Глядя на сутулую спину Петра, Толстой подумал, что государь загубил и его жизнь, держа все годы на привязи страха, приказывая ему совершать не только то, что было на пользу отечеству, но вынуждая делать многое против совести — взять хотя бы царевича. Он обещал Алексею и прощение отца, единожды даже соврал, что Петр прислал еще одно письмо с клятвой, что царевич непременно женится на любовнице Ефросинье, будет доживать годы в тихом поместье, в деревне, как Алексей того желал. Нет, он не скупился тогда на угрозы,
пугая, что вездесущая рука государя достанет сына везде, в любой крепости, что если понадобится, то царь войной и пойдет на того короля, который даст его сыну прибежище. Ему удалось уломать Алексея в Неаполе, в третьем его укрытии, где сильно помогла подлая девка Ефросинья, подкупленная его подарками и посулами, лишь бы она тиранила царевича слезами, капризами, ласками, умоляя воротиться домой... Толстой в ту пору склонялся к тому, что государь сдержит слово, и, изнуренный долгими розысками, действуя где подкупом, где хитростью и устрашением, он вырвал Алексея из чужих рук. Ведь возвращаться в Россию, не исполнив волю царя, было смерти подобно, он страшился за себя, за близких и родичей, за вотчины, за нажитое добро, но пуще всего за доброе имя, которое до той поры он не запятнал ничем. Государь осыпал его наградами, доверил Тайную канцелярию, но Толстой был огорчен, потому что после той тяжкой не по годам погони мечтал о спокойной службе при дворе.
— А что монах извещал на блюстителя патриаршего престола? — очнувшись, вдруг осведомился Петр.
Горше и прискорбнее всего было бы Толстому сейчас обнаружить, что государь пытался с помощью нечаянно извлеченной на свет вины главного иерея прикрыть наготу своей неправоты в споре с простым смертным.
— Раскольщик, ваше величество, желая пострадать сам, может возвести на пытке напраслину на святого отца,— с осторожностью ответил он.— Колодник не откажется, чтобы вместе с ним пострадал и митрополит, служивший вам непорочно всю жизнь...
Он хотел добавить, что Стефан Яворский ныне сильно хвор, лежит в постели и негоже подступать к нему сейчас с розыском и допросом, но промолчал, не ведая, что на уме у государя.
Петр глядел на малиновые сполохи над жарко горевшими в камине поленьями, словно забыв о своем вопросе, но через минуту Толстой понял, что то было его опрометчивым заблуждением.
— Митрополит был всегда скрытен...— Царь сделал долгий выдох после затяжки, вынул трубку, повертел ею в воздухе, как бы вычерчивая роспись.— Он, конечно, не наставлял злодея, но мог в чем-то соглашаться с ним... Если монах покажет что важное, то надлежит известить Сенат и Синод и поспрошать владыку в его келье...
Медленно и грузно, упираясь в подлокотники кресла, он поднялся, потянулся до ломоты в теле; на одутловатое лицо с черными топорщащимися усиками наползла безучастность и скука.
— Вели закладывать возок,— приказал Петр.
— Моя карета к вашим услугам, ваше величество...
— Не забудь о старике Трубецком,— напомнил царь.— Нам нынче гулять на его свадьбе...
Толстой согласно кивнул, хотя он с радостью отказался бы нынче от всякой гульбы. Он вышел проводить государя, стоял, низко склонившись, ветер трепал седые букли его парика. Но он терпеливо, как и подобало слуге, дожидался, когда царь, ломаясь в поясе, залезет в карету, взглянет на него, махнет рукой, и сытые, лоснящиеся кони рванут с места.
IV
Покачиваясь в карете, Петр смежил веки в полудреме, чувствуя удручающую, непривычную для полудня разбитость.
«Что же нынче со мной?— гадал он.— Уж не монах ли причиной?»
Он подумал о старости, о неизбежной поре осени, когда дни летят быстро и неотвратимо, как листья с дерев... Но нет, тревожила не старость, а скорее неподвластная воле и разуму потерянность, редко посещавшая его.
«Суть не в том, за кем правота — за мной или за расстригой,— неведомо перед кем оправдываясь, думал он.— Худо, если меня в любой курной избе ненавидят хуже лютого ворога... Этот безумный уже заглянул в могилу, понял, что плоть его обречена, потому и вопил и дерзил избыточно, а в избах людишки молчат, а потом вдруг поднимаются на бунт, идут за любым смутьяном, посулившим вольницу...»
