все за столом почувствовали себя легко и свободно, благодаря в душе царевну, которая так беспечно сломала строгий ритуал приема, положенный во время обеда.
— Сколько лет тому назад то было, господин канцлер?— спросил Петр.
— Пять лет, ваше величество,— Головкин склонился над тарелкой.
— Да, верно так... Пошто так быстро бежит время?— Петр помолчал, и за столом воцарилась выжидательная тишина.— Мы виделись с королем два раза... Первый визит в Париже он нанес мне вместе с герцогом Вилльлеруа, и тот изрек за него приветствие... Людовик подал мне руку, мы пошли в дом, и все было душевно и просто... А когда прощались, я не утерпел, поднял его на руки и поцеловал. Ему было лет семь, он был весьма разумен и смышлен и, видать, понимал, что судьба готовила ему повелевать Францией... Настал мой черед нанести визит, я прибыл ко дворцу в карете, король выбежал навстречу, и тут я прямо при всем придворном люде взял его на руки и понес по лестнице...
— Какой конфуз!— воскликнула Елизавета.— Он все же король, а ты его на руки... Разве кто из французов посмел бы поступить так?
— - Я о том не думал,— Петр мотнул головой.— Пускай сами гадают, что им можно, а чего нельзя... Может, я и задел их гордыню, кто знает, но Людовик был рад, что русский царь несет его на руках — значит, оказывает ему великую честь...
На время все притихли, нужно было хлебать щи и есть кашу. За этими привычными для государя блюдами последовали фленсбурские устрицы, студень, тушеная говядина с капустой, жареный гусь с моченой брусникой. После обеда все перешли к другому столу, где ожидали вазы с яблоками, орехи, лимбургский сыр, светлое французское вино и бутылки хлебного русского кваса.
— Ну что, господин лейб-медик,— оборачиваясь к Блументросту, пошутил Петр.— Много ли вы без меня вырвали зубов?
— Не вел счета, ваше величество...
— Почему не позвал на помощь меня?
— Не смел тревожить, ваше величество.
— Не хитри!— Петр погрозил лейб-медику пальцем.— Думаешь, лучше меня рвешь? А может, пугаешь людей, что я больно выдергиваю?
— Не было того в мыслях, ваше величество,— уклончиво отвечал Блументрост, давно привыкший к пристрастию государя рвать зубы всем, кто пожелает.— Как только объявится с такими зубами, что мне тащить не под силу, я позову вас...
— Гляди не обмани самого себя,— раскуривая трубку, посмеиваясь, сказал Петр.— У меня повсюду глаза и уши — сразу донесут о твоем вероломстве! А как будешь кого резать, тоже зови... в иных ремеслах я крепок, но тут я хочу поравняться с тобой.
— Будет исполнено, ваше величество!
Придворный лейб-медик деревенел и пугался, когда
возникал с государем разговор о медицине, но не выказывал своей растерянности. Его раздражала самоуверенность царя, полагавшего, что он и в медицине разбирается так же искусно, как в корабельном деле, и что за операционным столом ведет себя столь же уверенно, как, вытачивая изящные вещицы из кости, за токарным столиком. Перечить государю значило вызвать явную немилость, поэтому Блументрост старался под разными предлогами и хитростями не вручать Петру хирургический нож. Но бывали случаи, когда отказать царю было немыслимо. Так однажды Петр освободил от воды страдающую водянкой женщину, однако нисколько не опечалился тем, что больная умерла, искренне гордясь операцией, хотя за исход ее не мог поручиться даже весьма именитый доктор. Лейб-медик не мог забыть и ужаснувшую всех казнь камер-фрейлицы, красавицы Марии Гамильтон; она пользовалась особым расположением Екатерины, хотя числилась любовницей государя. Мария Гамильтон, как выяснилось при розыске, тайно придушила трех новорожденных младенцев, прижитых ею то ли от денщика Ивана Орлова, то ли от самого Петра. Чтобы удержать Орлова, она крала незаметно из комнаты царицы драгоценности и золотые червонцы, одаривая ими любовника. Ее приговорили к смерти, и, как ни упрашивала Екатерина, как ни умоляла царица Прасковья Федоровна, Петр остался непреклонен... «Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом,— отвечал государь,— которые, нерассудною милостью закон Божий преступи, погибли и телом и душою». Истинной причины упрямства и жестокости Петра не ведали, ведь бывало, что он даровал жизнь людям, чьи челобитные приносила ему в ошейнике любимая его собака, а тут на все моления остался непоколебим. Может, жалел о загубленных младенцах, в которых могла течь царская кровь? В день казни Гамильтон падала на колени перед царем, плакала навзрыд, прося о пощаде, но Петр сам проводил ее на помост, где жертву поджидал палач. Несчастная женщина нарядилась в свое лучшее платье из белого шелка, отделанного черными бархатными лентами, распустила волосы, чтобы выглядеть красивее, и все еще, видимо, надеялась, что в последнее мгновение государь помилует ее. Петр, советуя покаяться, подвел к палачу и тут же ушел на несколько минут. Этого было вполне достаточно, чтобы палач, бросив женщину на плаху, отсек ей голову. Государь вскоре вернулся, поднял окровавленную голову и, подозвав к себе приближенных именитых особ, как бы демонстрируя свои познания в анатомии, начал пояснять особенности шейных позвонков. Все стояли, омертвев — мнилось, государь, испытывая их верность, неспроста показывает отрубленную голову. Кончив объяснения, царь поцеловал мертвую голову в синие, плотно сжатые губы и, положив ее на помост, быстрыми шагами удалился. Нет, находилось слишком мало охотников лечиться у царя, вызывались лишь отчаянные смельчаки или те, кто надеялся из этой страсти государя извлечь себе выгоду — а вдруг Петр за терпение и муки пожалует милостью?
