Достаточно набата, чтобы заварилась кровавая каша, и, пожалуй, нынче самый удобный момент свести стрельцам счеты с обидчиками и лиходеями: была междоусобица, шла смена власти, и любая сторона вынуждена считаться со стрельцами — их на Москве двадцать полков, в каждом не меньше тысячи бердышей, и тот, кто найдет в них опору, тот и возьмет верх.
Не заезжая домой, Лешуков погнал лошадей на патриарший двор. Хотя бы духовному владыке показаться на глаза, пусть ведает, что свершилось то, чего он жаждал,— отговорил, отписал свое главный еретик, теперь не полетят с колоколен подметные листки. Он вошел в келью Иоакима, полную тусклого золотого блеска от икон, смиренно склонился перед патриархом, приложился к сухой морщинистой руке в коричневых складках. Рассказывая, старался не упустить ни одной малой подробности. Но патриарх слушал вполуха, ему было все едино — жив ли его супротивник или мертв. Иоаким глядел куда-то поверх головы капитана, в верхний угол кельи, и взор его был сумрачен и отрешен. Он не вымолвил ни одного слова благодарности, вяло осенил Лешукова крестом и отпустил, кивнув. Ничто не могло сильнее потрясти стрелецкого капитана, чем эта вознесенная над его головой хилая, в синих прожилках рука, как бы повисшая в воздухе, в предчувствии бессилия и смертной обреченности.
Когда распахнулись ворота и взмыленные лошади внесли Лешукова во двор собственной усадьбы, с крыльца скатилась жена, простирая руки и плача. Захлебываясь, она выкладывала одну новость за другой — Москва замутилась, стрелецкие полки лихорадило, они вышли из повиновения и требовали выдачи головой своих полковников; а капитанов и десятников, если падала на кого тень подозрения в лихоимстве, тащили за руки и за ноги на высокую каланчу и под улюлюканье и крики: «Любо! Любо!»— кидали вниз. Узнав об этих коротких и безрассудных расправах, жена Лешукова натерпелась страху великого, затворилась наглухо в доме на все засовы, не выпускала сыновей-близнецов поиграть на улицу — бросят в детей кирпич или камень, ищи потом виноватого! Лешуков не обрывал жену, надеясь уловить в ее словах соломинку, чтобы не утонуть и выплыть к надежному берегу. Казалось, вскрылись все реки, разлились, подступая к домам под окна, а то и под крышу, мутными волнами захлестывал столицу разбой, и нужно было верно угадать — где искать спасения... Три дня назад стрельцы отказались целовать крест новому государю, их долго уламывали, уговаривали, пока они стали прикладываться к кресту, хотя до этого, когда патриарх с архиереями и вельможными лицами перед церковью Спаса вопрошал, кому из царевичей быть на царстве, толпа кричала: «Петру Алексеевичу!» Все было зыбко, как в трясине,— одни надеялись на вернувшегося из ссылки Артамона Матвеева, сторонника Нарышкиных и Петра, другие лепились вокруг Софьи, Милославских, и никто толком »не ведал, чем кончится эта смута...
Полковников стрельцам не выдали, но и щадить их не стали,— кого, отобравши вотчины, сослали, кого поставили на правеж; чтоб угодить стрельцам, велено было сечь провинившихся кнутом на площади. Уворованное жалованье взыскали, деньги роздали по спискам, но стрельцы не утихали, сходились у съезжих изб, чего-то требовали, писали новые челобитные, их ненависть и месть не были утолены до конца.
Лешуков велел жене перестать реветь, соскоблил о железку у порога грязь с сапог и, хмурясь, вошел в дом. Десятилетние сыновья — рослые, беловолосые, кучерявые, встали, как по команде, с лавки, он подставил им щеку для поцелуя, не выказав особой ласки, даже не погладив по голове,— пускай сопли не распускают, не такое время, чтобы держаться за материн подол и исходить жалостной слезой. Он кивнул сыновьям, и те сели, в темных зрачках их 'глаз, тоже, как у матери, таился страх, погасить его можно только твердостью и волей... «Несите пожевать чего,— распорядился Лешуков.— И топите баню!» Будничное это приказание сразу внесло в жизнь порядок, все кинулись исполнять его распоряжение. Лешуков, напуганный не меньше, чем жена, не показывал растерянность. Ведь если в столице созревал мятеж, то дома не отсидеться, хворым не притворишься, все равно обман выйдет наружу и сгоришь, как сухая ветка в огне.