Тогда для кого же он рвется на части, надсаживается, берет каждодневно грех на душу, казнит и виноватого, и того, кто попадается, как щепка, под топор? Неужто нет у него иной участи, как нести это бремя, потому что его несли до него все цари? Разве можно быть справедливым для всех и всем дать по равному куску, разделить, как Христос, малые хлебы и всех на
кормить досыта? Нет, что подвластно Сыну человеческому, то не по плечу смертному... Он не обманывал ни себя, ни других, когда слил воедино «Богово» и «кесарево», и не потому, что хотел возвыситься над иереями, отнять у них власть,— он просто не верил, что можно молитвой, увещеванием или иным вразумлением поднять народ, заставить его делать то, о чем вещало время. Свершить что-либо можно было лишь взявши кнут в руки, и, погоняя подданных, против их воли и желания, посылать их на шведов и турок, велеть им вбивать сваи в эти гиблые болота, воздвигая великий город. Разве не силой в старину отбросили навсегда татарву? Не силой ли московские князья сбивали уделы в кучу, крепя тем державу? Не силой ли одолели кичливого и коварного Карла, закрывшего России выход к заморским странам? Но, чтобы разогнать тьму дикости и невежества, мало было и силы, потребен был страх, люди не должны вырываться из узды покорности, знать меру всему, даже собственной жизни, которая принадлежала не им самим, а только ему, государю, знавшему, как распорядиться всеми жизнями для общей пользы.
Конечно, расстрига замутил его душу, и, чтобы почувствовать себя правым, мало отрубить ему голову или навести ужас на тысячи таких же непокорных; не все они, натерпевшись всякого лиха, боялись смерти, иные принимали ее, как избавление от житейских тягот. Среди сброда попадались и похожие на нынешнего раскольщика — стоило угодить на пытку, как они становились во много крат отчаяннее и бесстрашнее, и это грозило державе уже большой бедой.
Пока тянулась изнурительная, истощавшая силы и запасы война со шведами, Петр старался не вызывать ненужную злобу у расколыциков, облагая их, как и прежде, двойным окладом, прижимал штрафами; иным давал поблажку, вроде памятной Выговской обители, людной и сплоченной своими духовными вожаками,— им он разрешал молиться по-своему, но отрабатывать эту милость на Олонецких меднорудных заводах: войне в ту пору не видно было конца и нужно было лить пушки и ядра.
После виктории над шведами можно бы передохнуть, исполнить некоторые замыслы, но долго радоваться не пришлось — убежал из России царевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
пугая, что вездесущая рука государя достанет сына везде, в любой крепости, что если понадобится, то царь войной и пойдет на того короля, который даст его сыну прибежище. Ему удалось уломать Алексея в Неаполе, в третьем его укрытии, где сильно помогла подлая девка Ефросинья, подкупленная его подарками и посулами, лишь бы она тиранила царевича слезами, капризами, ласками, умоляя воротиться домой... Толстой в ту пору склонялся к тому, что государь сдержит слово, и, изнуренный долгими розысками, действуя где подкупом, где хитростью и устрашением, он вырвал Алексея из чужих рук. Ведь возвращаться в Россию, не исполнив волю царя, было смерти подобно, он страшился за себя, за близких и родичей, за вотчины, за нажитое добро, но пуще всего за доброе имя, которое до той поры он не запятнал ничем. Государь осыпал его наградами, доверил Тайную канцелярию, но Толстой был огорчен, потому что после той тяжкой не по годам погони мечтал о спокойной службе при дворе.
— А что монах извещал на блюстителя патриаршего престола? — очнувшись, вдруг осведомился Петр.
Горше и прискорбнее всего было бы Толстому сейчас обнаружить, что государь пытался с помощью нечаянно извлеченной на свет вины главного иерея прикрыть наготу своей неправоты в споре с простым смертным.
— Раскольщик, ваше величество, желая пострадать сам, может возвести на пытке напраслину на святого отца,— с осторожностью ответил он.— Колодник не откажется, чтобы вместе с ним пострадал и митрополит, служивший вам непорочно всю жизнь...
Он хотел добавить, что Стефан Яворский ныне сильно хвор, лежит в постели и негоже подступать к нему сейчас с розыском и допросом, но промолчал, не ведая, что на уме у государя.
Петр глядел на малиновые сполохи над жарко горевшими в камине поленьями, словно забыв о своем вопросе, но через минуту Толстой понял, что то было его опрометчивым заблуждением.
