Иоаким вернулся в дом Морозовой теперь всесильный и злой, он сделал розыск слугам, велел сознаться, как они крестятся, и тех, кто убоялся и повинился, отпустил, строптивых же, державшихся старой веры, от
делил, строго наказав никуда не удаляться. Боярыне объявил волю государеву, и так как она по-прежнему упорно лежала и не вставала с постели, крикнул домочадцам, силою усадил в кресло, и те снесли ее на руках в людские хоромы, в подклеть. Туда же приволокли и княгиню. Явился хмурый, поднятый со сна стрелецкий десятник, принес цепи и кандалы, заковал руки обеих женщин. Когда отзвучал лязг железа, боярыня низко поклонилась стрельцу.
— Спасибо тебе, добрый человек,— она приложилась губами к ржавым кольцам.— Слава тебе, Господи, что ты сподобил меня и возложил на нас Павловы оковы... Помолимся, сестрица!
Стрелец с душевным трепетом смотрел на богато одетых боярыню и княгиню, которых постигла Царская немилость и заковать которых его заставили нужда и страх. И было непонятно ему, зачем эти знатные женщины преступили черту страха, презрели богатство и обрекли себя на унижение.
Поставив крепкую стражу, архимандрит удалился, и сестры без сил повалились на брошенную одежонку...
В подклети продержали их три дня, а на четвертый ранним бесснежным утром въехала во двор запряженная цугом карета. Из горенки в подклеть вывели отрока Иванушку. Сын, захлебываясь слезами, кинулся к ногам матери, но его тут же оторвали, усадили в карету и увезли неизвестно куда... Боярыня не проронила ни слезы, одеревенело застыла на стуле, закусив помертвелые губы, и только в помыслах обращалась к Богу, чтобы дал силы вынести страшное испытание.
Снова позвали стрелецкого десятника, он приковал боярыню к стулу, во двор вползли крытые соломой простые дровни, которые тянула старая кляча. Федосью Прокопьевну подняли на руки и вместе со стулом опустили на ворох соломы, рядом приткнули сестру, распахнули ворота настежь и повезли...
А за воротами, расступаясь, гудела и качалась толпа, разномастный московский люд: и бражники, покинувшие кабаки, и житники, и портные, и сапожники, нищие и бродяги, сбежавшие с паперти, и купчишки малые, и посадские. Теснясь, толкаясь и бранясь, они побежали за дровнями, оскальзываясь на ходу и падая
в рыхлый снег. Пока подвода пробиралась мимо Гостиного двора Кремля, народу все прибавлялось, люди валом валили через Красную площадь, крича неведомо что: то ли в похвалу, то ли в осуждение и поношение. И среди этого моря голов, нагольных полушубков, монашеских скуфеек и однорядок, среди уминающих снег валенок, лаптей, сапожек, среди гвалта и мальчишеского вихря, боярыня в розвальнях выглядела чудом. В богатом одеянии, восково-бледная, она потрясала железными цепями и возносила над головой двуперстие: «Вот тако креститесь, православные! Не слушайте Антихристовых слуг!.. Тако креститесь и крепите старую веру!..» Слабый голос ее всплескивался над толпой, гнал людей вслед за дровнями, притягивал неподвластной разуму тайной. Каждого прельщало свое — кто хотел насладиться чужим унижением, кто жаждал лишь посочувствовать и посострадать горю боярыни, пожалеть потерявшуюся душу, но, пожалуй, больше было иных, кто уже заразился неуемной страстью и неистовством, исходившими от дышавшего гневом лица боярыни. Такие молились на нее, как на святую, и выкрикивали слова одобрения, и просили: «Прости нас, грешных! Прости!» Такие позже уходили в дремучие леса, подальше от соблазнов и греховности мира, чтобы жить ради одной веры. Встречались в толпе и те, кто хотел проститься с боярыней, решившейся пострадать за всех обойденных счастьем, томимых нуждой, духовной и телесной кабалой. Куда реже, но все же попадались здесь, верно, и такие, кто, глядя на скованную боярыню, клялся в душе отомстить за это открытое поругание веры и чести...
Над Москвой поднималось рассветное утро, тянулись из труб в тихом безветрии розовые дымы над заснеженными крышами, звонили колокола, звавшие к заутрене, несло паром из пекарен, солоделым хлебным духом, на боярских дворах рвались на цепях, исходили лаем псы, потревоженные катившимся мимо гулом...
Возница правил дровни с боярыней под царские переходы, как, должно быть, ему было велено,— а вдруг государь пожелает взглянуть сквозь слюдяные оконца на поверженную боярыню, лишний раз убедиться, как он прав, изгоняя в назиданье всем непокорным подданным на великий позор самую именитую и приближенную ко двору боярыню.
Не дело царя глядеть на чужие муки, люди должны бояться его, подчиняться его воле; без их любви он проживет, грехи — замолит. Но держит народ в узде лишь постоянный, неубывающий страх, и государь испытывал наивысшее наслаждение в те минуты, когда замечал в глазах подданных нескрываемый трепет ужаса, заставлявшего порою и высокого царедворца облиться с ног до головы знобкой дрожью. Страх бросал их на колени, вызывал смертельную бледность на лицах и холодный пот, но даже к тем, кто был по-собачьи предан ему, у царя не было жалости, даже самые близкие по крови рождали в его душе раздражение и глухую злобу — дармоеды, приживалы, захребетники, им бы только сытно, до отвала, нажраться, поваляться на пуховиках, изнывая от безделия, сбегать в нужник опростаться и снова лезть к столу... Их нимало не тревожило, что государь должен думать за всех, отбиваться от ворогов, копить деньги на очередную войну и со своими и с чужими. Сколько страху пришлось всем натерпеться из-за одного разбойника Стеньки Разина, что грозил самой Москве и трону. Казалось бы, давно ли скрутили атамана, четвертовали на площади, посекли. Едва отхлынула опасность, уже снова жили в бесовских распрях и ссорах, готовые вцепиться в глотку, рвать друг друга на клочья. Все-то им мало — и власти, и богатства, и родовитости,— спесь кружит им головы, как хмель, и приходится их унимать, приводить в рассудок, чтобы не расшатывали трон. Взять хотя бы ту же Фе- досью Прокопьевну Морозову — этой-то что было надо? Пошто захотела показать свой нрав? Алексей Михайлович был какое-то время подавлен, терялся в догадках — скажи на милость, под самым боком таилась, чтобы вдруг объявиться его супротивницей, выказать такое непокорство и бешеное своеволие. Простить боярыню, как к тому склоняли царя иные умники, это значило занести семена неповиновения и бунта в собственный дворец. Такой бунт губителен поначалу не силой, а духом, но дух бывает страшнее всякой силы, если перерастет в великую смуту и охватит всех. Может, и сейчас где-то тлеют угли крамолы крамольничей, ведь достаточно зачина и примера, и заполыхает так, что не залить водой... Бывало такое на Руси — соляной бунт, медный ли, разинский ли, или бунт в Соловецкой обители, что не смирилась до сей поры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169