.. Теперь уж никто не собьет его с намеченного пути, а путь тот он прозревает далеко...
В спальне повисала тишина, слышно было только, как дребезжит стеклина под напором налетавшего ветра. К ногам его вдруг прихлынуло тепло, и этот покой, и тишина, и даже звон стеклины рождали тихую надежду, что он переборет хворь, выберется из лихой напасти.
В блаженной истоме прикрыв глаза, он не слышал, как вошла Екатерина, и почувствовал ее присутствие лишь тогда, когда она опустилась на колени возле кровати и задышала часто и прерывисто.
— Прости, Питер,— донеслось до него сквозь всхлипы.— Ты сильный и великий человек, а я слабая и низкая женщина, не достойная царской твоей милости... Русские бабы говорят — бес попутал... Будь милосерд, отведи жестокость от сердца, забудь мою подлость... Я тоже спасала тебя в том Прутском походе, я тебе отдала всю жизнь... И я люблю тебя, Питер! Прости...
Она прильнула к его руке, и теплые слезы, как капли растаявшего воска, упали на сухую кожу. Он медленно потянул руку на себя, не открывая плотно сомкнутых век, тихо сказал:
— Твои слезы — вода, им веры нет и не может быть... Слабость можно простить, низость — понять, но предательство простить нельзя... И подлую измену тоже... Я дал тебе нести не крест служанки, а крест императрицы, и та ноша тебе не по плечу... Если бы не дочери, тебя бы уж не было тут, но я не хочу их лишать наследия и чести. Живи пока...
Она не вставала с колен, надеясь услышать обнадеживающие слова, но Петр откинулся на белоснежные подушки и медленно, точно на дно глубокой реки, опять погрузился в полубредовый сон, еще разбавленный полуявью, потому что уловил слухом, как прошелестело, прошуршало рядом ее шелковое платье и растаяли ее вкрадчивые шаги. Он был мирен не потому, что ослабел телом и духом, а потому, что эти угасшие вдали шаги исчезли из его слуха навсегда. Теперь он больше не впустит ее сюда, как бы она ни просила, отсек ее лезвием рассудка, бескровно и безгневно, словно что-то само в нем отболело и отвалилось. Правда, томила тревога о дочерях, да и то недолго. Что он знал о них, кроме того, что они рождены от него, ведь ни старшей, ни младшей он не отдал в жизни хотя бы одного полного дня. Они, конечно, жили в его памяти, но лишь малыми несмышленышами, когда, прибежав, он ласкал их, смешил, теребил их мягкие локоны и неведомо чему улыбался, слушая беззаботный детский лепет и смех. Это и были минуты неподдельного счастья, дети радовались ему чисто, ничего не требуя взамен. И, как подобает отцу, он исполнит свой долг перед ними, но не ради Екатерины, а потому, что они продолжат его род и сохранят его имя в памяти людской. Если эта портомоя надеется после его смерти стоять у кормила власти, то просчитается,— царской короне больше не красоваться на ее голове.
«Но кому же я передам трон?— выплывая из душного забытья, спросил он себя.— Дочь Анна и ее муж герцог Гольштинский еще при женитьбе отказались от притязаний на престол, а Елизавете сия ноша еще не по плечу, да и отдай я власть в ее руки, править будет все едино кто-то другой, повелевая как муж...»
Единственный наследник внук Петр, сын Алексея, названный в его честь, но отдать державу малолетнему Петру все равно что кинуть ее в жадные, корыстные руки Лопухиных и тех же Милославских, семя которых он выпалывал столь ревностно и жестоко. Нет, нет, только
не тем ехиднам, шипящим из подворотни, притаившимся до поры, пропахшим стариной, как немытой, нестираной одежей. Они порушат дело его жизни, сровняют с землей возведенные им города и крепости, поворотяеь спиной к Европе, дотянутся и до его любимого детища — флота — наглухо запрут ворота в мир. Когда его, десятилетнего, сажали с Иваном на царство, то объявили Ивана первым, а его вторым. Вероломная Софья, распластав над ними свои хищные крылья, мечтала тогда о полной монаршей власти. Но ни брату, ни сестре не довелось царствовать, один он скрепил державу, будто рассохшуюся бочку, железными обручами. Смертельно обидно, если кто-то сорвет те обручи и бочка рассыпется на клепки.
Мысли мешались, обгоняли друг друга, не закрепляясь в памяти, становились неуловимыми и пустыми, как отлетевший пух одуванчиков в детстве. Да, то была самая светлая и желанная пора, вся в солнечных бликах. В густых некошеных травах на лугу скакали белые лошади, ржали на весь простор, заглушая песни жаворонков над головой. Он купался в речке, плыл, вбирая в себя и благодатный воздух, и синь небес, и птичий гомон, и скользящие вдоль тела прохладные струи воды. Притомясь плавать, он выходил на берег, искал тень от дерев и ложился на мягкую траву, дышал землей, накопившей за день достаточно тепла, и земля снимала с него усталость, и он мог снова возвращаться к своим затеям и играм...