Выпив рюмку водки, настоянной на чесноке, и по- жевав вяленого мяса, он, немного передохнув, заторопился в целительное тепло бани. Повелев жене мыться
вместе, приказывал плескать ковшом на шипучие камни и, лежа на верхнем полке ничком на распаренном венике, просил жену хлестать по телу сколь хватит сил. Потел обильно, истомно, изредка выбегая в предбанник, запрокидывал жбан кваса, делал несколько гулких глотков и снова лез на полок, жег себя в сухой духоте до изнеможения. Хотелось размягчить тело, снять с души навалившийся гнет, прежде чем обдумывать нужное решенье. Вернувшись в дом, он сел за стол, пил горячий взвар, чашку за чашкой, вытирая рушником катившийся градом пот, сменил две рубахи. Лежа в пышной постели, ждал, когда заснут сыновья за стенкой, потом грубо и ненасытно тискал жену, еще крепкую и ядреную телом, мял ее, истосковавшись по бабьей утехе, с тайной надеждой расслабиться, загнать поглубже тревогу, что напоминала о себе, как скребущая под полом мышь. И жена, точно угадав природу его неутоленности, молча покорялась его похотливым и бесстыдным выламываниям...
Однако ни ночная услада, ни погожее утро, вспыхнувшее за узкими оконцами, не остудили грызущих дум, не принесли желанного облегчения, и Лешуков сделал первый опасливый шаг: перебрал кафтаны — зеленый, голубой, красный — разбросал широкие пояса, не зная, во что обрядиться. Чтоб не мозолить чьи-то глаза, он решил, наконец, одеться во все красное, как любили показываться стрельцы. Истово перекрестившись на икону, наказав домашним не высовываться без особой нужды за ворота, не спеша покинул двор, зашагал к съезжей избе. Тут, несмотря на ранний час, уже гомонили хмельные голоса, толкался пестрый народ, незнамый, бесшабашный до лихой удали и кровавого азарта. Можно было подумать, что стрельцы сами вершат государственные дела, но то был показной угар, не более. Не нынче завтра всех приведут в чувство и каждый ответит за свою лихость и разбой... И все же Лешуков смешался с разномастной толпой, ловил обостренным слухом случайно или с тайным умыслом оброненное слово, разбираясь в мешанине новостей и слухов, кивал, ухмылялся ответно разным людишкам без роду и племени, лишь бы принимали за своего. Заметив знакомое лицо, тут же нырял в гущину толпы, чтоб не приметили, не запомнили ненароком: риск был немалый — находиться сегодня рядом с теми, кто явно готовился к бунту, грозился поднять руку на бояр. Он
понимал, что сила пока за стрельцами и нужно держаться около них, но не быть в зачинщиках, не вылезать наперед, а орать и шуметь в самой середке,— там никто не мог разобрать голосов, они тонули в слитном гуле мятежа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Не заезжая домой, Лешуков погнал лошадей на патриарший двор. Хотя бы духовному владыке показаться на глаза, пусть ведает, что свершилось то, чего он жаждал,— отговорил, отписал свое главный еретик, теперь не полетят с колоколен подметные листки. Он вошел в келью Иоакима, полную тусклого золотого блеска от икон, смиренно склонился перед патриархом, приложился к сухой морщинистой руке в коричневых складках. Рассказывая, старался не упустить ни одной малой подробности. Но патриарх слушал вполуха, ему было все едино — жив ли его супротивник или мертв. Иоаким глядел куда-то поверх головы капитана, в верхний угол кельи, и взор его был сумрачен и отрешен. Он не вымолвил ни одного слова благодарности, вяло осенил Лешукова крестом и отпустил, кивнув. Ничто не могло сильнее потрясти стрелецкого капитана, чем эта вознесенная над его головой хилая, в синих прожилках рука, как бы повисшая в воздухе, в предчувствии бессилия и смертной обреченности.
Когда распахнулись ворота и взмыленные лошади внесли Лешукова во двор собственной усадьбы, с крыльца скатилась жена, простирая руки и плача. Захлебываясь, она выкладывала одну новость за другой — Москва замутилась, стрелецкие полки лихорадило, они вышли из повиновения и требовали выдачи головой своих полковников; а капитанов и десятников, если падала на кого тень подозрения в лихоимстве, тащили за руки и за ноги на высокую каланчу и под улюлюканье и крики: «Любо! Любо!»— кидали вниз. Узнав об этих коротких и безрассудных расправах, жена Лешукова натерпелась страху великого, затворилась наглухо в доме на все засовы, не выпускала сыновей-близнецов поиграть на улицу — бросят в детей кирпич или камень, ищи потом виноватого! Лешуков не обрывал жену, надеясь уловить в ее словах соломинку, чтобы не утонуть и выплыть к надежному берегу. Казалось, вскрылись все реки, разлились, подступая к домам под окна, а то и под крышу, мутными волнами захлестывал столицу разбой, и нужно было верно угадать — где искать спасения... Три дня назад стрельцы отказались целовать крест новому государю, их долго уламывали, уговаривали, пока они стали прикладываться к кресту, хотя до этого, когда патриарх с архиереями и вельможными лицами перед церковью Спаса вопрошал, кому из царевичей быть на царстве, толпа кричала: «Петру Алексеевичу!» Все было зыбко, как в трясине,— одни надеялись на вернувшегося из ссылки Артамона Матвеева, сторонника Нарышкиных и Петра, другие лепились вокруг Софьи, Милославских, и никто толком »не ведал, чем кончится эта смута...
