, что это афишированное веселье сковывает приближенных еще большим ужасом, чем если бы он пребывал в неутешном горе и скорби.
Петру всегда казалось, что в нем живут и повелевают его помыслами даже не два человека, а несколько: никогда не бывало так, чтобы эти двойники собрались вместе, обычно вылезал вперед кто-нибудь один и нашептывал свои прозрения и дьявольские советы; реже всех являлся тот, кто был добрее остальных. Этот, видимо, понимал, что ближнего может ранить и грубое слово, и злой взгляд, и неправедный укор, и уж тем более незаслуженно полученный удар, хотя на Руси испокон века побои сносили терпеливо и, мнилось, давно привыкли к ним, смирились со своей участью. Именно этот редко навещавший его двойник пребывал в сомнении — можно ли отнять жизнь у человека за одни слова, пусть самые злые и беспощадные, но слова, произнесенные в пылу отчаяния, растаявшие, умершие тут же, ибо мимолетна жизнь случайно оброненных слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169