Однажды, пребывая в разумной яви, он увидел на столике рядом с кроватью теплившиеся свечи, нашарил Библию в кожаном переплете, с трудом притянул ее почти к подбородку, раскрыл и наткнулся на исповедь несчастного Иова, раздавленного болью. «Тело мое одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопается и гноится... Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня... И душа моя желает лучше прекращения дыхания, лучше смерти, нежели сбережения костей моих... Опротивела мне жизнь... И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего? Ибо вот я лягу в прахе, и меня нет...»
Кровать качнуло, будто зыбку, Библия выскользнула из рук, упала, и Петр замер не то в радости, не то в испуге, увидев нежданно появившегося Алексея в просторной белой холстяной рубахе до колен, схваченной в поясе кожаным ремешком. Ремешок не стяги
вал рубаху, а лишь собирал в волнистые складки. На плечи сына ниспадали длинные, почти седые, волосы, в них тонуло его бледное бескровное лицо с короткой русой бородкой. Оно сияло тихой молитвенной кротостью. На правом плече сына, вцепившись в ткань, вереща, сидел желто-зеленый попугай. Алексей перекрестился, глядя на икону в углу, затем осенил крестом отца, и Петр вялым движением руки указал ему на кресло. «Я рад, что ты не забыл меня»,— испытывая тяжелую неловкость, молвил Петр, неуверенно припоминая, казнил ли он сына или отправил в монастырь. Поправляя рукава рубахи, Алексей обнажил руки, и Петр, увидев на них незажившие кровавые рубцы, ощутил недужную тяжесть в груди. Но Алексей был покоен и благостен, взгляд его безоблачен и чист, и, поборов стеснение в груди, Петр спросил: «Ты пришел, чтобы напомнить о моих винах? Или, может, еще раз проклясть?» «Что тебе мои проклятия,— еле слышно возразил сын.— Они ничто рядом с твоей бедой». «О какой беде ты говоришь?»— пытаясь приподняться с подушки, спросил Петр. «О болезни и близкой кончине, о том, что будешь держать ответ перед Господом! — голос Алексея был внятен и ясен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
В спальне повисала тишина, слышно было только, как дребезжит стеклина под напором налетавшего ветра. К ногам его вдруг прихлынуло тепло, и этот покой, и тишина, и даже звон стеклины рождали тихую надежду, что он переборет хворь, выберется из лихой напасти.
В блаженной истоме прикрыв глаза, он не слышал, как вошла Екатерина, и почувствовал ее присутствие лишь тогда, когда она опустилась на колени возле кровати и задышала часто и прерывисто.
— Прости, Питер,— донеслось до него сквозь всхлипы.— Ты сильный и великий человек, а я слабая и низкая женщина, не достойная царской твоей милости... Русские бабы говорят — бес попутал... Будь милосерд, отведи жестокость от сердца, забудь мою подлость... Я тоже спасала тебя в том Прутском походе, я тебе отдала всю жизнь... И я люблю тебя, Питер! Прости...
Она прильнула к его руке, и теплые слезы, как капли растаявшего воска, упали на сухую кожу. Он медленно потянул руку на себя, не открывая плотно сомкнутых век, тихо сказал:
— Твои слезы — вода, им веры нет и не может быть... Слабость можно простить, низость — понять, но предательство простить нельзя... И подлую измену тоже... Я дал тебе нести не крест служанки, а крест императрицы, и та ноша тебе не по плечу... Если бы не дочери, тебя бы уж не было тут, но я не хочу их лишать наследия и чести. Живи пока...
Она не вставала с колен, надеясь услышать обнадеживающие слова, но Петр откинулся на белоснежные подушки и медленно, точно на дно глубокой реки, опять погрузился в полубредовый сон, еще разбавленный полуявью, потому что уловил слухом, как прошелестело, прошуршало рядом ее шелковое платье и растаяли ее вкрадчивые шаги. Он был мирен не потому, что ослабел телом и духом, а потому, что эти угасшие вдали шаги исчезли из его слуха навсегда. Теперь он больше не впустит ее сюда, как бы она ни просила, отсек ее лезвием рассудка, бескровно и безгневно, словно что-то само в нем отболело и отвалилось. Правда, томила тревога о дочерях, да и то недолго. Что он знал о них, кроме того, что они рождены от него, ведь ни старшей, ни младшей он не отдал в жизни хотя бы одного полного дня. Они, конечно, жили в его памяти, но лишь малыми несмышленышами, когда, прибежав, он ласкал их, смешил, теребил их мягкие локоны и неведомо чему улыбался, слушая беззаботный детский лепет и смех. Это и были минуты неподдельного счастья, дети радовались ему чисто, ничего не требуя взамен. И, как подобает отцу, он исполнит свой долг перед ними, но не ради Екатерины, а потому, что они продолжат его род и сохранят его имя в памяти людской. Если эта портомоя надеется после его смерти стоять у кормила власти, то просчитается,— царской короне больше не красоваться на ее голове.