— Митрополит был всегда скрытен...— Царь сделал долгий выдох после затяжки, вынул трубку, повертел ею в воздухе, как бы вычерчивая роспись.— Он, конечно, не наставлял злодея, но мог в чем-то соглашаться с ним... Если монах покажет что важное, то надлежит известить Сенат и Синод и поспрошать владыку в его келье...
Медленно и грузно, упираясь в подлокотники кресла, он поднялся, потянулся до ломоты в теле; на одутловатое лицо с черными топорщащимися усиками наползла безучастность и скука.
— Вели закладывать возок,— приказал Петр.
— Моя карета к вашим услугам, ваше величество...
— Не забудь о старике Трубецком,— напомнил царь.— Нам нынче гулять на его свадьбе...
Толстой согласно кивнул, хотя он с радостью отказался бы нынче от всякой гульбы. Он вышел проводить государя, стоял, низко склонившись, ветер трепал седые букли его парика. Но он терпеливо, как и подобало слуге, дожидался, когда царь, ломаясь в поясе, залезет в карету, взглянет на него, махнет рукой, и сытые, лоснящиеся кони рванут с места.
IV
Покачиваясь в карете, Петр смежил веки в полудреме, чувствуя удручающую, непривычную для полудня разбитость.
«Что же нынче со мной?— гадал он.— Уж не монах ли причиной?»
Он подумал о старости, о неизбежной поре осени, когда дни летят быстро и неотвратимо, как листья с дерев... Но нет, тревожила не старость, а скорее неподвластная воле и разуму потерянность, редко посещавшая его.
«Суть не в том, за кем правота — за мной или за расстригой,— неведомо перед кем оправдываясь, думал он.— Худо, если меня в любой курной избе ненавидят хуже лютого ворога... Этот безумный уже заглянул в могилу, понял, что плоть его обречена, потому и вопил и дерзил избыточно, а в избах людишки молчат, а потом вдруг поднимаются на бунт, идут за любым смутьяном, посулившим вольницу...»
Тогда для кого же он рвется на части, надсаживается, берет каждодневно грех на душу, казнит и виноватого, и того, кто попадается, как щепка, под топор? Неужто нет у него иной участи, как нести это бремя, потому что его несли до него все цари? Разве можно быть справедливым для всех и всем дать по равному куску, разделить, как Христос, малые хлебы и всех на
кормить досыта? Нет, что подвластно Сыну человеческому, то не по плечу смертному... Он не обманывал ни себя, ни других, когда слил воедино «Богово» и «кесарево», и не потому, что хотел возвыситься над иереями, отнять у них власть,— он просто не верил, что можно молитвой, увещеванием или иным вразумлением поднять народ, заставить его делать то, о чем вещало время. Свершить что-либо можно было лишь взявши кнут в руки, и, погоняя подданных, против их воли и желания, посылать их на шведов и турок, велеть им вбивать сваи в эти гиблые болота, воздвигая великий город. Разве не силой в старину отбросили навсегда татарву? Не силой ли московские князья сбивали уделы в кучу, крепя тем державу? Не силой ли одолели кичливого и коварного Карла, закрывшего России выход к заморским странам? Но, чтобы разогнать тьму дикости и невежества, мало было и силы, потребен был страх, люди не должны вырываться из узды покорности, знать меру всему, даже собственной жизни, которая принадлежала не им самим, а только ему, государю, знавшему, как распорядиться всеми жизнями для общей пользы.
Конечно, расстрига замутил его душу, и, чтобы почувствовать себя правым, мало отрубить ему голову или навести ужас на тысячи таких же непокорных; не все они, натерпевшись всякого лиха, боялись смерти, иные принимали ее, как избавление от житейских тягот. Среди сброда попадались и похожие на нынешнего раскольщика — стоило угодить на пытку, как они становились во много крат отчаяннее и бесстрашнее, и это грозило державе уже большой бедой.
Пока тянулась изнурительная, истощавшая силы и запасы война со шведами, Петр старался не вызывать ненужную злобу у расколыциков, облагая их, как и прежде, двойным окладом, прижимал штрафами; иным давал поблажку, вроде памятной Выговской обители, людной и сплоченной своими духовными вожаками,— им он разрешал молиться по-своему, но отрабатывать эту милость на Олонецких меднорудных заводах: войне в ту пору не видно было конца и нужно было лить пушки и ядра.
После виктории над шведами можно бы передохнуть, исполнить некоторые замыслы, но долго радоваться не пришлось — убежал из России царевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169