Толстой привстал, ожидая, что государь не вытерпит, схватится за трость и измолотит колодника до смерти, но Петр сидел недвижно, сжав в зубах трубку, не сводя стекленеющего, наводящего ужас взгляда с раскольщика.
— За что клянут? За что?— наконец хрипло выдохнул он, и щека его задергалась, и он качнулся навстречу человеку в отрепьях, будто от того, что тот скажет, зависела и его судьба.— Исповедуйся мне, главе церкви!
— Ты порушил и предал заповеди Исуса Христа,— шепотом выговорил Левин.— Живую жену сослал в монастырь, не расторгнув узы с нею, взял в жены еретичку латинской веры...
— Императрица перешла в нашу веру, а с кем нам жить, цари на Руси решали сами, никого не спросясь...
Колодник мотнул нечесаной гривой седых волос, но мокрая прядь прилипла ко лбу.
— Твой грех превыше... Ты дал царице в крестные отцы сына своего Алексея, мученика, погибшего за веру, и с тех пор ее нарекли Екатериной Алексеевной... Твоя жена доводится тебе внучкой по духовному родству... это ли не кощунство — жениться на внучке?
— Еще о! - выдавил сквозь зубы Петр, держа трубку на отлете в правой руке.
— Ты опоганил Русь, велев старикам стричь бороды, носить иноземное платье, тянуть проклятое зелье... На иконах на кои молились твой дед и отец, одни еретики и бесы писаны брадобривцами.
— Еще! — как отрыгнул Петр.
— Ты отнял у церкви патриаршество и сам влез на престол духовного пастыря, а патриарха поставил вместо сторожа... И с той поры иереи служат не церкви святой, а тебе... Ты завел Всешутейский собор, там глумишься над верой православной, и над иереями, и над Господом...
Раскольщик пошатнулся на скамейке, повалился на сторону, окунаясь в обморок, но подскочивший Толстой придержал его за плечи, утвердил на место.
— Испить бы...— просипел колодник, истомно закрыл глаза; бессильно и вяло висли кисти его рук.
Повинуясь взгляду государя, Толстой налил из кувшина, стоявшего на столе, воды в железный ковш, поднес колоднику к губам. Тот пил, нагнув голову, тягучими надсадными глотками...
— Договаривай!— попросил Петр, его силы тоже были на исходе.— Ничего не оставляй на дне души... Очищайся покаянием...
— Мне нет нужды каяться,— непреклонно ответил раскольщик. - Исчислить зло, что ты принес народу, мне одному не под силу... Спроси всю Русь, положи свои вины на весы истины, попытай свою совесть... Спроси — зачем ты присвоил себе высокие титлы Отца отечества, Императора, Петра Великого, а теперь еще и Петра Первого, будто с тебя начинается мир и жизнь... Не положено кесарю именоваться Отцом отечества, того титла достоин лишь патриарх... Но что тебе патриархи и мужи мудрости, что тебе законы, когда ты сам замучил и предал смерти своего сына!
— Цыц, пес смрадный!— потеряв власть над собой, бешено заорал Петр и подскочил с кресла, могуче вырастая до потолка.— Алексей изменщик своему отечеству... И не я судил его, Сенат приговорил его к смерти .
— Мне ведомо, что ты клялся именем Бога, что простишь сыну его побег, если он возвернется... Клятвопреступник ты! Антихрист во плоти!
— Сын жаждал моей смерти!— не слушая, выкри кивал Петр.— Он хотел разорить дотла и города, и флот, и все крепости, возведенные мной Он все бы пустил по ветру и не пожалел бы земли русской, чтобы исконные вороги наши победили!
— А кто может быть большим врагом своему отечеству, чем царь, предавший веру отцов и аедов и презревший его законы?
— Заткнись, смрадник!— оборвал колодника Толстой.— Твоя хула рождена злоязычием и непокорством!..
Петр метался по кабинету, опрокидывая стулья, отшвыривая ногами все, что попадалось на пути, и Толстой с испугом следил за судорожными его рывками, перекошенным лицом, летящими с мокрых губ брызгами. Казалось, еще мгновение, и государь кинется к колоднику и задушит его длинными и хваткими руками. Толстому впервые приходилось наблюдать такой взрыв ярости в канцелярии, здесь государь редко выходил из себя, но сейчас, не желая, выказал свою слабость перед арестантом, проиграл ему в споре, унизился до того, что начал оправдываться.
— Всуе ты произносишь имя Бога,— угоожающе проговорил Левин, едва Петр на минуту-другую притих, выбился из сил.— Ты поставил себя выше Бога, и потому нет и не будет тебе прощения ни на этом, ни на том свете...
— Довольно, злоехидный монах!— Петр вскинул руку, но не ударил, а ткнул сжатым кулаком в сторону обитой железом двери.— Пусть Ушаков покоптит его на медленном огне... Может, еще кого припомнит. .
Левин нехотя поднялся, лязгнул железными цепями на босых ногах, тяжело проволочился до двери, но и тут полуобернулся.
— Сказано в книге Иова,— с горячим присвистом выговорил он,— нет тьмы, ни тени смертной, где могли бы укрыться делающие беззаконие...
— Ступай! Ступай! На том свете договоришь! — Толстой толкнул его в спину.
Когда он вернулся в кабинет, государь сидел в кресле, попыхивая трубкой, глядя на беснующиеся языки пламени в зеве камина. Багровый отсвет ложился на его застывшее лицо, и могло показаться, что царь вздремнул, если бы не подрагивающие на коленях руки и открытые, с немигающими веками глаза. Толстой испытывал тайное удовольствие, следя за спором Петра с раскольщиком, потому что всегда приятно видеть могущественного человека слабым и бессильным, но то скрытое удовлетворение мигом испарилось, едва он очутился с глазу на глаз с государем. Несмотря на то что он часто виделся с царем, часто выслушивал его наставления и указания, он был постоянно внутренне напряжен с ним, нес в себе не то чувство гнета, не то пустоты, которой не всегда можно было найти объяснение...
— Что опечалился, Петр Андреевич?— голос государя был на удивление мягок, снисходителен и даже ласков.— Монаха пожалел?
«Дьявол! Сущий дьявол!— Под париком Толстого проступил холодный пот, так поразили его слова царя, близкие к отгадке.— Я еще сам не ведаю, что со мной, а он уже учуял».
— Устал, ваше величество,— слукавил он и вздохнул непритворно.— Годы свое берут... Не по моим силам сие ремесло — выматывать жилы и тайны у людей.
Он не мог бы дать себе отчета, что пережил, наблюдая за спором государя с раскольщиком, он давно не смотрел на колодников как на людей, унижал и калечил их сотнями, но ныне ощутил нечто похожее на сочувствие к арестанту — Левин был давно болен падучей, это было ясно из бумаг и допросов, может, царю надо бы пощадить больного, но заикнуться о том было не только неразумно, но и опасно.
— Не хнычь, старый,— повременив, проговорил государь.— Нам еще рано с тобой на покой... Видишь, сколько вокруг злыдней и супротивников нашего дела?
Прозрев на мгновение, Толстой понял, что он пожалел не расколыцика, а самого себя, будто оглянулся на прожитую жизнь и уразумел, что она была не только суетна и грешна, но и лишена истинных радостей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169