«Но кому же я передам трон?— выплывая из душного забытья, спросил он себя.— Дочь Анна и ее муж герцог Гольштинский еще при женитьбе отказались от притязаний на престол, а Елизавете сия ноша еще не по плечу, да и отдай я власть в ее руки, править будет все едино кто-то другой, повелевая как муж...»
Единственный наследник внук Петр, сын Алексея, названный в его честь, но отдать державу малолетнему Петру все равно что кинуть ее в жадные, корыстные руки Лопухиных и тех же Милославских, семя которых он выпалывал столь ревностно и жестоко. Нет, нет, только
не тем ехиднам, шипящим из подворотни, притаившимся до поры, пропахшим стариной, как немытой, нестираной одежей. Они порушат дело его жизни, сровняют с землей возведенные им города и крепости, поворотяеь спиной к Европе, дотянутся и до его любимого детища — флота — наглухо запрут ворота в мир. Когда его, десятилетнего, сажали с Иваном на царство, то объявили Ивана первым, а его вторым. Вероломная Софья, распластав над ними свои хищные крылья, мечтала тогда о полной монаршей власти. Но ни брату, ни сестре не довелось царствовать, один он скрепил державу, будто рассохшуюся бочку, железными обручами. Смертельно обидно, если кто-то сорвет те обручи и бочка рассыпется на клепки.
Мысли мешались, обгоняли друг друга, не закрепляясь в памяти, становились неуловимыми и пустыми, как отлетевший пух одуванчиков в детстве. Да, то была самая светлая и желанная пора, вся в солнечных бликах. В густых некошеных травах на лугу скакали белые лошади, ржали на весь простор, заглушая песни жаворонков над головой. Он купался в речке, плыл, вбирая в себя и благодатный воздух, и синь небес, и птичий гомон, и скользящие вдоль тела прохладные струи воды. Притомясь плавать, он выходил на берег, искал тень от дерев и ложился на мягкую траву, дышал землей, накопившей за день достаточно тепла, и земля снимала с него усталость, и он мог снова возвращаться к своим затеям и играм...
Однажды, пребывая в разумной яви, он увидел на столике рядом с кроватью теплившиеся свечи, нашарил Библию в кожаном переплете, с трудом притянул ее почти к подбородку, раскрыл и наткнулся на исповедь несчастного Иова, раздавленного болью. «Тело мое одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопается и гноится... Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня... И душа моя желает лучше прекращения дыхания, лучше смерти, нежели сбережения костей моих... Опротивела мне жизнь... И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего? Ибо вот я лягу в прахе, и меня нет...»
Кровать качнуло, будто зыбку, Библия выскользнула из рук, упала, и Петр замер не то в радости, не то в испуге, увидев нежданно появившегося Алексея в просторной белой холстяной рубахе до колен, схваченной в поясе кожаным ремешком. Ремешок не стяги
вал рубаху, а лишь собирал в волнистые складки. На плечи сына ниспадали длинные, почти седые, волосы, в них тонуло его бледное бескровное лицо с короткой русой бородкой. Оно сияло тихой молитвенной кротостью. На правом плече сына, вцепившись в ткань, вереща, сидел желто-зеленый попугай. Алексей перекрестился, глядя на икону в углу, затем осенил крестом отца, и Петр вялым движением руки указал ему на кресло. «Я рад, что ты не забыл меня»,— испытывая тяжелую неловкость, молвил Петр, неуверенно припоминая, казнил ли он сына или отправил в монастырь. Поправляя рукава рубахи, Алексей обнажил руки, и Петр, увидев на них незажившие кровавые рубцы, ощутил недужную тяжесть в груди. Но Алексей был покоен и благостен, взгляд его безоблачен и чист, и, поборов стеснение в груди, Петр спросил: «Ты пришел, чтобы напомнить о моих винах? Или, может, еще раз проклясть?» «Что тебе мои проклятия,— еле слышно возразил сын.— Они ничто рядом с твоей бедой». «О какой беде ты говоришь?»— пытаясь приподняться с подушки, спросил Петр. «О болезни и близкой кончине, о том, что будешь держать ответ перед Господом! — голос Алексея был внятен и ясен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169