— Холопы и смерды сами управляются с зубами, ваше величество,— заранее отводя от себя наветы, сказал лейб-медик.— Они вяжут больной зуб суровой ниткой, нитку укрепляют за ручку двери, с силой толкают дверь — и зуба нет!
— Ловко!— восхитился Петр.— Надо поглядеть и испробовать. Скоро вам, докторам, делать будет нечего!
Все рассмеялись, и Блументрост вздохнул с облегчением, сегодня государь, судя по всему, не желал портить ему настроение.
— А что, Гаврила Иванович, верно или нет, что прусский король вроде недоволен нами?— переводя разговор в иное русло, спросила Екатерина.— Или слух тот ложен?
— Все, сударыня, хотят получить от нас кусок земли и укрепиться гораздо,— отозвался канцлер и поиграл кистью руки, от чего стали переливаться и посверкивать дорогие камни в перстнях.— Государь повелел уважить Фридриха Вильгельма, отправил ему самых рослых, ну сущих великанов-солдат, чтобы тот любовался ими и хвастался перед иноземными гостями... А когда солдатам настала пора путь домой держать, король вошел в превеликую обиду и гонор, думал, что они отданы ему в вечную кабалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Сколько лет тому назад то было, господин канцлер?— спросил Петр.
— Пять лет, ваше величество,— Головкин склонился над тарелкой.
— Да, верно так... Пошто так быстро бежит время?— Петр помолчал, и за столом воцарилась выжидательная тишина.— Мы виделись с королем два раза... Первый визит в Париже он нанес мне вместе с герцогом Вилльлеруа, и тот изрек за него приветствие... Людовик подал мне руку, мы пошли в дом, и все было душевно и просто... А когда прощались, я не утерпел, поднял его на руки и поцеловал. Ему было лет семь, он был весьма разумен и смышлен и, видать, понимал, что судьба готовила ему повелевать Францией... Настал мой черед нанести визит, я прибыл ко дворцу в карете, король выбежал навстречу, и тут я прямо при всем придворном люде взял его на руки и понес по лестнице...
— Какой конфуз!— воскликнула Елизавета.— Он все же король, а ты его на руки... Разве кто из французов посмел бы поступить так?
— - Я о том не думал,— Петр мотнул головой.— Пускай сами гадают, что им можно, а чего нельзя... Может, я и задел их гордыню, кто знает, но Людовик был рад, что русский царь несет его на руках — значит, оказывает ему великую честь...
На время все притихли, нужно было хлебать щи и есть кашу. За этими привычными для государя блюдами последовали фленсбурские устрицы, студень, тушеная говядина с капустой, жареный гусь с моченой брусникой. После обеда все перешли к другому столу, где ожидали вазы с яблоками, орехи, лимбургский сыр, светлое французское вино и бутылки хлебного русского кваса.
— Ну что, господин лейб-медик,— оборачиваясь к Блументросту, пошутил Петр.— Много ли вы без меня вырвали зубов?
— Не вел счета, ваше величество...
— Почему не позвал на помощь меня?
— Не смел тревожить, ваше величество.
— Не хитри!— Петр погрозил лейб-медику пальцем.— Думаешь, лучше меня рвешь? А может, пугаешь людей, что я больно выдергиваю?
— Не было того в мыслях, ваше величество,— уклончиво отвечал Блументрост, давно привыкший к пристрастию государя рвать зубы всем, кто пожелает.— Как только объявится с такими зубами, что мне тащить не под силу, я позову вас...