Полковников стрельцам не выдали, но и щадить их не стали,— кого, отобравши вотчины, сослали, кого поставили на правеж; чтоб угодить стрельцам, велено было сечь провинившихся кнутом на площади. Уворованное жалованье взыскали, деньги роздали по спискам, но стрельцы не утихали, сходились у съезжих изб, чего-то требовали, писали новые челобитные, их ненависть и месть не были утолены до конца.
Лешуков велел жене перестать реветь, соскоблил о железку у порога грязь с сапог и, хмурясь, вошел в дом. Десятилетние сыновья — рослые, беловолосые, кучерявые, встали, как по команде, с лавки, он подставил им щеку для поцелуя, не выказав особой ласки, даже не погладив по голове,— пускай сопли не распускают, не такое время, чтобы держаться за материн подол и исходить жалостной слезой. Он кивнул сыновьям, и те сели, в темных зрачках их 'глаз, тоже, как у матери, таился страх, погасить его можно только твердостью и волей... «Несите пожевать чего,— распорядился Лешуков.— И топите баню!» Будничное это приказание сразу внесло в жизнь порядок, все кинулись исполнять его распоряжение. Лешуков, напуганный не меньше, чем жена, не показывал растерянность. Ведь если в столице созревал мятеж, то дома не отсидеться, хворым не притворишься, все равно обман выйдет наружу и сгоришь, как сухая ветка в огне.
Выпив рюмку водки, настоянной на чесноке, и по- жевав вяленого мяса, он, немного передохнув, заторопился в целительное тепло бани. Повелев жене мыться
вместе, приказывал плескать ковшом на шипучие камни и, лежа на верхнем полке ничком на распаренном венике, просил жену хлестать по телу сколь хватит сил. Потел обильно, истомно, изредка выбегая в предбанник, запрокидывал жбан кваса, делал несколько гулких глотков и снова лез на полок, жег себя в сухой духоте до изнеможения. Хотелось размягчить тело, снять с души навалившийся гнет, прежде чем обдумывать нужное решенье. Вернувшись в дом, он сел за стол, пил горячий взвар, чашку за чашкой, вытирая рушником катившийся градом пот, сменил две рубахи. Лежа в пышной постели, ждал, когда заснут сыновья за стенкой, потом грубо и ненасытно тискал жену, еще крепкую и ядреную телом, мял ее, истосковавшись по бабьей утехе, с тайной надеждой расслабиться, загнать поглубже тревогу, что напоминала о себе, как скребущая под полом мышь. И жена, точно угадав природу его неутоленности, молча покорялась его похотливым и бесстыдным выламываниям...
Однако ни ночная услада, ни погожее утро, вспыхнувшее за узкими оконцами, не остудили грызущих дум, не принесли желанного облегчения, и Лешуков сделал первый опасливый шаг: перебрал кафтаны — зеленый, голубой, красный — разбросал широкие пояса, не зная, во что обрядиться. Чтоб не мозолить чьи-то глаза, он решил, наконец, одеться во все красное, как любили показываться стрельцы. Истово перекрестившись на икону, наказав домашним не высовываться без особой нужды за ворота, не спеша покинул двор, зашагал к съезжей избе. Тут, несмотря на ранний час, уже гомонили хмельные голоса, толкался пестрый народ, незнамый, бесшабашный до лихой удали и кровавого азарта. Можно было подумать, что стрельцы сами вершат государственные дела, но то был показной угар, не более. Не нынче завтра всех приведут в чувство и каждый ответит за свою лихость и разбой... И все же Лешуков смешался с разномастной толпой, ловил обостренным слухом случайно или с тайным умыслом оброненное слово, разбираясь в мешанине новостей и слухов, кивал, ухмылялся ответно разным людишкам без роду и племени, лишь бы принимали за своего. Заметив знакомое лицо, тут же нырял в гущину толпы, чтоб не приметили, не запомнили ненароком: риск был немалый — находиться сегодня рядом с теми, кто явно готовился к бунту, грозился поднять руку на бояр. Он
понимал, что сила пока за стрельцами и нужно держаться около них, но не быть в зачинщиках, не вылезать наперед, а орать и шуметь в самой середке,— там никто не мог разобрать голосов, они тонули в слитном гуле мятежа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169