Кто-то из мальчишек выпросил на день лошадь, а мы дружно таскали на подводу кости, валявшиеся на выгоне и на задворках, и кооператор, взвесив их на весах, отмерил нам длинный отрез кумача. Моя мама расчертила материю на равные треугольники, подрубила на машинке каждый галстук, и вот мы собрались на торжественную линейку, и сам уполномоченный повязал всем ярко-красные галстуки, а потом, привычно вскидывая вверх руку, громогласно воскликнул:
— Пионеры! За дело рабочего класса будьте готовы!
— Всегда готовы!— гаркнули мы хором.
Меня, по совету уполномоченного, выбрали вожатым, и теперь я каждое воскресенье выстраивал пионеров на линейку, принимал рапорт о том, сколько ребят явилось, кто и почему отсутствует, придумывал для всех всякие занятия — кому собирать утильсырье, кому
навестить немощных стариков и старух и помочь им по дому. И стоило мне увидеть ровно застывший строй девчонок и мальчишек, услышать рапорт дежурного, вытянувшегося по-солдатски, как все мое существо захлестывала неведомая мне прежде гордость. Что-то пело и ликовало в моей душе, мне было радостно и приятно, что я могу повелевать этими ребятами, что они подчиняются моей команде, маршируют, отбивают воинский шаг... Только многие годы спустя, лишь став взрослым, я понял, какое подленькое и ничтожное чувство тщеславия владело мной на заре моей юности, понял, что испытание властью является самым страшным испытанием для человека, если он служит не идеалам, а людям. Каким же нужно обладать умом и характером, чтобы уберечь свою душу от этого наркоманно сладкого чада, способного вскружить любую голову. И вероятно, борьба с самим собой едва ли не самая тяжкая из всех, что выпадают на долю человека: нелегко вырваться из плена вещей и наслаждений, ежедневно давить в себе инстинкт эгоизма, поднимаясь над суетой сует и оставаясь самим собой в каждом слове и поступке...
Между тем уполномоченный не упускал меня из виду — сколотив группу самодеятельности и назвав ее «Синей блузой», он вовлек и меня туда, научил звонко декламировать стихи, петь в хоре либо отбивать чечетку. Выезжая в соседние села, «Синяя блуза» давала концерты в переполненных залах, восторженно встречавших нас бурными хлопками.
Возвращаясь в Никольское, уполномоченный снова и снова собирал мужиков, с каждым разом речь его становилась напористее и яростнее. Как-то в порыве гнева и раздражения он выхватил из кармана галифе браунинг, повертел его в руках, зачем-то положил рядом с графином на красную скатерть стола, и люди, перестав слушать, глядели на эту железную игрушку, готовую одним выстрелом уложить любого.
— Мировая революция все равно не пройдет мимо вас, не надейтесь!— возвысив свой голос до угрожающего накала, кричал он.— И в колхоз вы все запишетесь, мужички семейские! Не отсопитесь, не отмолчитесь— не будет по-вашему! У нас терпения хватит! Но мы не станем считаться с теми, кто ставит нам палки в колеса! А если ваш ум религия мутит, то мы не позволим разным служителям культа отравлять ваш ум
и ваше сердце! Не для того мы свершили революцию, чтобы сдаваться на милость всяким капитулянтам и мракобесам!.. Для начала завтра мы снимем колокола с Никольской церкви, нечего ей трезвонить на весь мир... Обойдемся и без церковной музыки!.. А колокола мы перельем в станки для нашей промышленности!
По залу в ответ прошел негодующий ропот, всплеснулся чей-то визгливый голос:
— Не имеете права!.. Не на то вам дадена власть, чтоб людей веры лишать!..
Уполномоченный переждал, когда стихнет недовольный гул, и поднял над головой сжатый кулак.
— Права не дают, а берут, когда того требуют высшие интересы революции! У нас есть право, и мы снимем колокола, кто бы тут ни лаял из кулацкой подворотни!..
— А ты из тех колоколов ружья отлей и пали по нам!— раздался из самой гущи напористый и злой выкрик.— Тогда все запишутся в твой колхоз!
— А ты не прячься, а выходи на свет, стань перед народом! — гневно позвал уполномоченный.— Давай поговорим на равных!.. Или гайка слаба?
— Да уж куда нам с тобой равняться, когда ты вон пушку на стол положил и застращал всех до смерти!— закричали из разных концов зала, вразнобой.— Нас Бог в беде не оставит! И тебе, дьявол, Божьей кары не миновать!
— Я ни в рай, ни в ад, ни в чох не верю, и пугать меня — напрасный труд!— надсаживался в крике уполномоченный.— За одного меня десяток кулацких подголосков поставят к стенке! Это я вам могу твердо обещать после своей смерти!
Эта словесная перебранка в тот вечер так ни к чему и не привела, мужики разошлись, взволнованно гудя. Село, казалось, не спало всю ночь, в избах до рассвета горели огни, и едва серая муть рассосалась в небе, по улицам, переулкам и овражкам потянулись одетые во все черное старухи и старики, опираясь на суковатые палки. Они плотным кольцом окружили церковь, опустились в снег на колени и начали молиться, причитать, и от этого слитного подвывания и стона у меня, стоявшего поодаль с ребятишками, ползли по спине мурашки...
Уполномоченный, трое коммунистов и несколько комсомольцев явились к церкви с веревками и жердями,
они забрались на колокольню, начали обматывать колокол тонким железным канатом, укреплять слеги из жердей, чтобы по ним спустить колокол на землю. От первых ударов по гулкой меди колокол заныл в лад с причитаниями и подвываниями толпы, а когда он показался в проеме колокольни, над площадью повис душераздирающий крик и вой. Толпа всколыхнулась, старухи попадали на снег и поползли по нему, сбиваясь плотной кучей. Они ложились ничком одна рядом с другой, заполняя полудужьем все снежное пространство перед входом в церковь. И это черное полудужье по-муравьиному шевелилось, двигалось, елозило на снегу, гундося тихие молитвы, сквозь которые прорывались частые всхлипыванья. Напрасно уполномоченный как оглашенный кричал с колокольни, чтобы все разошлись, его голос тонул в общем гуле. Тогда, озлившись, он спустился вниз, кликнул дюжих мужиков, чтобы они помогли растащить стариков и старух. Хватая их, как кучи тряпья, они стали расшвыривать их в разные стороны. Старухи намертво цеплялись за ноги мужиков, повисали на них, и тогда уполномоченный, выцарапав из заднего кармана браунинг, дал холостой выстрел в воздух. Толпа дрогнула, попятилась и отступила к ограде, и тут парни, дожидавшиеся команды на колокольне, выпихнули колокол в широкий проем, ослабили железный канат, и колокол ухнул вниз как огромный снаряд, тупо шмякнулся на землю, поднимая облако снежной пыли... Старухи не выдержали, снова рванулись к колоколу, плача навзрыд, облепили его, как черные пчелы, и уполномоченный не стал их сдерживать — пусть попрощаются темные люди с колокольным звоном, отныне он уже не поплывет торжественным призывом над Никольским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169