— Гляди не обмани самого себя,— раскуривая трубку, посмеиваясь, сказал Петр.— У меня повсюду глаза и уши — сразу донесут о твоем вероломстве! А как будешь кого резать, тоже зови... в иных ремеслах я крепок, но тут я хочу поравняться с тобой.
— Будет исполнено, ваше величество!
Придворный лейб-медик деревенел и пугался, когда
возникал с государем разговор о медицине, но не выказывал своей растерянности. Его раздражала самоуверенность царя, полагавшего, что он и в медицине разбирается так же искусно, как в корабельном деле, и что за операционным столом ведет себя столь же уверенно, как, вытачивая изящные вещицы из кости, за токарным столиком. Перечить государю значило вызвать явную немилость, поэтому Блументрост старался под разными предлогами и хитростями не вручать Петру хирургический нож. Но бывали случаи, когда отказать царю было немыслимо. Так однажды Петр освободил от воды страдающую водянкой женщину, однако нисколько не опечалился тем, что больная умерла, искренне гордясь операцией, хотя за исход ее не мог поручиться даже весьма именитый доктор. Лейб-медик не мог забыть и ужаснувшую всех казнь камер-фрейлицы, красавицы Марии Гамильтон; она пользовалась особым расположением Екатерины, хотя числилась любовницей государя. Мария Гамильтон, как выяснилось при розыске, тайно придушила трех новорожденных младенцев, прижитых ею то ли от денщика Ивана Орлова, то ли от самого Петра. Чтобы удержать Орлова, она крала незаметно из комнаты царицы драгоценности и золотые червонцы, одаривая ими любовника. Ее приговорили к смерти, и, как ни упрашивала Екатерина, как ни умоляла царица Прасковья Федоровна, Петр остался непреклонен... «Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом,— отвечал государь,— которые, нерассудною милостью закон Божий преступи, погибли и телом и душою». Истинной причины упрямства и жестокости Петра не ведали, ведь бывало, что он даровал жизнь людям, чьи челобитные приносила ему в ошейнике любимая его собака, а тут на все моления остался непоколебим. Может, жалел о загубленных младенцах, в которых могла течь царская кровь? В день казни Гамильтон падала на колени перед царем, плакала навзрыд, прося о пощаде, но Петр сам проводил ее на помост, где жертву поджидал палач. Несчастная женщина нарядилась в свое лучшее платье из белого шелка, отделанного черными бархатными лентами, распустила волосы, чтобы выглядеть красивее, и все еще, видимо, надеялась, что в последнее мгновение государь помилует ее. Петр, советуя покаяться, подвел к палачу и тут же ушел на несколько минут. Этого было вполне достаточно, чтобы палач, бросив женщину на плаху, отсек ей голову. Государь вскоре вернулся, поднял окровавленную голову и, подозвав к себе приближенных именитых особ, как бы демонстрируя свои познания в анатомии, начал пояснять особенности шейных позвонков. Все стояли, омертвев — мнилось, государь, испытывая их верность, неспроста показывает отрубленную голову. Кончив объяснения, царь поцеловал мертвую голову в синие, плотно сжатые губы и, положив ее на помост, быстрыми шагами удалился. Нет, находилось слишком мало охотников лечиться у царя, вызывались лишь отчаянные смельчаки или те, кто надеялся из этой страсти государя извлечь себе выгоду — а вдруг Петр за терпение и муки пожалует милостью?
— Холопы и смерды сами управляются с зубами, ваше величество,— заранее отводя от себя наветы, сказал лейб-медик.— Они вяжут больной зуб суровой ниткой, нитку укрепляют за ручку двери, с силой толкают дверь — и зуба нет!
— Ловко!— восхитился Петр.— Надо поглядеть и испробовать. Скоро вам, докторам, делать будет нечего!
Все рассмеялись, и Блументрост вздохнул с облегчением, сегодня государь, судя по всему, не желал портить ему настроение.
— А что, Гаврила Иванович, верно или нет, что прусский король вроде недоволен нами?— переводя разговор в иное русло, спросила Екатерина.— Или слух тот ложен?
— Все, сударыня, хотят получить от нас кусок земли и укрепиться гораздо,— отозвался канцлер и поиграл кистью руки, от чего стали переливаться и посверкивать дорогие камни в перстнях.— Государь повелел уважить Фридриха Вильгельма, отправил ему самых рослых, ну сущих великанов-солдат, чтобы тот любовался ими и хвастался перед иноземными гостями... А когда солдатам настала пора путь домой держать, король вошел в превеликую обиду и гонор, думал, что они отданы ему в вечную кабалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169